Книга эта напоминает некую огромную махину, вроде парового двигателя. Валы, цилиндры, шестеренки бешено вращаются, из труб со свистом вылетает пар. Но сама конструкция никуда не движется, и не придает импульс движения. Роман «Номах», в котором явственно слышатся отзвуки фадеевского «Разгрома», «Конармии» Бабеля, «Чевенгура» Платонова и, не в последнюю очередь, Пелевинских «Чапаева и Пустоты», не приращивает смыслов к уже известной нам истории атамана и философа Нестора Махно, зашифрованного Есениным в жутковатом по звучанию, ветхозаветном имени Номах.

Выскажу смелое предположение, но мне показалось, что перед нами сценарий эффектной компьютерной игры по историческим мотивам. Чего стоит уже первая сцена с разрубанием шашкой провинившегося командира.

«– Своя шкура ближе? – заорал потерявший над собой контроль Номах и метнулся с коня вниз. – Вот тебе твоя шкура! Вот чего она стоит!..

Опустился возле хрипящего, перемазанного землёй ротного, выхватил шашку и принялся полосовать ещё живого человека вдоль и поперёк. Кровь, клочья мяса и одежды летели в стороны, батька лупил, будто кнутом, забыв обо всём и распаляясь всё больше и больше». Так и представляешь эту картину, отрисованную азиатскими аниматорами и озвученную пронзительными боевыми воплями. (Процесс умирания жертвы здесь, как и в компьютерной игре, выведен за кадр, это условность). Подъедают останки порубленной жертвы свиньи, совсем как в сериале «Дэдвуд».

В книге много таких, картинно-жестоких, причудливо эстетизированных сцен. Вот мальчик Евграф (случайно ли созвучие?) начинает мстить за смерть отца и насилие над матерью.

«(…) Евграф неожиданно подошёл к одному из беляков, подвижному и весело-горластому, и снизу-вверх выстрелил ему в живот. Пуля вошла в грудь и вышла из шеи. Растерялись все: номаховцы, пленные, селяне. – Я его помню, – негромко сказал мальчик, опуская пистолет. – Он мамку давил. Смертельно раненый боец корчился у его ног, царапал землю, пускал красную пузыристую слюну. Пистолет у мальчика отобрали, но не прошло и двух недель, как он пырнул в живот ещё одного бойца, тоже повоевавшего за белых. Подбежавшим номаховцам повторил прежнее: «Я его помню». Было то правдой или нет, не знал никто, но опасаться его с тех пор стали все, и бойцы, и крестьяне. – Кто его знает, что за каша у него в котелке варится? Возьмёт топор да и тюкнет по затылку… Перебежчик, раненный ржавым, сделанным из старой косы ножом, через неделю умер в госпитале от заражения крови».

Мальчик-оботень – популярный персонаж рисованной манги. Девочка-жертва, выскочившая из комиксов хентай.

«– Хорошие мои годы. Для всех в самый раз. Тринадцать.
– Тринадцать? – переспросил Архип. – Это что ж ты, с одиннадцати лет?..Она согласно качнула плечами.
Архип кивнул на табурет рядом с собой.
– Сядь.
– Да уж насиделись вроде. К делу пора.
– Сядь ты, ради бога…
– Ну, сяду. Чего мне бояться? – ответил та, медленно возвращаясь к столу. – Чего я в этой жизни не видала? Уж тебя-то одного точно не побоюсь, хоть ты и здоровый, как паровоз. И не с такими управлялась»…

Читать роман как последовательность событий не получается, то и дело автор уводит тебя в сны, в отсылки к фильмам-боевикам, мрачным сказкам или чужим книгам. Еще один любопытный фокус текста – в нем все время натыкаешься на топонимические названия, с недавних пор мелькающие в медийном пространстве в связи с другой, сегодняшней войной. Александровка, Счастье, Текменевка, Салтовка. Там, в донецких степях, на Кубани, на Дону, у Перекопа, завязывались узлы истории, которых не распутать нам по сей день. Знакомые типажи. Даже имена.

«Скажите, Дрёмов, есть в вашей жизни какое-нибудь слово, которое вы любите больше жизни?
Донцов ходил вокруг привязанного к стулу пленного, меланхолично выпуская изо рта колечки дыма.
– Есть такое? – снова спросил он. – Или, может быть, не слово? Всё-таки слова, как ни крути, это пошлость. Ну, назовёте вы что-то вроде «родины», «России» или, не приведи бог, «революции». Пошлость ведь, как и вся политика вообще. Может, есть у вас любимый человек, и тогда его имя для вас, наверное, и бу-дет самым дорогим, нет?
– Даже если и есть, я не хочу, чтобы вы касались его имени своим поганым ртом, – с трудом сказал Дрёмов».
Будто история, сделав виток, возвращает нас в «день сурка», ни намеком не сообщая о том, что и как мы можем исправить, чтобы прервать цепь повторяющихся событий. Поэт Сенин (Е-сенин, отдаленный прототип) формулирует это созвучие времен:
«И я больше никогда не уеду из России. А возможно, меня больше и не выпустят. Тут сейчас опять происходит что-то удивительно интересное и, как обычно, донельзя жестокое. Я не хочу уезжать. Давно решил, если меня не перемололи жернова Гражданской войны, пусть меня перемелят жернова мирной жизни». Сквозь призму постмодерна события прошлого принимают искаженный, невсамделишный образ, словно глядишь сквозь линзу космического иллюминатора.

А Махно-Номах в своем последнем сне улетает в космос. На атомном двигателе, до края Вселенной.
Как персонаж забытого анекдота, который все мечтал сделать ероплан и улететь отсель к едреной бабушке.

Идя по стопам Сергея Есенина, который ввел в свою «Страну негодяев» персонажа по имени «Номах», подразумевая, естественно, Махно, Игорь Малышев поступил точно таким же образом, «перевернув» имя Махно. «Номах» – и анаграмма, и слоговый палиндром (еще одна анаграмма – «монах» – тоже обыгрывается в книге чутким к слову и не чуждым поэзии автором).

«Номах» имеет подзаголовок «Искры большого пожара», так словно бы обозначается жанровая принадлежность: книга состоит из отдельных небольших по объему (2-3-5 страниц) главок, картинок, вспышек, «искр» – почему бы и нет… По крайней мере, романом, в привычном смысле, произведение Малышева уж никак не является. Сергей Шаргунов очень точно написал о «Номахе», что эта вещь И. Малышева является «прямой трансляцией из Гражданской войны». Да, автор действительно прекрасно владеет не только собственным пером, но и биографию Махно изучил во всех подробностях; знает все и о самом батьке, и о его соратниках, обо всех боях и операциях, в которых участвовала настоящая армия махновцев. Но при этом «Номах» – отнюдь не документальное жизнеописание Нестора Ивановича Махно. Описания реальных эпизодов из жизни Махно то и дело перемежаются снами: то Номаха, то Сенина (Малышев зачем- то редуцировал фамилию «первого поэта России», как не единожды аттестует себя Сергей Александрович в книге).

В «Номахе» чрезвычайно много крови, льющейся даже не ручьями, а бурными потоками, полноводными реками; много смертей, убийств, пыток, сцен насилия, жутче и жесточе которых трудно вообразить. И невозможно не погрузиться с головой в этот кромешный мрак, в этот «адский ад», в это безумие, ибо автор, безусловно, талантлив и великолепно знает материал. Он без особого, казалось бы, труда затягивает нас в этот тошнотворный кровавый омут (иной раз создается впечатление, что Малышев просто смакует все эти ужасы, упивается ими). Но, к счастью, ненадолго. Вот дается, скажем, описание расстрела тридцати продотрядовцев и семидесяти красноармейцев (батька лично «садил» в них из «максима», пока все пулеметные ленты не извел). Для расстрелянных Махно-Номах приказывает вырыть могилы, землю на месте захоронения вскопать и засеять все пшеницей. Но затем автор позволяет читателю «отдохнуть», пересказав очередной сон батьки. И сны эти номаховские чаще всего не о войне, а о мире «победившего анархизма». В них – то же Гуляй-Поле, но уже без взрывов, без смертей; те же «братки», но без сабель и ружей. Дети ходят в школу, запускают, вместе с батькой, бумажных змеев. Сам Номах возвращается к своей прежней мирной профессии сапожника – подшивает валенки деревенским ребятишкам. Далее – вновь кровавые картины, потоки крови, насилие. Следом – очередной сон Номаха.

В книге есть еще несколько героев, призванных, очевидно, оттенить фигуру главного героя и, с другой стороны, дать иной взгляд – на войну, на людей, на природу (описаний природы, первоклассных, надо признать, тоже немало; они как бы должны уравновешивать убийства, зверства, пытки etc.). К номаховцам попадает «столичная штучка» Сергей Сенин. Ему удается внушить симпатию батьке, который сначала едва не «шлепает» его, а потом, услышав его стихи, смягчается и приказывает поставить поэта на удовольствие. Сенин начинает работать в редакции анархистской газеты, куда однажды приходит со своими неумелыми, но искренними виршами Вика Воля, командир женской разведроты и любовница Федора Щуся, правой руки Номаха. Сенин стихи ее разбивает в пух и прах, но, кончено же, тут же влюбляется. Вспыхивает роман, но исключительно чистый, трепетный, платонический. Вике тоже нравится Сенин, она восхищается его талантом, едва не боготворит, но решает все же не давать ему – скорее по идейным соображениям (а еще потому, что опасается за его жизнь; чтобы спасти поэта от бешеного и дико ревнивого Федоса, Сенина, в конце концов, по приказу батьки переправляют в Ростов и затем – в Москву). Эта «полулюбовная» линия явно понадобилась автору для контраста. Вот, к примеру, впадет читатель одновременно в шок и транс после рассказа 13-летней девочки-сироты о том, как ее с 11 лет насиловали вдвоем-втроем, а то и впятером «постояльцы», – его же, читателя, надо ведь как-то из шока и транса выводить, а как? Да для этого-то и имеются «под рукой» Вика с Сениным, которые репетируют роли к спектаклю, придуманному и поставленному Сергеем, говорят о «духовном», читают стихи, «невинно» флиртуют…

Но одной есенинской поэзии оказалось недостаточно. В «Номахе» появляется персонаж с птичьей фамилией Соловьев, в облике и повадках которого можно углядеть намек на Велимира Хлебникова. Соловьева контузило, и он стал «ку-ку», «съехал с катушек», превратился в блаженного, не говорящего с людьми – только с животными, растениями и умирающими бойцами. Он высокого роста, сутулый, напоминает большую птицу (вспомним, опять же, Хлебникова, который начинал как орнитолог, и сам, по многочисленным мемуарам, походил на большую взъерошенную птицу) и стихи, которые у него вдруг начинают сами собой сочиняться, читает исключительно своей любимой «пёске» да еще чайкам на берегу. Однажды ночью Виктория случайно услышала эти стихи (Соловьев не знал, что она находится рядом) и – как умудрилась в полной темноте? – записала их на клочках бумаги. Стихи эти небезынтересны (Сенина, правда, не был от них в восторге), но совсем не хлебниковские (видимо, и не ставилась задача «приписать» Соловьеву такие тексты, чтобы в них «опознавался» Велимир).

Помимо номаховских снов, Игорь Малышев «записывает» и сны Сенина; впрочем, они кажутся далеко не такими интересными и насыщенными, как батькины. Описано и несколько соловьевских снов, которые, как показалось, не вполне «подходят» блаженному и полусумасшедшему – слишком они какие-то умные и сложные.

В книге хватает и проходных персонажей (ближайшие соратники Махно выписаны более подробно). Их тьмы и тьмы, один за другим протекают они перед глазами! Они мелькают, и тут же забываются, их место – тоже ненадолго – занимают другие, так же мгновенно забывающиеся.

«Номах» захватывает и затягивает; хороши описания, многие детали схвачены удивительно цепко и точно. Но дело в том (впрочем, это только мои ощущения, у другого читателя могут быть совершенно иные), что уже к середине книги чувствуешь огромную усталость и начинаешь понимать, что дальше ничего уже нового, яркого, необыкновенного – не будет! Ничего, что не было предъявлено прежде, в том или ином виде, в той или иной форме. По большому счету, все сказано и рассказано. Одной картиной насилия, кровавых схваток или пересказом «мирных» снов больше или меньше – не играет уже решающей роли.

Да, книга эта получилась у автора живой и подлинной, но в один прекрасный (или ужасный) миг ты вдруг осознаешь, что смертельно устал от схемы, по которой развивается все действие, давно просчитанного и набившего оскомину алгоритма: «реальные» кровавые события – сон Номаха – вновь какие-нибудь ужасы – бытовая сцена – сон Сенина. Ну, и т. д., как любил повторять Велимир…

Хорошая книга, замечательный писатель. Что и говорить. Но, когда я добрался до середины книги, очень уж захотелось, чтобы все закончилось не на 535-ой странице, а хотя бы на 303-ей… Ибо совсем необязательно знать, что будет в финале (достаточно заглянуть в одну из многочисленных книг о Махно или хотя бы в ВИКИ). Всем нам хорошо известно, что батька закончил свои дни в Париже. Это официальная версия. А неофициальной и не существует. В параллельной вселенной земные законы не работают. Там смерть отсутствует как класс. Там искры вспыхивают – и гаснут сами…

Литературный приём – погружение в детали: цвета, звуки, запахи, вкус, осязание. Подробное плетение из нитей пяти чувств. Номах (он же Махно) – большой лирик и любитель природы. Он и перед смертью думает о русской природе.
«Что, как там у нас? В заводях кувшинки? – спросил он, не открывая рта.
– Да, – кивнула она, не отрываясь от его лица.
– А роса? Роса в полях всё та же? Такая, что пройдёшь и умоешься?
– Да, – беззвучно отозвалась девушка.
– И облака… Облака на рассвете всё те же?
– Те же.
– Земляника по оврагам…
– Дожди грибные…
– Яблони до земли клонятся…
– Пчёлы, бабочки…”
Автор знает жизнь рабочего человека и хорошо понимает машины: танки, аэропланы, паровозы, пулемёты – вся эта механистика одушевлена. Сгоревшие форсунки – и прочие детали. Есть связь с землёй, с крестьянами, со скотиной – лошади как живые, деревенский быт описан со знанием дела. Выбран актуальный материал: с одной стороны, далёкая история, с другой стороны, народный герой, время смуты, рассмотрена необычная парадигма – анархисты, умирающие за идею. Но среди пчёл и бабочек не хватает нерва, идеи, страсти. Нет двигателя главного героя, батьки Махно – а ведь это самое главное, самое интересное в романе его имени! Я не большой знаток истории, но и до меня долетали кровавые отблески славы Махно как свирепого полководца, подмявшего под себя пол-Родины с восстанием. Что это был за человек?

Номах постоянно видит сложные юнгианские сны, слушает соловьёв, вдыхает запах сырой земли и наблюдает дождь за стеклом – вроде бы это и делает его живым человеком, но хотелось бы понять идею, которая им движет, всё-таки человек поднял народное восстание и рискует не только собой. Почему его так любили? Почему за ним шли? На эти вопросы ответа я не нашла. Собеседники Номаха во снах то Бог, то Смерть, то умершие погибшие товарищи на вершине Джомолунгмы. Но так и не вырисовывается ничего внятного по поводу веры героя. Лирическое настроение присутствует в полной мере, есть узнаваемые моменты: любование природой, привязанность к стройным девушкам с косами, но от всего этого веет эмоциональной дистанцией, застоем, от такого народного персонажа как Махно ждёшь больше перца или каких-то смешных корявых изречений, передающих пульс жизни. Здесь пульс ровный, давление нормальное, пациент скорее жив, чем мёртв.

Это особенно удивительно, что время и герои повествования люди революционные, с разрушительной, пассионарной доминантой. Каждый день молодые парни рубят кого-то в мясо и не знают, доживут ли до завтра. Царство казармы. Однако написан роман, как мне видится, в настроении пацифизма – Нестору снится мир, сброшенные в колодец маузеры, смеющиеся деды – может, и правда, прошедшие войну люди не хотят повторять, всё это ад и больше ничего, но это взгляд обычного человека. Может ли быть такой движок у лидера анархистского движения? Да, есть упоминания, бой – это музыка, пляска, но впроброс; мне как женщине хочется увидеть более дельный портрет жестокого мужчины-предводителя, хочется понять его мышление. Не будет человек строить жизнь на том, что ему противно. Воевал ли он за сказку в будущем? – понятно, что это официальная версия и она на поверхности, а от знатока материала ждёшь чего-то более сложного, откопанного, понятого.

Подмечено, что профессия Номаха – выживать, выходить из любой передряги живым. Номах спонтанно жесток, лих и непобедим, он то рубит своего же бойца саблей за плохую службу, то грызёт шею жеребцу, на котором скачет, то нападает на гостей (атамана Григорьева) за столом, то бьёт женщину – приютившую его, только что родившую. Номах хотел бить её ногами, да только был ранен. Поднимает руку вроде «за дело» — зарезан
ради мяса его конь, Номах заперт в снегах, но всё-таки не до конца убедительно. Сомнительное представление главного героя. В общем, портрет в интерьере не складывается в ясную картину.
Диалог той женщины с Номахом:

«- Пристрелил бы детей – всё лучше, чем от голода истлевать им и мучиться…
— Мудра ты…»

Может, я чего-то не понимаю. Что за мудрость такая у кормящей матери? И почему мужчина за такой образ мыслей, так сказать, проявляет уважение? Понятно, что война, голод – времена тяжёлые. Но всё-таки есть художественное произведение, есть герои- ролевые модели. Для меня Номах ролевой моделью не становится, это однозначно. Хотя флибустьерская романтика мне близка. Зверская резня, убийства с особой жестокостью входят в противоречие с любованием соловьями. А может быть, автор нарочно изображает Махно сентиментальным садистом?

Драматической пружины в «Номахе» лично мне не хватило, сюжета как такового нет. Страницы красиво, можно сказать идеально выписанной, дроблёной на детали жизни, немного потусторонней и застывшей, иногда очень страшной, как картины памяти переворачиваются одна за другой и, в принципе, взаимозаменяемы, лишены последовательности. Постоянно появляются новые персонажи, подобные друг другу. Нет драматургического поворота в сценах – чем сцена начинается, тем она и заканчивается. Потеряли фуражку — нашли фуражку. Одна сцена интересна, где новобранец Коляка находит себя же мёртвым на поле боя. Есть попытки кинематографического изображения, типа коридора зеркал с бабочками, в которые Номах стреляет из маузера. Но в целом для экранизации роман не подошёл бы.

Развитие истории присутствует в виде сцены «падения Номаха», когда крестьяне поднимают на вилы его бойцов, уставшие от войны (белых красных и каких угодно), они больше не признают его армию освободительной, и сцен печальной одинокой смерти башмачника Номаха в Париже от костного туберкулёза. Надо сказать, маловато значимых событий для романа такого большого объёма, а может даже и просто для романа – на мой взгляд здесь материала максимум на повесть. В романе есть несколько значимых героев помимо Номаха. В первую очередь Сергей Есенин, путешествующий с армией Номаха, пишущий пьесы, поднимающие боевой дух, выпускающий газету и режиссирующий театральные представления. Здесь он представлен под фамилией Сенин, хотя стихи приводятся всеми узнаваемые.

Этот персонаж понятен автору и читателю, он пишет, пьёт, приударяет за местной красавицей-комиссаршей, и сходит с ума от самогона. Очень проникновенные и талантливо написанные картины похмелья после многодневного запоя. «Он читал, выкрикивал, извергал из себя строки, не обращаясь ни к кому, ни к отвернувшемуся Иллариону, ни к храпящим, грязным, облеванным, воняющим потом, табаком и многолетним запоем бойцам армии Номаха». Отношения Сенина и Номаха как ни странно не раскрыты, герои существуют параллельно, хотя вроде бы и рядом. А ведь это, опять же, самое интересное. Что общего у кровавого батьки и лирика с золотыми кудрями?

Сенин единственный, кто удостаивается равнозначности Номаху в мире снов и подсознания. Снов Есенина немного, они показывают отношение поэта к анархической армии: летящие кони и построение нового счастливого мира. Сенин не единственный представитель русской словесности. На протяжении всего романа внимание также уделяется контуженному бойцу Номаха Соловьёву, который стал поэтом- юродивым и странствует с собакой за пазухой по Руси. Зачем? Кто он, Велимир Хлебников?
«Поэзия сыпется из прохудившегося в небе мешка».
Поэзия, кстати, неплохая, гуглом не удалось обнаружить автора, наверное, стихи оригинальные, Игоря Малышева. Мне понравилось! Женская психология – не сильная сторона этого романа. Есть одна любовная линия, треугольник между плейбоем Сениным, правой рукой Номаха — диким Щусём и красавицей-комиссаршей Викой Волей.

«– Да вы просто влюблены в меня, вот и всё.
Сенин усмехнулся, не глядя на неё.
– Да, влюблён.
Он остановился. Вика снова продолжила идти.
– Вика, постойте. Куда вы всё время уходите?
Она повернулась к нему.
– Я хотел бы знать ваш ответ, – попросил он.
Она немного выждала.
– Сергей, я много про вас слышала. И про ваши многочисленные романы тоже.
– Это отменяет то, что я люблю вас?
– Нет. Но ваши романы слишком скоротечны.
– Жизнь вообще скоротечна. А тут ещё и война… Уже завтра
нас может не быть. Разве это повод, чтобы не любить?
– Нет, не повод. Но дело в том, что я не люблю вас, Сер-
гей, – соврала она. – А если полюблю, вас убьёт Щусь».

Честно скажу – не верю, что люди на войне разговаривают как комсомольцы из советских фильмов, а речь ведь об анархической армии! Анархия, это вообще-то свободный секс, общие женщины. Но рассказчик ведёт повествование в моногамных конфликтных рамках, полностью игнорируя идейную сексуальность анархии. Тема вообще мало кому доступная. Ещё один важный нераскрытый момент богатого материала. Любовная линия идёт в противопоставление сексу. Раскол Мадонны и Блудницы в классическом виде. Любовь между Сениным и Викой остаётся платонической, ограничившись выяснением в полевых цветах и тонким psy-садомазохизмом на театральных репетициях, где Вика играет как раз Мадонну.

«На третьем представлении она незаметно ткнула ему шилом в ногу, когда он снова задержался губами возле её виска. Сенин вздрогнул, но не отпрянул».

«Но я, стольких любивший и стольких познавший, буду до конца помнить именно Вас, едва до Вас дотронувшись».

Последняя сцена переплюнет и «Титаник»: армия Номаха бежит от белых, взрывы и выстрелы, но влюблённые продолжают играть на сцене. Тут, конечно, дождь. Кровь, спектакль, струи воды… Она истекает кровью у него на руках. Отношение к физической близости в «Номахе» копирует матрицу людей с предрассудками, моногамных, но что называется, озабоченных – повторюсь, это совершенно не в духе анархистов. Весь секс какой есть в «Номахе» с каким-то девиантным налётом. Подглядывание барчуком за отцом, истязающим крестьянок, описанные в самом скабрезном ключе. Мелькают юбки в сенях, стёртые «на стороне» коленки, счёт любовниц, которых чуют по запаху и прочие пошлые заботы.
То и дело возникающие описания изнасилований по десять часов; бегущие от голых мертвецов бабы с иллюзией, что кто-то смотрит им под юбку на их прелести; дети у которых «давили мамку»; навязчивые шутки про нагибание девок… По мне всё это выглядит не очень здоровым. Понятно, военное время, мечты о стране Гуляй-поле, кровавый разгул. Но всё же. Для сравнения – изнасилование у Шолохова в «Тихом Доне» (самом известном романе о Гражданской войне) так и не состоялось, солдаты поймали какую-то женщину, но главный герой Григорий их останавливает.
Здесь же никто никого не останавливает, а льётся всё это живописание бурным непрекращающимся потоком.
Вот монолог одного из незначительных персонажей романа:

«…взаимоотношения матери и сына, отца и дочери представляются мне идеальными отношениями между полами. Очищенными от скверны секса. То есть теоретически здесь может присутствовать секс, ведь мы говорим о взаимоотношениях мужчины и женщины, но мы не берём в расчёт инцест и прочие извращения. Секс – всегда желание что-то получить от представителя противоположного пола. Как минимум удовольствие, как максимум бессмертие, продолжение себя, которым являются дети. Гарантия того, что «нет, весь я не умру». Взаимоотношения отца и дочери лишены этого потребительского подхода. Ты любишь эту женщину, но не как женщину, а как некое идеальное существо. Дочерей любят больше, чем жён» Мысль об отношениях отца и дочери умная. Однако же секс тут безо всякой задней мысли представлен «скверной».

В женский мир автора погружаться не хочется, а хочется поскорее из него выйти.

Люди предстают в «Номахе» как существа, движимые похотью и бессмысленной жестокостью – это те начала, которые чётко обозначены в романе, ничего противопоставленного этому я не увидела. Разве что любование природой. Здесь нет ненависти к человеку, но и любви к нему нет. Ни героического начала, ни рождения трагедии из духа музыки. Очень жаль, ведь богатый материал позволяет. Не хватает конкретных представлений о будущем анархического общества. Если идея подняла народное восстание и окропила кровью такую территорию – значит что-то за нейстояло для людей важное. Подозреваю тут размытость ценностей свободы – роман, получается, не об этом. Например, во сне Номах уводит детей с уроков и даёт им свободу. Они бегают по лесу, купаются в реке. И это, кажется, всё. Зато в тексте красочно представлен садизм.

Соединение вен при помощи трубочек, срезание татуировки с женщиной, сжигание глаза лучом, вырезанное множество раз на теле имени дочери, рассказы о питие тёплой крови и людоедстве, отрезанные головы и внутренности коров, двойник Номаха, которого селяне бьют топором в корыте до состояния «варенья»: кровавые фантазии представлены разнообразно. Сложносочинённое убийство пленных офицеров: держась за рельсы и шпалы, они удерживают платформу с мертвецами, которая их раздавит, если они не удержат. «Кровью все долги отдадите».
Приятно что раскрыта тема сословной вражды — классовые противоречия неразрешимы. Этому в искусстве сейчас не уделяют внимание, а зря. Жажда мести высшему сословию движет армией Номаха.
Единственное, смущает тут и там мелькающее слово «быдло» со стороны офицеров. Мне кажется, это современное слово, и, кстати, недостойное офицеров. В мире постмодерна, в котором мы все давно потерялись, и неизвестно, вышли ли, и куда – безусловной ценностью становится оригинальность твоего личного материала. «Номах» же – по-своему, диалог с другими произведениями. Некий персонаж Шерстнёв от голода бьёт жену за червонцы, которые кидает ему на снег купец — стиль Достоевского, однако отчего-то гиперссылка не работает, не веришь в происходящее.
Есть сцена разговора с пьяным английским офицером о судьбах Родины – как у Шолохова в «Тихом доне».

Сцена из фильма «Чапаев» братьев Васильевых:
«Пули густо ложились вокруг него, выбивая белые барашки, но Федос хорошо плавал и быстро приближался к середине реки.
– Хрен вы Щуся возьмёте! – шептал Номах, отправляя пулю за пулей на противоположный берег».
Того же Щуся однажды сажают на цепь у дуба. Я не знаю откуда это, может из Лукоморья, но образ где-то был.
На мой взгляд, всё что происходит в романе Номах – это уже где-то увиденное в плане образов. И, скажем так, переосмысленное.
Хоть и написано на совесть, в пространство Игоря Малышева безусловно, всерьёз погружаешься.
Я как дочь врача указала бы на чисто языковой недочёт.
«– Что-то идёт не так в братстве анархиста и большевика, – за- метил Донцов.

– Неудивительно. С большой долей вероятности, у них раз- ная группа крови.
– И что же? Чем это грозит участникам нашей аллегории?
– Острой почечной недостаточностью и смертью.
– Вы знали?
– Я доктор. Это моя работа».

Врачи не называют себя докторами. Докторами их называют не очень грамотные пациенты, это норма речи, но фактическая неточность, так как «докторы» обычно не доктора кандидатских наук. То есть нормально обращение пациента «Доктор, вы…» к любому человеку в белом халате, но не нормальна оценка себя врачом как «я доктор». В большинстве случаев врач скажет о себе «я врач». Я, кстати, не ловлю блох, скорее это повод прояснить такое недоразумение в речи как «доктор».
Роды на моей памяти из мужчин-писателей достоверно изобразил только Лев Толстой. Наверное, присутствовал при родах жены. Остальные мужчины-авторы лепят из общего представления. Популярная ошибка: роженицы в литературе и кино деловито настроены. Они общаются, дают мужу бытовые указания, в данном случае героиня ещё и интересуется – доколе? Доколе мужчины будут убивать другу друга? Когда навоюетесь? Самое время поговорить об этом в родовом трансе. Ну, допустим. Допустим есть такие женщины, которые сосредоточены не на своей боли, а контролируют что где лежит, и какой философский вопрос поднять. Но после родов близнецов(!) героиня Игоря Малышева поднимается, идёт в хлев и зарезает коня. Нет, возможно, это былинная русская женщина, Марья-Моревна. Но я такого не представляю. Хочу здесь дать манифест:

Писатели, берите пример с Эрнеста Хемингуэя и Захара Прилепина! Езжайте охотиться на львов, воевать, спите с кинозвёздами и стреляйте из дробовиков… ну хотя бы в унитазы в отелях! Пусть это будет ошибочно. Испытывайте жизнь на прочность, меряйте жизнь экстремальным опытом – всё это потом чувствуется в прозе, даже если вы записываете, сидя тихо под корягой. В любом сильном произведении есть рэперные точки – точки боли, и от одной к другой идёт драматургический рисунок. Боль должна быть реальная! Чувство языка, наблюдательность, чувствительность к красоте жизни – это всё, конечно, очень важно! Но должна за этим стоять и своя пролитая кровь, мужское доказательство права строить этот духовный мир.

Прекрасен в романе русский язык – за который я поддерживаю этот роман. У хорошего языка есть одно свойство – фраза сложена так, как будто она всегда была. Это редкость, и у Малышева это достоинство есть.
Хороши, звучны и характерны имена героев. Много языковых находок. «Петлюра — всем петля».
«Хлопцы в деревянные рубашки переоделись».
Разнообразные, хорошо сложенные «Тудыть и надысь» в живой речи. Местами смешные диалоги.
«- Бога нет, – выдал боец, разбуженный его рассказом.
– Тебя, дурака, нет, – резко, лаем, отозвался Шерстнёв».
Описаны народные песни, в том числе малоизвестные.
Подведу итог:
«Вечерние ветры Вишнёвый цвет обрывают,

И людям, и миру
Говоря:
«Не страшитесь смерти»
Это предсмертный стих Юкио Мисима, попытавшегося совершить в Японии
государственный переворот и сделавшего харакири. По моему ощущению поэтическая база, замысел «Номаха» примерно таков. Природа, которая что-то шепчет герою из Космоса. Для воплощения замысла не хватило личного героического начала. Когда его нет в его живом, настоящем, парадоксальном воплощении (а всё живое парадоксально) — любое описание и пересказ кажутся искусственными.
В любом случае этот роман достоин внимания читателей и критиков, так как создан на профессионально высоком уровне.

Назвать этот роман историческим не поворачивается язык. Перед нами метаистория – по Даниилу Андрееву – первичная плазма бытия, бесконечное сегодня, не позволяющее сознанию вырваться из текущего потока и возвыситься над ним, дабы обрести осмысление и ясность. А без подобного исторического отстранения мир переполнен лишь беспорядочными вспышками идей, их искаженными отблесками и хаосом событий. Именно эта первичная плазма и составляет тело романа: бесконечное сегодня, или, как пишет в своем отзыве на спинке обложки Сергей Шаргунов: «Прямая трансляция из Гражданской войны». Именно так. Автор сознательно убирает дистанцию между читателем и описываемым временем – и этот трюк дает такое глубокое погружение в атмосферу событий, что понимаешь – ты дышишь газом другой эпохи, живешь непосредственно в ней и совершенно не представляешь, что будет завтра. То есть, конечно, представляешь, но только тогда, когда вынырнул и глотаешь воздух сегодняшнего дня, как рыба на льду. А пока ты там, в тексте – мир вокруг яростен и еще не ведает, чья возьмет.

Есть такая книга: Софья Федорченко «Народ на войне». Рассказывать о ней не буду: кто знает – поймет, кто не знает – пусть читает. Там за счет огромного хора живых голосов достигается эффект, напоминающий описанное выше погружение. Только там фрагменты нарратива коротки, как одиночные выстрелы, зато их бесчисленное множество. Фрагменты мозаики в романе Малышева крупнее, и они звучат басовитее, как раскаты грома или канонада. Но при всем различии метода (Федорченко маскирует свой труд под документ, Малышев напротив – мифологизирует реальность) какая-то параллель в конструкции двух этих книг мне навязчиво мерещится.

Впрочем, автор отстраняется от традиции исторического романа и другими (игровыми) способами. Имя героя книги, в деталях повторяющего судьбу Махно, анаграммировано, хотя имена его соратников и братьев по вере в светлое будущее – равно как и врагов – оставлены без изменений. Точнее, имя Номах заимствовано Малышевым у Есенина – из его поэмы «Страна негодяев». Тут вообще затеяны какие-то литературные горелки, смысл которых не вполне прозрачен: одолжив у Есенина Номаха, автор помещает в свой роман и самого Есенина, купировав его фамилию до Сенина, и тот, купированный, внутри романа тоже пишет поэму «Страна негодяев», героя которой зовут как раз уже Махно. Такой вот кунштюк, разгадывать который, вероятно, нет смысла, тем более что процедура эта и самим автором не предполагается – так, попутный завиток художественной воли. Зачем разгадывать? Ведь перед нами – не история, перед нами творящаяся на глазах мифология. И это одна из характеристик текста, к которому совершенно не применим биографический штангенциркуль, несмотря на разбросанные там и тут фактические совпадения.

Вообще впечатление от книги сильное и какое-то, что ли, настоящее. Письмо плотное, хорошо отлитое. В героев вживаешься, сочувствуешь им и сопереживаешь. Степь пахнет полынью, небеса беременны грозами, чернозем маслянист, кровь ходит в отворенном горле, как варенье в тазу. Немного настораживает оригинальность некоторых тропов (синие глаза сини как небо, или как васильки в хлебах). Но это пустяк, учитывая грандиозность здания всей книги. Или пустяков в таком деле не бывает?
Думайте, что хотите, но по мне – отличная работа.

Когда советский школьник заболевал гриппом или отправлялся на весенние каникулы, в эти редкие дни он оставался один дома наедине с телевизором. А в нём тот единственный канал, что вещал в дневное время, показывал удивительное кино. Там смелые и красивые люди с неизменным Маузером в руках хитроумно побеждали злых и уродливых недотёп. В основном, обходилось без излишнего братоубийства. Герои предпочитали прогрессивный ум и находчивость грубой силе. Они несли новый мир, новый тип мышления, им полагалось быть такими. Кумиры советских детей, звёзды наивных боевиков – Неуловимые мстители, Макар-следопыт, Бумбараш, товарищ Сухов…

Пропаганда в СССР ковала особый миф Гражданской войны. Она считалась как бы не такой ужасной, как Великая Отечественная, на тему которой шутить было не принято. Она была отдана детям на истории о приключениях, на обучение храбрости и верности курсу партии. Враг в этих мифах был неизменно показан смехотворно, гротескно нелепым. Недруги разных мастей – белые и чёрные, свои и чужие – потешными отрядами маршировали туда-сюда под окрики нестрашных командиров-вырожденцев. Они плохо сражались, фальшиво пели и танцевали, много пили и в нужный момент оказывались не готовы к бою. Даже персонажи устного фольклора Петька и Васильиваныч, хоть и были сами первостатейными раздолбаями, всё же все же выгодно отличались рабоче-крестьянской смекалкой от туповатых «беляков».

Иногда оказывалось, что образ врага получался даже более ярким, чем стереотипный герой. В фильме «Александр Пархоменко» 1942 года больше красного командира запоминался уродливый, отталкивающий Нестор Махно, поющий дурным голосом «Любо, братцы, любо…». Каким был настоящий Махно, особо никто не вдавался. И сложно было даже представить себе его другим – умным и моложавым прогрессистом. Его фигура пряталась в тени пугающего чёрного флага, на который для пущей выразительности советские кинематографисты помещали пиратский череп с костями.

А теперь представьте, что вы тот самый советский ребёнок. Вы нажимаете кнопку на телевизоре, загорается зеленоватый экран. Радиолампы постепенно нагреваются, и проступает совсем иная, непривычная картинка. Там всё то же мифотворчество, герои и события предельно стилизованы, деконструированы, но как бы в другую сторону. Хитроумие и отвага вдруг сменяется озлобленностью, жестокостью, чрезмерным натурализмом сцен смерти. Юмора и гротеска как не бывало. На экране потоки крови, куски человеческого мяса, пытки и членовредительство. Центральная фигура повествования – батька Номах, вождь повстанцев-анархистов. Он так же далёк от реального прототипа, как и киношный Махно 40-х. Видимо, чтобы это подчеркнуть, его имя записано анаграммой. Таков «Номах» Игоря Малышева.

Помимо батьки, в книге есть еще персонажи, пришедшие, так сказать, из реального мира. Поэт (Е)Сенин, который, понятное дело, в ставке Махно никогда в действительности не бывал, зато именно он в свое время ковал миф о «бандите Номахе» и он же как раз придумал использованную анаграмму. Романный же Сенин сталкивается с постмодернистской деконструкцией того Номаха, которого никогда не бывало в действительности. Имена соратников батьки по военно-анархическому делу – Аршинова, Щуся и других – автор почему-то решил оставить без изменения, хотя они точно так же имеют мало общего с реальными прототипами. По форме книга сшита из лоскутов – коротких зарисовок, большая часть которых имеет своих, не повторяющихся больше персонажей и раскрывает Гражданскую войну со стороны разного рода творившихся зверств. Вас ждут офицеры-садисты и разнообразные изобретательные казни, дети- палачи и их изнасилованные до смерти крестьянские матери, пропитанные красным поля незахороненных мертвецов и мотки скользких кишок, человеческих и животных вперемешку. Мастерски написанный pulp fiction в непривычных для этого декорациях украинской степи и вековой классовой ненависти.

В книге есть также несколько сквозных сюжетов – поэт Сенин в ставке Номаха, блаженный контуженный Соловьев. А некоторые события и персонажи временами оказываются неожиданно связаны между собой. Немаловажное место в книге занимает линия снов Номаха. Батьке каждую ночь снится крестьянская Утопия – невероятный, невозможный мир анархической пасторали, где люди живут священным трудом и простыми радостями сельской жизни. И временами возвышенный, почти божественный тон этих сновидений напоминает скрытой, нервной тревожностью зловещий соц-арт раннего Сорокина.

Удивительным образом всё это необычное произведение не отпускает. Хочется читать его дальше и дальше (благо, внушительный объем позволяет). Настоящее guilty pleasure, без преувеличения. Ты снова тот самый зачарованный советский школьник у черно-белого телевизора. Только детские запреты сняты, и вместо игр в войнушку мифические герои и боги на экране натурально крошат друг друга в капусту.

Впрочем, книга, конечно, гораздо глубже, чем содержащийся в ней шок-контент. Это роман-размышление о человеческой природе, о будничной сути ненависти и мести, о диалоге со смертью, которая следит за нами глазами безучастной природы.