Ну, собственно, ассоциации здесь не с событиями сериала (хотя все же, в какой-то степени, – да: с его мистической атмосферой, таинственностью и непредсказуемостью), а скорее – со специальным агентом ФБР Дейлом Купером. И «работают» эти ассоциации только во время чтения повести, давшей заглавие всей книге, – «Чужой язык». Главная героиня, М., работает в провинциальном больничном пункте, куда ее, подвергшуюся жестокому насилию, потерянную и отчаявшуюся, пригласили «принять-участие-в-программе-поддержки-и-развития-медицинского-обеспечения-труднодоступных-населенных-пунктов-сельской-местности. Ей был обещан совершенно новый дом и крупная сумма подъемных в обмен на пятилетний контракт. Государство заверило М., что нуждается в ее помощи, и, оставив необходимые буклеты, ушло». Денег М., конечно же, никаких не получила, – только домик-развалюху, дышащий на

На всю Великую Грязь, представляющую собой конгломерат из четырех сел, которыми самовластно правит некий глава, помимо самой М., дипломированного врача, приходятся два фельдшера, медсестра и сестра-хозяйка. Каждый день на разбитой повозке, в которую запряжены полудохлые клячи, М. вместе с медсестрой и одним из фельдшеров (рыжим или черным; в книге 28-летнего Артема Серебрякова нет имен, персонажи имеют либо инициалы, либо клички, либо прозвища) объезжает больных. В тот описываемый в повести день у нее было четыре вызова и, соответственно, четыре адреса в разных частях Великой

Проницательный читатель с первых же страниц «Чужого языка» начинает понимать, что попал в некое особое пространство, чем-то родственное не только знаменитому сериалу, но и кафкианскому Замку (чего стоит один лишь «великий и ужасный», только называемый, но ни разу не показывающийся в повести самолично глава со своими приближенными, держащий в страхе всю округу и живущий в собственном Дворце!); атмосферу ужаса, абсурда и абсолютной нереальности происходящего. Впрочем, создается впечатление, что сами жители этого (пред)горного селения, Великой Грязи, говорящие на чужом языке (местном наречии) не видят в том, что творится вокруг, ничего сверхъестественного. Видит – М., и ей, чужой, открывается недоступное их досужему взору, только она слышит голоса и видит тайные знаки и сигналы. Не раз за этот день ей является странный подросток, до самых глаз – «огромных» и «нечеловечески красивых» – замотанный в несколько слоев каких-то жутких лохмотьев. Его голос, то и дело начинающий звучать внутри нее, перебивает звучание другого, жуткого голоса, видимо, давно преследующего ее и явно связанного стой жутью, от которой она и бежала в Великую Грязь… «Тряпичный юноша» пытается рассказать, о грозящей ей и всем жителям села опасности, о надвигающемся кошмаре и мраке. Но слова, что звучат в ней, кажутся туманными и неясными, а звукам не сразу удается выйти из тени сознания.

Символы/намеки/подсказки рассеяны на всем протяжении повести. Перевозчик, фигура мистическая и загадочная (изрядно смахивающий на Харона, он переправляет всех желающих через реку, пересекающую Великую Грязь; история его жизни могла бы стать сюжетом еще одной повести или романа), обращается к ней со странной речью – о том, что «язык уже умирает» и «прямо во рту гниет»… Изгой, сын Трубы (одного из двух местных религиозных лидеров, противостоящего Гортани, который пытается сместить Трубу и занять его место, пользуясь поддержкой и благорасположением главы и его приспешников). Ему зашили рот красными нитками, обвинив в том, что он, якобы, покушался на жизнь главы. Он дает понять М., что ему известно имя того, кто совершил страшное преступление (была обнаружена – со следами зверских побоев на теле – недавно пропавшая 13-летняя девочка)… Река выносит на берег тело юноши в военной форме. Вначале он всем кажется мертвым, утопленником, но потом «оживает», приходит в себя и рассказывает история своих приключений – настолько дикую и невероятную, что она кажется перепевом каких-то древних восточных сказок. Заканчивается его рассказ тем, что он едва успевает спастись от преследующей его гигантских размеров козы, которой его должны были принести в жертву. С культом козы связан и один из главных великогрязьевских праздников – Козий Балаган. В этот день в жертву козе приносят четырех баранов, которых убивают четырьмя разными способами (с числовой символикой в повести тоже все не так просто, и не случайно, к примеру (вдобавок к уже отмеченному), в больничном пункте стоят только четыре койки, и это число не раз отмечается особо; но разговор о числах завел бы нас слишком далеко…).

Впрочем, пересказ «Чужого языка» в наши задачи не входит. Но мы хотим обратить ваше внимание на то, что главный акцент Артем Серебряков делает все же именно на языке. На чужом языке и языках. И начинается повесть с того, что автор пытается представить, о чем могло бы поведать и на каком языке рассказать – все то, что лишено дара речи: небо, горы, земля, дом… Далее. Солдат, попавший в странную деревню с гигантской Козой, вдруг начинает безостановочно говорить на неведомом ему самому, чужом языке и поражается этому своему внезапному умению… В самом конце повести М. слышит уже целый хор чужих голосов. Она не может понять, мертвая ли она, «или еще умирающая, и это все моя речь, и вся чужая речь – тоже моя… мы несчастные дети в мире вещей и чудовищ, мы умираем или вырастаем в новых чудовищ. или это они вырастают из нас, как из старой одежды. мы улыбаемся, делая вид, что их нет, хотя на самом деле это нас нет… у меня во рту чужой язык он не дает мне говорить и я задыхаюсь».

Но в финале нас ждет если не хэппи-энд, то, по крайней мере, –стихание мрака и ужаса… Речь обрывается. Все успокаиваются и всё затихает. Только слышно, как перешептываются дети. И заканчивается повесть строчкой, которую можно воспринять как безобидную карикатуру на всё предыдущее повествование: «И великая грязь открыла свою огромную пасть и выбежала играть на улицы».

От детей и игры естественным образом перекидывается мостик ко второй части книги, состоящей из четырех циклов рассказов (притч, историй): И практически в каждом рассказе речь ведется о детях, от имени детей, за детей. Так или иначе, автор здесь всегда на стороне детей, он встает на защиту детей, ибо дети – это, конечно, тоже люди, но они не такие, как мы с вами: они еще не разучились останавливать время. «Я знаю, что есть места, где человек чувствует больше, чем те радость и боль, что связывают его по рукам и ногам в обычной жизни. Здесь и сейчас, когда остановившееся время звенит в моей голове последней музыкой, я в таком месте и чувствую больше – поскольку чувствую свою малость. Я пришел сюда, чтобы не забывать, как мало я значу».

Рассказы эти очень неровные. Некоторые из них кажутся даже не вполне удавшиеся автору, нарративно перегруженными, недоработанными etc. Но в большинстве из них Артем Серебряков предстает тонким психологом детства. Рассказ обо всех этих рассказах-наблюдениях-притчах занял бы слишком много времени. Но хотелось бы выделить хотя бы два или три – из числа лучших в этой книге. Да, пожалуй, все же три: «В дикую сторону» (из цикла «Наблюдения»), «Маджента» (из цикла «Воспоминания») и завершающее книгу небольшое эссе под названием «Обстоятельство». Думается, и для автора этот последний текст должен быть важен и значим, поскольку именно в нем обнаруживается то, что, наверное, можно назвать квинтэссенцией творчества А. Серебрякова: «Мы верим, что есть обстоятельства, при которых ты свободен сказать самое важное и последнее, найдя вдруг возможность так выразить свое существо, как будто ничего, кроме него, в настоящем нет». И еще одна фраза из этого эссе, которая как нам представляется, ни в каких комментариях не нуждается, но свидетельствует о самом главном:

«…я верю, что человек может избежать зла, если научится говорить от одного лишь себя, – пускай речь его будет полна тоски и боли, пускай слова ничего не изменят, они всё же будут единственно верным доказательством того, что он жил на самом деле».

В длинном списке, как не раз уже отмечалось рецензентами, имеется лавина текстов, в которых преобладает мысль семейная (в основном, мемуарного характера), мысль религиозная (или около-религиозная) и мысль, скажем так, больничная.

Текст Серебрякова ближе к около-религиозному направлению списка, недаром у повести «Чужой язык» подзаголовок: ритуальное, – правда, задом наперед, да, вот так: е о н ь л а у т и р.

А еще имеется рассказ «Жертвоприношение», с забиванием камнями трех жертв, одной из которых говорят: «В этот день мы приносим тебя в жертву ради благополучия наших детей, ради их послушания и хороших отметок». В новелле «Олений Парк», действие которой помещено в некое мифическое пространство, где девочек выращивают для господ и они – большая ценность в этом, видимо, матриархальном мире, а «редкой окраски оленье племя» («их закатные, лимонные, сапфировые шкуры уже мелькали как световые пятна в глазах смотрящего на солнце») не знает о смерти, однако Адонис-Баламут – предводитель молодых охотников, начинает охоту на оленей, и, в конце концов, олени поголовно истребляются. А в какой-то момент появляется огромная карета, на ней приезжает сестра Баламута «нежная и изящная в алом бутоне платья». Эклектичное сопряжение кареты и мифологии… э-э, скажем так, несколько ошарашивает. Впрочем, всё-таки кажется, это прием. В рассказе «Маджента» «хлопковые синие колготки с фиолетовыми рыбинами» фривольно соседствуют с рассказом о Дяде, принимавшем «участие в какой-то огромной и важной битве (и если я не путаю, в битве участвовал даже какой-то из Наполеонов)». Воля ваша, но меня, Наполеон в сочетании с колготками, выбивает из колеи (даже если это прием). Кстати сказать, эпиграф из «Других берегов» Набокова, по-моему, тут совсем не к месту. Этот рассказ целиком и полностью вышел из Стивена не нашего Кинга. Компания детишек дублирует ребят из «Оно»: Толстяк, Умник, К., Б., персонаж от 1-го лица, она. Впрочем, можно возразить, что таков архетип любой детской компании. Также как походы к таинственным сиреневым озерам. Тогда архетипичен и рассказ «На дикой стороне», перепев «Нелюбви» (тут взгляд одноклассника, который помогал искать пропавшего мальчика): «Целый день мы будем щекотать мир в попытках разговорить его, а он будет лишь озираться по сторонам, не замечая помеху».

В этих повестях и рассказах ни у кого нет имен, персонажи обозначены буквой с точкой: М., Т., К, Б., прозвищем: Труба, или признаком: рыжий, черный. (Исключение – Адонис, впрочем, это тоже прозвище, или исследователь озера Веймар – пожалуй, единственный, у кого есть фамилия). Также с трудом можно отыскать приметы места (исключение: Прометеева скала), или времени.

Однако место действия ключевой повести «Чужой язык» – Великая Грязь, а также сюжетная составляющая и развешенные колокольчики явлений, определенно указывают на которую-то из республик Северного Кавказа: старейшины в сельском совете, чайная, пастбище с отарой, противостояние Трубы – консервативного религиозного деятеля («его обвиняли в излишней мягкости») и фундаменталиста Гортани («В Великой Грязи верили, что бог милостив, но говорит на непонятном им, нечеловечьем языке. Он говорит в снах и тёмных знамениях. М. рассказывали, что когда-то один верующий пытался сделать грамматику этого языка, он уехал надолго из села и изучал науки, вернулся лет через десять»).

М. – врач в больничном пункте, для которой язык людей Великой Грязи чужой, и у которой в анамнезе изнасилование («В этом безумии и в этой злобе, питающихся людьми и подталкивающих их к охоте за новой чужой болью, необходимо было кому-то доверять, и она выбрала довериться тем, кто меньше всего умел лицемерить и объясняться»), пытается выполнять свою работу. Хождение М. по мукам Великой Грязи и составляет сюжет «Чужого языка»: похищена и изувечена тринадцатилетняя девочка, бродит где-то изгой с «зашитым красными стежками ртом» – сын Трубы, поступает в больничный пункт солдатик, принесенный рекой. Как их спасти? И как спасти себя? «Зашевелились горы, и захохотали, раскрывая зубастые рты, и стали щекотать небо, и оно засмеялось с ними, и горы принялись расти, и сквозь камень тут и там пробивалась зелень». Концовка – канун насилия. Так же, как в рассказах «На дикой стороне», «Черного!». Вообще это сборник беспросветно жутких историй, от которых тошно становится: здесь убивают соловьев, котят, оленей, детей: «Эта невыносимая жизнь ребёнка – мир ни на минуту не оставляет меня без присмотра, даже если я и пытаюсь от него спрятаться. Впрочем, не каждому везёт так, как мне». От ветра «невозможно дышать носом, когда он хлещет в лицо, и я время от времени резко открываю рот, чтобы вдохнуть немного вечно чужого мира, ничего не сулящего и не говорящего, не знающего человеческого языка. Ветер держит меня за горло (я не значу от этого больше)». «Я не знаю себя, а глаза мои, смотря на тебя, видят сплошное зло; господи, прости меня, я говорю, что вижу», – такова почти молитва какому-то божеству в эссе «Обстоятельства». Может быть, стоит раскрыть глаза пошире – и увидеть уже хоть каплю добра?!

P.S. Понятно, что в рукописи могут присутствовать ошибки, и такие досадные промахи, как «усыновленная девочка», будут устранены, если текст вдруг напечатают.