Мои ровесники – рожденные на последнем рубеже 60-х и в 70-е годы наблюдали процесс обветшания советского мифа изнутри, испытывая по этому поводу тайное или явное злорадство.

Оно сменилось тревогой, когда разложение отмирающей идеологии КПСС повлекло за собой тотальную деструкцию всех институтов общества. Мы видели утверждение на царство Золотого Тельца – он вроде и сейчас занимает половину трона. Но все же, к радости одних и ужасу других, сегодня мы же наблюдаем и восстановление отдельных частей советской исторической мифологии.

Собственно, строительный материал до основания разрушенного советский храма оказался на редкость прочным. Однако здание, которое нам всем еще предстоит заново возвести из этих камней, должно представлять собой некое новое сооружение. Как принято говорить, отвечающее задачам сегодняшнего дня. Поэтому испытываешь некоторую печаль при виде строителей, которые все еще приходят к историческим развалинам с таблицами СНиПов 1976 года. В нынешнем забеге «Нацбеста» таких инженеров человеческих душ оказалось сразу несколько, что позволяет говорить о тенденции. Начнем с романа Даниэля Орлова «Чеснок».

По чесноку скажу, не люблю рецензировать книги авторов, с которыми лично знакома, пусть и шапочно. Писатель – животное самолюбивое, насквозь пропитанное тщеславием. Питается он отрубями лести, и чем грубее помол, тем быстрее организм писателя набирает вес. Отругаешь – обидится, похвалишь – обидится за то, что похвалили недостаточно. Но все же надежда на трезвомыслие оппонента заставляет изменять правилам. Итак. «Иван достал из кармана чеснок, выломал дольку, очистил, сунул в рот и разжевал. Чеснок был ядреный, молодой, этого года. Во рту пылало. Иван морщился, но продолжал пережевывать острую кашицу. Когда стало совсем невмоготу, он отвинтил крышку бутылки и запил несколькими длинными глотками настойки. Огненная лава промчалась по пищеводу, попала в самое сердце, где вмиг выжгла печаль.

— Вот так, — сказал он, закупорил бутылку, спустился по лестнице и вышел из подъезда».

Наверное, каждый из нас, творческой братии, мечтает написать роман, который промчится по сознанию читателя как огненная лава, попадет прямо в сердце и выжжет глаголом пылающую печать. Собственно, уже за эту попытку можно поставить Орлову оценку «удовлетворительно», а местами даже «хорошо». Но, к сожалению, до крупного обобщения книга не поднимается. Сюжет вполне традиционный – семейный портрет на фоне истории. Андрей, фактический родоначальник, взял на себя чужую вину, отсидел в лагере. Там и определился весь вектор его дальнейшей жизни. Буровая станция, геологоразведка, крепкая профессия и связь с землей и почвой, которую он передает своим потомкам.

Атмосфера суровой жизни «на северах», радость настоящей мужской работы сформировала жизнь героев начала романа. Их внуки уже слишком сложны, полны рефлексии. Они предъявляют Истории счет, который их предки оплачивали без возражений. Это один из внуков, Иван, символично закусывает печаль долькой чеснока перед дверью чужой уже квартиры, в которой прошло его детство. В общем-то, путешествие к семейным истокам – тема для романа вполне подходящая. Но, как мне кажется, системная ошибка несколько дискредитирует, если не обнуляет этот фундаментальный труд.

Собирая свой разрушенный историей ларарий, Орлов взял за основу не только этику, но и стилистику ушедшего времени. Роман «Чеснок» с некоторыми купюрами вполне мог бы быть опубликован в журнале «Юность» за тот же 1976 или, например, 1984 год. И для сегодняшнего читателя этот возврат в архаику советского реализма представляется по меньшей мере странным. Кажется, что авторы подобной прозы – а их, как я уже сказала, в длинном списке «Нацбеста» не один и не два – заняты не столько строительством нового мифа на основе крови и почвы, сколько попыткой утвердить в центре чуждой им вселенной «хрущевку» из силикатного кирпича. Едкая ностальгия не оправдывает этой попытки, она обречена на провал.

Ветер истории и Владимир Георгиевич Сорокин успешно деконструировали этот язык, вдоволь понасмешничали над этими сюжетами и героями. Душевная простота и честность советского человека в немалой степени поспособствовали уничтожению той реальности, от которой сегодня остались лишь выброшенные на свалку многотомные собрания сочинений, тысячи заброшенных заводов и шахт, покинутые городки и деревни, на въезде в которые еще можно увидеть покрытый ржавчиной символ труда – жестяные серп и молот.

Совсем по-чеховски в старом доме позабыты те старики, на плечах которых поднимался разрушенный мир.

«Анна смотрит на дорогу. По всем деревням и селам веками смотрят на дорогу. Знают, Господь не с неба спустится, по дороге придет. И если худо какое, то следом ангелы худо выметут, слезами глаза промоют, утешат».

У смерти есть свойство: вносить в нашу жизнь коррективы. Менять наши взгляды. Систему ценностей. Навсегда или на время. Мне вообще странно писать рецензии после пожара в ТЦ «Зимняя вишня».
Странно вообще многое.
Мне непонятно, для чего написаны три четверти книг длинного списка.
А вот для чего написан «Чеснок» – мне понятно.
Это крик. Крик соседу, себе, стране, миру.
Мы – ещё не до конца потерянное поколение!
Это – молитва: «и па́ки порабо́тати Тебе́ без ле́ности то́щно, я́коже порабо́тах
пре́жде сатане́ льсти́вому».

Название
Вероника Кунгурцева пишет: «роман, точно из зубчиков чеснока, состоит из повестей и новелл, крепко связанных в одно целое, ну, как в «Человеческой  омедии», когда главный герой одной повести становится проходным и эпизодическим в другой». Очень точно сказано. И очень неточно. В попытке расширить смыслы – смыслы сокращаем. Ой, как интересно: роман из зубочков таких, связанных воедино. Красиво. Но: чеснок-то тот и не тот!
Чеснок-то дикий.

«Мы аборигены на этой земле. Это вы пришлые. Вас на сотню в размен дают, а вы и рады. А нам суета не по чину. Потому не мог Борода другу подлость подстроить ради денег или чтобы выслужиться. Подлость – это вообще не из нашего мира, из вашего. У нас глупость, да лень, лень, да страсть, страсть, да стыдоба. А подлость… Нет, если он шел однажды на маршрут по склону, по тому месту, где только-только стаял снежник, и останавливался покурить, и замечал тонкие стебли дикого чеснока, то у него, у меня, у всех нас есть за что зацепиться в жизни. За вот эти стебли и цепляемся. Вспоминаем, как срывали, как жевали и долго перекатывали во рту пряную островатую кашицу. Простой дикий чеснок. Обычная тонкая травка с пушистым розовым шариком наверху. И прочь морок! Прочь!»

Там вообще много всего в названии зарыто. Возможно, даже больше, чем закладывал автор. Там и детство наше с ожерельем на шее из чеснока, потому что «папа болеет» – антисептик. И средство от вампиров и прочей нечисти: «Вас корёжит от «Чеснока»? – ну, извините». Резкость, острота, вызов. «Горлодёр» или «хреновина» – что она есть без чеснока? И – никуда не деться – факт языка – жаргонное «по чес(т)ноку». Всё это – в названии. Всё это – ключики к пониманию романа. Все эти ключики – не лишние.

Выбор пути
Если писатель не дал произведению эпиграфа,
это не значит, что произведение останется без эпиграфа.
Читатель

Так получилось, что первый раз я читал его в декабре 2016 года в купе поезда Кемерово-Москва. Попутчиков у меня не случилось. Время в пути – больше 50 часов. Самое оно для медленного чтения. А интеллектуальный роман (мы же здесь выбираем интеллектуальный бестселлер, да?) требует внимания и неторопливости.
Второй раз я читаю его сейчас, для вот этой самой рецензии, и читаю с собственноручно выбранным эпиграфом. Песенкой на стихи Ю. Левитанского и музыкой В. Берковского «Каждый выбирает для себя».
Наше время, вокруг твердят: нет чёрного и белого, есть сто-пятьсот оттенков серого. Открываешь книгу, а она тебе на чистом то ли шахтёрском, то ли геологическом спрашивает: «Ты как, вообще, определился? Чеснок есть будешь, или так и останешься менеджером звена чуть ниже среднего?». Ты: да ведь мир разный, да я не знаю, да оттенки серого. Книга: Есть добро и есть зло. В какую стороны ты идёшь? Человек ты, или где? Где сердце твоё? Где сокровища твои? Годен ли ты, хотя бы к нестроевой? Чеснок дикий есть будешь?

И тебя, если ты не готов покинуть свой офис и вспомнить, что ты человек, корёжит. А офис-то, в общем-то, гадюшник. Впариваете вы людям, хорошо если воздух безвредный, а скорее всего – гадость какую-нибудь.

Вот примерно это я чувствую, перечитывая «Чеснок». И, если по-чесноку, то мне бы тоже уволиться из той богадельни, где я тружусь. Потому что, слишком много там неправильного. А я ел чеснок. Я читал «Чеснок».

Классовый подход
На мой взгляд, от чего нынче страдает литература, книготорговля и премиальный процесс – так это от классового подхода. Интересы нации подменяются интересами класса. Зайдите в любой книжный: то, что лежит в лидерах продаж – это же застрелиться и не встать. Человек раз купит «лидера продаж», второй… Ну, и бросит читать.

Очень серьёзная часть авторов и номинаторов нацбеста пишет и номинирует для тонкой прослойки «своих» и, кажется, всерьёз уверены, что кроме этих «своих» в России никто не читает. На такой подход читатель может ответить только кромешной взаимностью.

А вот такие романы, как «Чеснок», если и не рвут этот порочный круг, то, по
крайней мере, делают шаг в этом направлении.
Я купил эту книгу. И вам советую.

Тому, кто хочет по-настоящему «прочесночиться», т.е. проникнуться эпическим духом книги Даниэля Орлова «Чеснок», следует иметь изрядные запасы времени и терпения. Времени у любого из членов Большого жюри, лихорадочно пытающихся прочитать (ну, хотя бы пролистать) как можно больше (20! 30! 40!..) книг из длинного списка «Нацбеста», естественно, катастрофически не хватает. Да и терпения, чтобы одолеть эту книгу, погрузившись в это тягучее, плавное, никуда не спешащее повествование, предназначенное любителям так наз. «медленного чтения», требуется, мягко говоря, немало.

Где-то уже на сотой странице я поймал себя на мысли о том, что вряд ли выдержу еще хотя бы пятьдесят – придется бросить (а потом честно признаться автору: «Извини, сил не хватило»). Но в тот момент я и не подозревал, что спасение (и обретение новой порции живительной энергии) – не за горами. Оно ждало меня на 147 странице (скрепился все же, собрался с духом, перетерпел), где значилось: «Часть вторая АЛМАЗ». Вот с этой- то страницы меня и отпустило, ибо сразу все вдруг прояснилось. Во-первых, стало понятно, что история жизни и приключений главного героя первой части, Андрея по прозвищу «Англичанин», бедолагу-сидельца (взял на себя чужую вину: пошел топтать зону вместо подруги, сидевшей за рулем его машины и не справившейся с управлением; результат – погибла девочка-соседка), внушающего безусловное уважение своей волей к жизни, стойкостью, немногословностью и такой немодной (не только сейчас – во все времена) порядочностью, – завершилась. Во-вторых, стало доходить, что книга на этом вовсе не кончается; многие персонажи «Дня шахтера» (название первой части): проходные, едва намеченные, обозначенные пунктиром, – отнюдь не главные герои, но они станут таковыми в части второй, в разных ее главках (новеллах).

И еще я думал, только пытаясь вчитаться в первую часть книги, что интересна она будет только читателям вроде меня самого: когда-то жившим «на северах»; не понаслышке знакомым с Воркутой, Интой и Нарьян-Маром и т.д.; учившимся в ленинградском Горном или в Универе на геологическом; ездившим на студенческие практики в Крым; ходившим в маршруты, работавшим в гелогоразведочных партиях (в «полях»), на буровых; людям, которым не нужно разъяснять, что такое теодолит, камералка, профиля, аномалия, брехчия, синклинали-антиклинали, габитус и проч. специфическую геологическую/геофизическую/геодезическую терминологию. Но потом и эта мысльотсутпила. «Термины» перестали беспокоить (ну, беспокоился я, конечно, больше не о себе любимом, а о «нормальном», «обычном» читателе). Книга перестала напрягать и начала затягивать. Повествование, в котором мысли и рассуждения героев не размазаны, к счастью, на десятки страниц, то и дело перебивается увлекательным описанием мытарств, бед¸ неудач или просто забавных приключений этих героев; действие переносится из Инты в Ленинград, из Москвы в Севастополь, из Ставрополя в Твердохлебовку. Герои (практически все) явно взяты не из головы (хотя, возможно, и «сложены» не из одного конкретного, а из 2-3-х прототипов), не высосаны из пальца. Живые, мечущиеся, горящие своим делом, и при этом – постоянно ищущие. Чего же им, таким разным, но, в целом, состоявшимся и поэтому счастливым (по крайней мере, подразумевается, что они должны быть счастливы) людям не хватает, чего неймется, чего они все время ищут? Думается, лучше других на этот вопрос ответил Илья, герой новеллы «Корректор». Илья сильно повредил ногу, сверзившись на маршруте со снежника на острые камни. Ему пришлось уйти из геологии (90-е годы, все рушилось и тысячам и тысячам геологов, геофизиков, геодезистов и гидрогеологов пришлось переквалифицироваться в строителей, электриков, энергетиков, а то и просто что-то продавать или перекупать), подрабатывать корректором в спортивной газете, жестко экономить на всем и собирать деньги на очередную операцию, после которой он рассчитывал вернуться в профессию. В газете неожиданно появляется Борода (в разных главках второй части он – где главный герой, а где – лишь эпизодический персонаж), когда-то подающий надежды ученый, «профессорский сын», в свое время вдруг бросив аспирантуру и похерив карьеру. Борода уже лет пятнадцать крутился в большом бизнесе, работал в самых разных сферах, но везде непременно директорствовал. И в эту газету его тоже пригласили «директором по развитию». Старые друзья сталкиваются в курилке, бросаются друг к другу, обнимаются. Далее – разумеется, ресторан… Они вспоминают свою геологическую молодость. Борода быстро напивается и вырубается. А Илья, «корректор поневоле», продолжает беседу – уже с самим собой:

«„Если ты, – думал Илюха, – никогда не ел горный чеснок, выросший на склоне, где только что стаял снежник, никогда не вслушивался в небо в ожидании борта, как ждут самого Бога, не вздрагивал ночью от крика совы или от того, что лемминги уронили мешок с горохом под навесом столовой, то тебя очень просто обмануть, ведь ты не отразился в зеркале жизни“…

Вот, Борода, целую вечность потратил на то, чтобы убедить себя, что счастлив. И жизнь – не жизнь, работа – не работа, а морок сплошной. И знает про то все, а вырваться не может».

И еще основных героев «Чеснока», более или менее удачливых, оставшихся верными профессии или ушедших на вольные хлеба, вырвавшихся из болотной рутины жизни или продолжающих увязать в ней, – всех их объединяет нечто вполне нерациональное: передающаяся из одного геологического поколения в другое легенда о некой «небесной партии»; она сидит у них в подсознании, а порой и «всплывает» во время вполне нетрезвых, но в то же время вполне серьезных разговоров: «Бытовало нечто среди полевиков: не то байка, не то легенда, не то просто суеверие. Мол, геологи, что погибают на маршрутах, отправляются не в ад или рай, а в небесную партию».

И все они в глубине души, возможно, искренне верят, что когда-нибудь, завершив свой последний маршрут, встретятся там, обнимутся, скинут с плеч тяжеленные рюкзаки (допотопный «Ермак», со станком), нальют чистой как слеза самогонки, расчехлят гитары и споют «о профилях»…

Остается и нам поверить героям «Чеснока», повествования, на первый взгляд, простого и безыскусного, но увлекательного и захватывающего, что становится ясным не сразу, а по мере вчитывания, вникания, погружения в текст – и только тем читателям, кто добрался до 147 страницы и пошел дальше, дальше, дальше – до самой последней, 445-ой (это если читать в pdf).

Я должна поблагодарить автора.
В волнах кемеровской трагедии я ныряла в это пространство и отсиживалась в нём, как на дне. Там спокойно, как в провинциальном детстве. Это роман про работу геологов на русском Севере в 90-е годы и позже, в некоторых новеллах уже и наши дни.
Автора сравнивают с Шукшиным и Довлатовым, мне местами напомнило Платонова, потому что автор большое внимание уделяет языку, мелодике фразы. Но Довлатов однозначно довлеет: основной материал – это быт, через наблюдение героев в течение десятилетий автор рисует их портреты. Героем здесь выступает и время – в каждой новелле свой главный персонаж, и некоторые возникают снова и снова в разных обстоятельствах, так мы видим, что однокурсники- геологи по-разному «вписались в рынок» после Перестройки, когда работы на Севере заглохли, исчезли деньги в этой отрасли. Илья пристроился корректором в спортивную газету и копит на операцию, а Борода становится директором по девелопменту в строительстве, покупает квартиру в Москве и нравится молодым девушкам. Разумеется, этот же Борода не бросает своих однокурсников, а мелькает тут и там – к одному впишется в Крым в отпуск, другому выкроит хорошую компенсацию при увольнении. Большинство героев явно воспринимают Перестройку без энтузиазма, вся их жизнь и профессия, а именно добыча полезных ископаемых на Севере становится никому не нужной. Начавшаяся романтично:

«Если ты, — думал Илюха, — никогда не ел горный чеснок, выросший на склоне, где только что стаял снежник, никогда не вслушивался в небо в ожидании борта, как ждут самого Бога, не вздрагивал ночью от крика совы или от того, что лемминги уронили мешок с горохом под навесом столовой, то тебя очень просто обмануть, ведь ты не отразился в зеркале жизни. Но и дикий чеснок — не амулет». Эта жизнь затухает вместе со взрослением, и общая нота, безусловно, грустная. «Что-то сломавшееся далеко от этих мест, некая ржавая, но тяжелая и важная часть несущейся на огромной скорости страны, уже билась, болталась внутри ее стального сердца. И от того биения расходились вдоль металла железнодорожных путей, вдоль проволоки телеграфных линий и линий электропередачи трещины. Лопались и путались пути, тысячи составов пропадали из графика навсегда, теряя грузы и пассажиров, оставляя вагоны и платформы в безымянных тупиках, где обездвиженные, лишенные временного приюта конечных станций, они заржавеют и порастут пробившимся сквозь насыпи молодым лесом”.

Слишком старомодно – что максимально удивительно. Местами напоминает моего отца Владимира Курносенко, который писал производственные повести о хирургии в 80-х, хотя Даниэль Орлов годится мне в старшие братья. Что это за мир с архаичными словами типа «укантропупили», Джо Дассеном и Раймондом Паулсом на саундтреке? Нет, справедливости ради – в конце там неожиданно появляется и Массив Аттак, но смотрится дико, торчит гвоздем из будущего. Соль в жестянке, сумки Олимпиада-80, четвертные до зарплаты, женщины в халатах… Выглядит как глухое ретро. Попытки гламурной реальности проникнуть в это пространство жёстко пресекаются автором:

«Борода смотрел на перевернутую фотографию красивой Натали Портман на развороте журнала и представлял, как она голая стоит у него на кухне, прямо на кафельном полу и варит ему кофе в турке, то и дело почесывая комариные укусы на лодыжках».

Звёзды немедленно ферментируются фантазией под унылый лук фильма «Географ глобус пропил» комариными укусами на лодыжках! Женщины честно говоря в романе отсутствуют как персонажи, а существуют где-то на периферии лирическими воспоминаниями о сексе в палатке и армейских отгулах – этих Олек, Дашек, Ларисок и Людок достаточно, к ним чувствуется нежное здоровое отношение, но они принципиально не отличаются друг от друга, и даже фигурой все похожи (автору нравятся худенькие).
Я прелести советского ретро не понимаю. Впрочем, по сравнению с Даниэлем Орловым я легкомысленный столичный хипстер без нормальной профессии в руках, поэтому мне по стилю конечно ближе Кристиан Крахт с анализом дизайна шрифтов и «Бойцовский клуб» с его «Working job swe hate sowe can buy shit we dont need”.

В тягучем ритме и добротном описании течения жизни героев «Чеснока» читатель вязнет как муха в янтаре. С другой стороны – успокаивает, и поскольку написано хорошо, затягивает, как медитация. Эта проза наследует традиции писателей-почвенников, и как почвенничество маркировано некоторыми косвенными признаками, помимо идейных. Обязательные берёзки (здесь северные, карликовые) и плотоядные описания еды и алкоголя. «В Крым, как в юность, надо идти пешком, по пыли и босыми ногами, а потом сидеть на придорожном камне, словно Христос на картине Крамского. А если не пешком, то хотя бы ехать двое суток в душном купе плацкартного вагона, чтобы шумело и пахло. Чтобы в Воронеже у торговки взять горячей картошки с укропом, в Харькове стаканчик харьковского мороженого и теплого пива «Оболонь». И уже на подъезде к Темрюку сторговать за пятьсот рублей поллитровую банку обманной икры не то у цыганок, не то у гречанок, не то просто у безымянных сирен, вдруг заполонивших собой вагон, чтобы, как и две тысячи лет назад, в шуршании юбок спрятать скрип рессор боевых колесниц кочевников и звон перевязи их мечей».

Пирожки с брусникой, портвейн, жирный малосольный хариус, пропитанные маслом горячие пышки, бутерброды с сервилатом – вся эта нехитрая кухня СССР занимает заметное место в жизни героев, как точка уюта, покоя и радости. Диалоги и наблюдения за людьми хороши, есть интересные мысли, жаль, что автор уделяет диалогам не так много внимания. Основные конфликты не носят большого масштаба, Андрей Краснов мучается совестью за то, что по несчастному случаю сбил на машине девочку (да за рулём-то и не сам он был), Борода продался системе и не очень-то рад этому; в основном геологи немеркантильны: находят алмаз и топят – не зная, как отчитаться.

«Подлость — это вообще не из нашего мира, из вашего. У нас глупость да лень, лень да страсть, страсть да стыдоба. А подлость… Нет, если он шел однажды на маршрут по склону, по тому месту, где только-только стаял снежник, и останавливался покурить, и замечал тонкие стебли дикого чеснока, то у него, у меня, у всех нас есть за что зацепиться в жизни. За вот эти стебли и цепляемся».

В финальных новеллах романа вдруг возникают крутые повороты характеров – Митрич, он же жадный таксист Витька вдруг спасает жизнь девушкам, погибнув сам. Этого от него никак нельзя было ожидать. Спасение жизни детям вообще идёт рефреном сквозь роман, портреты героев нанизываются на эту леску. Возникает очень интересный ход с ретроспективой героя Бороды – уже познакомившись с ним и пройдя весь его карьерный путь от милого принципиального юноши, бросившего аспирантуру и уехавшего в тундру до циничного служителя капиталистического культа –

«— Работа? — зло оборвал Борода. — Ты говоришь так про место, куда обречен ходить. Ты сопишь, хромаешь, ползешь по лестнице добывать хлеб насущный в поте лица своего. Но ты идешь не просто работать, ты идешь приносить пользу. Так тебя научили, так тебе заповедовали родители, а им их родители. И они были хорошими людьми, наивными и светлыми, такими, какими были все мы. Но тебя тоже обманули. Это уже не работа. Нечто, что зовется «офис», — Борода произнес это короткое слово еще раз, но раздельно по буквам, словно смачивая ядовитой слюной каждый звук.— И это то место, где тебе станут врать про командный дух, про то, что цель всего этого — построить рай на земле. Но это место, где добродетелью назначено стяжательство, а грехом человеколюбие и сострадание. И за то, что ты каждый день служишь черную мессу, тебе выдают немного денег. Ровно столько, чтобы ты не сдох от голода и не перестал покупать».

— в финале мы вдруг возвращаемся к Бороде молодому, уже забытому, и смотрим на него другими глазами. Также вдруг возникает новелла о пожилой женщине из мирного населения Донбасса, в актуальное время («Анна») – острая тема. Реалистическую плотность романа иногда хочется разбавить, переключиться на символический, интуитивный язык. Например, чудесный момент, где герой идёт к роддому и вдруг видит по ту сторону окна незнакомую девочку на кровати, которая машет ему рукой. Это ничего не придаёт сюжету, но как поэтическая зарисовка, образ, добавляет впечатлений.

В мельтешении второстепенных персонажей-геологов (Коробкины, Дейнеги, Михи, Кеши, Иваны и Теребянки) чувствуется поверхностность, хотелось бы уйти в глубину, и рассмотреть персонажей подробнее, с их разнообразной психикой, пусть их будет и меньше. Здесь все герои, в целом, похожи, хотя может быть это задумка романа? Такой определённый вид мужика в разных его изводах. Собирательный этот герой не показался мне наивным чудиком, как следовало из других рецензий – я увидела человека простого, который не мнит себя героем, и возможно чересчур переполнен чувством вины и ответственности, однако он в то же время не маленький человек в гриппе, а надёжный мужчина, который возделывает свою небольшую делянку, но пока он её возделывает, на этой скромной делянке не будет проблем и катастроф, там будет спокойно женщине и детям, и в конце концов будет польза Родине.

У старомодности и советской целомудренности есть и плюсы – тут нет разнообразных «ужасов», а люди не сволочи. Тут есть правда, тут есть труд литературный, и самое главное – в этом пространстве можно жить, здесь есть любовь к людям. Деревенских детей, которых увозят на машине немцы (сцена из родительских воспоминаний) тут спасает яма на дороге! Подоспевают матери, и пока они бегут с детьми в лес, их чудом не замечают и оставляют в живых. Не зря у нас плохие дороги, говорит нам автор! Всё не зря. Символический финал с колоколом, в который два товарища бьют камнями, чтобы извлечь звук на крестный ход. Здесь вспоминается первое причастие князя Владимира и его бабка Хельга, мы приходим к Крещению.
Идейно и социально автор мне понятен. СССР предстаёт романтически:

«Это работа для небесной партии: картировать, выставлять вешки и вкапывать столбы, которые ангелы, назначенные летать над Севером, видят в вечности как демаркационную линию огромного угрюмого племени, живущего в расчерченных по линейке северных городах и поселках. И жизнь тех поселков началась от палатки топографов на границе рудника и закончится с последним безымянным бичом, садящимся в общий вагон проходящего дизеля ветки Лабытнанги — Сейда. Но у того бича в кармане ватника с эмблемой-поплавком «МИНГЕО СССР» на рукаве уже будет лежать сложенная в восемь раз миллиметровка с аномалиями человеческого упорства и духа мест, где напряженность поля заставляла стрелки тяжелых геологических компасов крутиться, словно бы полюс рухнул всеми своими девяноста градусами северной широты на остова палаточных лагерей отрядов, ушедших вослед небесной партии, на сплав, по холодной, колючей волне, от верховий Кожыма и аж до тяжелых вод Печоры”.

Маркетинг, глобализация и прочий Адам Смит предстают несимпатично:

«Эти бесы ездили в мягких вагонах, плавали на пароходах, в каютах верхних палуб. Теперь летают над землей в бизнес-классе и так же, как и раньше, скупают души задешево. Они покупают время и здоровье, мечты и воспоминания, покой и счастье каждого и близких его. И вот уже шантажируют беднягу счастьем близких, передавая из рук на руки от одного упыря другому, пока не выпьют всю его кровь и не отпустят на даче под Вырицей, в садоводческом товариществе «Энергетик», или «Флора», или даже «Недра». Название не важно, это только символ того, чего более нет, как нет тут больше жизни по совести и ради общего счастья».

Мир преподавателей геологических ВУЗов и собственно самих геологов это мир людей добросовестных, интеллигентных, много читающих (под рукой у них всегда найдётся томик Куприна):

«В минералогическом музее, окна которого выходят на Неву, на Исаакий, на шпиль Адмиралтейства, во все времена, по традиции, заведенной не то Докучаевым, не то самим Вернадским, по пятницам принято тематически выпивать. Не всерьез таясь от деканатских, здесь разводили еще в менделеевских мензурках спирт гидрашку, получаемую раз в месяц на хозяйственные нужды, и поднимали тосты за науку. Всякий раз за нечто конкретное. Например, «за теорию геосинклиналей» или «за изоморфизм», а то и вовсе «за редукцию Буге».

Есть нежность к детям, радость жизни:

«— Лужица! Еще лужица, — так кричали они вдвоем с черноглазой Катей Шмелевой, младше Ивана на два года. Кричали и шлепали ногами, обутыми в цветные резиновые сапожки, по не успевшим высохнуть после вечернего дождя маленьким зеркальцам, смеющимся отражениям фонарей.
— А ты, Ванечка, спроси Катю, почему у нее такие темные глаза.
— Почему?
— Потому что Катя не закрывает глазки, когда ей моют голову, потому у нее они такие карие.
Так же Иван говорил своей дочке, свято веря в эту формулу:
— Если не будешь закрывать глазки, они у тебя станут не голубые, а карие».
В мире «Чеснока» добро и зло, отношения мужчины и женщины находятся в консервативных координатах, и это здорово. Постмодерн надоел. Но эстетическое пространство мне совершенно непонятно. Как темы частного быта бедных немолодых людей могут в принципе интересовать читателя? Я живу в совершенно другом пространстве, где хороший материал это экстремальный опыт, а если его нет, требуется зверское обаяние рассказчика и необычный взгляд на жизнь. Конечно, профессия геологов сама по себе экзотична, но настолько узконаправлена, что обычному человеку, далёкому от керна и профилЕй, интереснее было бы читать про некоторые универсальные проблемы, где будни геологов — фон для драмы.

Большинству хороших писателей, наблюдательных и владеющих классическим русским языком (что само по себе культурная функция), не хватает понимания: интересно писать это очень важно! Даром увлекательного рассказа поголовно владеют сценаристы, хотя некоторые из них обделены литературным талантом. Я к тому, что это умение на самом деле не такое уж сложное, его под силу освоить любому умному человеку, прочитавшему учебник Александра Митты «Кино между адом и раем». Я думаю, что писатели часто не придают увлекательности значения, совершенно напрасно. Читателя надо щадить, любить и он оценит.

Как известно, чеснок и лук от ста недуг. А в списке, как я погляжу, про сто-олько хворей! Тут и СПИД, и рак, и беременность с патологией, а главное: грипп у Петровых, Ивановых, Сидоровых – у всей страны. Подумала: может, чеснок поможет? От ста литературных недуг-то. Понятно, что прошлогоднюю шизофрению чесноку не осилить, ну, и со СПИДом и раком промашка выйдет, тем более, с паталогической беременностью, а вот против гриппа чеснок выставить – вполне.

Понятно, что роман, точно из зубчиков чеснока, состоит из повестей и новелл, крепко связанных в одно целое, ну, как в «Человеческой комедии», когда главный герой одной повести становится проходным и эпизодическим в другой. И, например, из второй новеллы узнаешь, что слегший с воспалением легких персонаж «Дня шахтера» не просто сдуру перекупался в северной речке, а… искал нечто важное. Пусть это и «Геологическая комедия», а чем плоха производственная тема? Все мы где-нибудь да работаем. И когда у персонажей крепкая профессия, совершенно тебе неизвестная, интересно узнавать, что и как там происходит (тем более что автор сведущий): бурение и еts. К примеру: «Если начиналась чехарда со скачками магнитного поля, можно было сворачиваться и идти в лагерь», а профессиональная лексика не снижает, а, напротив, обогащает текст: «…растянулся на мягкой щетине сфагнума, которым поросла теплая щека скального выхода». (Хотя, будь моя воля, я бы все же слегка сократила производственные эпизоды и описания, роман стал бы динамичнее, костяк сюжета проявился бы явственнее. Впрочем, не буду настаивать и наставлять). Да и производственная тема здесь – только антураж, не про это совсем «Чеснок». А про что? Как обычно, в России – про главное.

Андрей, по кличке Англичанин, – человек простодушный. Очень мне нравятся такие люди: чистые, честные и простодушные. Что-то в нем от шукшинских чудиков. С чудиком вечно случается – такое вот нелепое: вроде случайно оброненной и отданной за чужую купюры, за которой потом стыдишься вернуться. Это у Шукшина. А тут чудик Англичанин в тюрьму пошел, взяв на себя чужую вину (зона – «эта почти математическая модель мироустройства, когда от каждого поступка протянута ниточка к последствию»). И не просто отсидел, а раз взял вину, возложил – то и считает себя виноватым. И освободится от вины – только когда совершит поступок: бросится спасать детей, играющих на дороге. В данном случае машина – как Deus ex machina, это сама судьба. И начинается всё с того, что в день шахтера в Инте («северные городки, как мелочь, брошенная к серую алюминиевую тарелку тундры») бьют таксистов (тех, что за рулем), и Англичанин когда-то отдал руль своей машины – отчего и случилась трагедия, и самого его сбила машина, когда он спасал детей, а за рулем оказался сосед, таксист как раз и баламут Витька, который в этот день выменял свою «четверку» на «Победу» (и «мерседес» в романе «с круглыми, словно выпученными от удивления на российские дороги, фарами», и в новелле «Банька по-черному» «на автомобили те камни охотятся азартно»); а в конце романа Митрич-Витька, который занимается мелкой торговлишкой, махинациями и приписками, совершает героический поступок – так отзовется эхо давнего поступка Англичанина. Да тут всё связано, как чеснок, который плетет баба Анна: встроенная история с фашистским грузовиком, на котором увозят детей, в том числе будущего отца Англичанина. И благодаря мистической Великой Луже (привет Гоголю!), задержавшей супостатов, матери успевают догнать грузовик и спасти детей.

В день шахтера (и в другие дни) всё происходит накануне падения великой страны, «состарившейся в грехе тщеславия империи». Точные детали того времени, такие, например, как: спор, какой стороной кверху вешать флаг новой страны, белой или красной, или слова эмигрирующего в Австралию друга и начальника Англичанина Дейнеги, что нынче «не марксизм- ленинизм, а Фрейд и Сартр», или хиппи Троцкий, сидящий на пустом постаменте бывшего памятника Дзержинскому, – не скрою, очень мне по душе такие вещи (и ущи).

И радует глаз «вечерняя фуга разнотравья», и живущая «в матриархате темной воды хитроумная старая щука», и «протезы калевальского возьмисложника», и то, что «кто-то вспомнил про небесную партию» (погибших геологов), и то, что «откуда-то появилось столько времени, что из него можно было бы настрогать еще одну жизнь», и то, что в этом романе «знают, Господь не с неба спустится, по дороге придет».

И отправленный назад, в прошлое, в мечту, к реке Шарью, где «каркасы палаток, наверное, до сих пор стоят, они двадцать лет минимум стоят», Илюха уверен, что не мог Борода быть против него, потому, что если замечал он на маршруте по склону «тонкие стебли дикого чеснока, то у него, у меня, у всех нас есть за что зацепиться в жизни. За вот эти стебли и цепляемся», «чтобы забросил Илья там якорь в самую глубокую яму петлявой северной реки, зацепился бы за тяжелый камень, поднапрягся бы, да и вытащил их всех, как тащит богатырь Святогор народ, погрязший в тщете и горечи каждодневной пашни». Вот про это роман: про то, что Витька-Митрич способен на подвиг, что однокурсник Борода не выдаст, и старуха Анна, чья судьба вдруг вызовет в памяти старух Распутина и Белова, еще жива, и пусть кто-то говорит, что «от нас открытий не ждут, мы пришли закрывать, а не открывать», все равно будет так «что, мой друг Шлиман, мы нашли с тобой очередную Трою»…

Летом 1991 года геологи, как обычно, отправились «в поле» — разведывать для своей страны полезные ископаемые, необходимые для народного хозяйства. А когда осенью вернулись в цивилизацию — обнаружили, что их страны больше нет и работа их бесполезна, потому что вместо «народного хозяйства» оказался склад, двери которого вышиблены – тащи что хочешь! Как так вышло? И, главное, что с этим делать? Как вообще дальше жить? Об этом большой, 440-страничный роман бывшего геолога Орлова.

Судя по авторским ремаркам, писался он в течение шести лет, вобрав в себя, как в библейские времена, две «книги», разделённые на пять частей. При этом несколько частей публиковались в качестве отдельных повестей – что говорит о многофигурности предлагаемой композиции и о ее сложноустроеннсти: главные герои одной части оказываются проходными в другой, а всё вместе собирается в крепкую чесночную головку, состоящую ведь тоже из долек разного размера – но схожего вкуса.

Но это всё касается формы; а что насчет содержания?
О времени и о себе (а автобиографическое начало здесь несомненно) можно рассказывать по-разному; Орлов выбрал сугубый реализм – без уклонов в магичность и в постмодернистские наслоения смыслов. Мир романа – прочный, укорененный в почве. Как в нем самом сказано: «Были тут у всехвещей единожды установленные места и положения». Впрочем, геология располагает к подобному взгляду на мир: породы ведь не cкачут по весне с место на место, как биологические объекты. (Кстати, роль переменчивых объектов в этом мире крепких бородатых мужчин отведена девушкам с тасующимися именами.)

Именно поэтому так мучительно воспринимают геологи то, что в 91-93 годах всё сорвалось со своих мест. Именно поэтому так вожделеет автор ко всему до- перестроечному: не потому что коммунист, а потому что традиционалист. И не только в том, что касается вещного мира, но и, что более существенно, в том, что касается материй этических.

«Но ты идешь не просто работать, ты идешь приносить пользу. Так тебя научили, так тебе заповедовали родители, а им их родители. И они были хорошими людьми, наивными и светлыми, такими, какими были все мы» — ностальгически рассуждает, словно заговаривая сам себя, один из героев, с архетипически-геологическим прозвищем «Борода». Вынужденный сейчас жить и работать совсем по-другому.

Соками и токами куваевской «Территории», конечно, пропитан этот «Чеснок». Хорошо это или плохо? Скорее, хорошо. Вопрос в том, достаточно ли их, чтобы оживать эту исполинскую галатею.