Андрей Филимонов. «Рецепты сотворения мира»

Получилась хорошая книга – в меру ироническая, в меру глумливая, но отстраненная как от советского, так и от антисоветского канона. Похоже, нас настолько перекормили литературой о том, как ужасно советским людям жилось под большевиками, что должен появиться Филимонов, который может пририсовать рога на любой иконе: «Я знаю, время было трудное. Продукты по карточкам. Все на нервах. Граждане практически не имели щек.

Хорошо кушали только в Полтаве. Вот там были щеки, ну и, конечно, в Кремле — у любимца партии Николая Бухарина». И еще это очень точная, трезвая, конкретная книга. Филимонов сохранил свой фирменный гибельный сибирский юмор, как в «Головастике и других святых», но при этом какие-то важные вещи формулирует четко, броско, с последней простотой: «Жалость к себе — страшный яд, хуже никотина. В старину люди так легко не сдавались. Хоронили друг друга и жили дальше. Говорят, их утешали религия, легион угодников и лично бог. Но я не верю, что люди столетней давности наивно верили в магическую силу прикосновения трех пальцев к четырем частям тела. Россия, которую мы потеряли, вряд ли была населена такими дураками, как мы сейчас. Вряд ли». Лучше не скажешь.

Владислав Толстов

Рецензии

Аглая Топорова

Андрей Филимонов. «Рецепты сотворения мира»

Всем людям свойственно желание рассказать окружающим о своих близких. В нынешнем лонг-листе Нацбеста текстов на эту тему более, чем достаточно. Это и криминально-маргинальная история семьи от Натальи Мещаниновой, и пафосно-элитарные «Свои» Сергея Шаргунова. Теперь вот я добралась до «Рецептов сотворения мира» Андрея Филимонова, посвященных жизни его бабушки, дедушки и прабабушки.
Ну что сказать, достойную жизнь прожили Дмитрий Филимонов и его жена Галина, а уж про бабушку и говорить нечего. Настоящие советские люди: отличные специалисты, прекрасные во всех отношениях люди, прожившие несколько десятков лет в любви и согласии — этакие Филимон и Бавкида, пережившие вместе и войну, и послевоенную разруху, и брежневские годы, которые автор с упорством мальчика, выучившего матерное слово и бесконечно повторяющего его, называет «Эпохой Густых Бровей».

«Рецепты…» вообще написаны в зажигательном стиле и духе комсомольской публицистики конца 1980 — начала 1990-х, вот, например, фрагмент о поездке в Ташкент зимой 1942 года: «Голодающую Галю подкармливала интеллигентная ленинградская еврейская семья. Они ели странное: горох из детских погремушек. Когда вокруг Ленинграда сомкнулось кольцо блокады эти умные люди отправились по магазинам, скупая целлулоидных попугайчиков, зайчиков и прочую дребедень, для грохота, начиненную сухими горошинами. Погремушки потрошили, тем и спасались», — перечитав этот пассаж раза четыре, я так и не поняла, это такой изысканный стеб над ленинградскими евреями или уважение к подвигу и милосердию ленинградцев.

В «Рецептах…» наличествуют и другие образцы яркого стиля Андрея Филимонова: «обдристанный кровью из носа, разбитого точным попаданием», «скандально синее, в цвет халата, лицо усопшей», «вождь мирового пролетариата лежа в мавзолее молчал, как фиш».

Интереснейшие оценки, например, причин нападения Германии на Советский Союз: «А ведь предупреждали умные люди: не курите на бочке с порохом». Все эти красоты или уродства стиля, понятно, дело вкуса. Кто-то восхитится, кто-то с трудом подавит тошноту. Проблема «Рецептов…» в полном отсутствии хоть какой-то драматургии в жизни героев. А ведь любое художественное описание жизни дорогих, но уже завершивших свой жизненный путь людей должно содержать в себе некий конфликт: хотел, но не сумел; старался, но не вышло по воле рока; любила одного, но пришлось выйти замуж за другого и т. д. В «Рецептах…» мы видим почти сто лет прекрасной жизни прекрасных людей, омраченной разве что отсутствием в свободной продаже произведений Валентина Пикуля, главным приключением в которой становится покупка кроватки в московском «Детском мире» (Не очень понятно, зачем везти кроватку из Москвы в Томск: главный инженер оборонного завода вполне мог найти специалиста, который собрал бы кроватку из любого подручного материала). Ну и читаем запомнившиеся автору разговоры за столом томских учительницы и инженера, пересказ анекдотов про Рабиновича столетней давности и описание довольно вялых стратегий по добыванию дефицитных лекарств. Все остальное великолепно, умильно и благостно. Никто не спивается, не умирает, не сходит с ума. Ни измен, ни тюрьмы, ни сумы — сплошные заграничные поездки, дареные дедушкой бабушке золото и платина, книги, карьерный рост и уважение всего Томска. Очень здорово, что роду Филимоновых так повезло, но вот…

Я понимаю, зачем пишутся такие тексты (см. первое предложение), но абсолютно не понимаю, для кого. У каждого человека есть своя семья и ее история — чужие, особенно такие благостные, честно говоря, малоинтересны: описаний советского быта в «Рецептах…» недостаточно даже для вдумчивого исследователя советского времени — ну а рассказывать такой остроты семейные байки можно за столом (желательно, семейным) и в фейсбуке, если уж очень приспичит.

Впрочем, читателя, не поленившегося преодолеть 300 страниц родственного умиления, в последней главе ждет сюрприз. Не то чтобы очень приятный, но отчасти объясняющий, зачем написана эта книга — это просто унылый и под Пелевина написанный рассказ об лсдешно-амфетаминовом трипе на Луну в компании покойных дедушки и бабушки, наполненный псевдофилософскими откровениями в том же духе начала 1990-х, что и юморок об СССР. Врагу не пожелаешь столь нецелевого расхода запрещенных на территории Российской Федерации веществ.

Вероника Кунгурцева

Семейная хроника-трип

ПолкУ семейных летописей прибыло. Но «ура!» кричать не хочется, и тем более чепчики бросать, куда бы то ни было. Что с мухоморов начинается, то «Grateful Dead» и амфетамином заканчивается (понятно, что автор устроил такую закольцовку не случайно); в наличии еще разноцветные таблетки, которые достает по блату у заведующей аптекой бабушка персонажа, которого назовем Филимонов-штрих: ну, «рецепты» же… Хроники-рецепты разбиты на четыре части: женский рецепт, мужской, магический и советский, хотя лучше бы этот рецепт назвать – анти-советский, и добавка в виде музыкальной партии, исполненной в «царстве бесплатного мороженого» «Благодарными мертвецами»: АОХОМОХОА.

Сад расходящихся тропок на свалке чужих воспоминаний – вот что это такое. Как бы ни был стилистически изощрен текст (а он изощрен), какие бы изысканные метафоры ни предлагал публике автор – жонглер словами (а он предлагает, вот, например: «Млечный путь блестел по ночам, как обглоданный позвоночник бога», или: «Испуганные обыватели отсиживались в кинематографе – первом концлагере иллюзий», а вот еще: «Плуг вскрывал землю, как консервный нож»), неблагодарная пресыщенная публика устает от историй про то, как бабушка Галя выбрала в молодости летчика Диму, – и в результате отправилась в Томск, а могла бы стать женой известного (в будущем) поэта и жить в Москве, а то и вовсе: выйти за французского летчика – и рвануть с мужем в Париж; или про то, как семья дедушки Мити перебралась из Одессы в Киев, и что из этого вышло – с экскурсами в будущее выживших персонажей. Детские годы Филимонова-внука, до девяти примерно лет бывшего вундеркиндом (дважды подчеркнуто, вдруг публика забыла), также вшиты в семейную хронику, а еще разнообразные путешествия по странам и континентам его же во взрослые годы.

Но суть в том, что текст этот как будто откопали в районной библиотеке, в одном из толстых литературных журналов (ныне заплесневелых) тридцатилетней давности, правда, повести в тех журналах были композиционно гораздо лучше выстроены, и сюжет в них имелся. Но да, в то время было принято изъясняться именно так, это считалось особым шиком: «Выступление у театральной вешалки после «Лебединого озера» в тридцать девятом году закончилось для него очень печально. (…) Те трое, хотели взять шинели без очереди. (…) Дяде дали под дых, заломили руки…»; «В тот вечер Молотов и Риббентроп готовились к зачатию нового орднунга. Мировую войну можно делать только без любви» и дальше встык: «Ангел истории с широко открытыми от ужаса глазами наблюдал тайное венчание Молотова и Риббентропа». Можно долго продолжать: «Ударник и стукач были героями нашего времени»; «Но я никого не осуждаю. Попробуйте сами родиться при Ленине, выжить при Сталине и состариться под мычание Ильича-2»; «…идет вниз босиком, боясь настучать на себя каблучками бдительным соседям»; «Воробьи чирикали патриотично»; «Так надо, ответили мудрые внеклассовые грибы». Ну, надо так надо: нам татарам все равна, что колым, что Колыма, – но, сколько же можно?! (Пусть, согласно тексту, «“сколько“ – это мужской вопрос»). Дай ответ. Русь не дает ответа, зато радио «Свобода» дает всё те же ответы, что и тридцать лет назад.

Миазмы перестройки и гласности, тлетворный дух её литературы с политическим уханьем, – каким-то образом проникли в семейные хроники современного автора. Да и словесные игры до добра не доводят – случаются перехлесты, на грани (или уже за гранью): «Как бы шалости Зефира не устроили кошмара на улице Вязников»; «Моя бабушка была лектором общества «Знание». Я бы даже сказал, Ганнибалом Лектором»; «в церквях распальцовка никониан и староверов». Или вот о романе «Мать» Горького: «Ниловна – завод материнского счастья. Павел оплодотворяет её революционными лозунгами. (…) Любовь матери и сына – это гармония темного прошлого и светлого будущего», а вот о поэте, женихе Гали: «В басне «Как Вася Теркин “умыл“ белофиннов» описан подвиг снайпера, из засады расстрелявшего врагов, которые беспечно умывались в лесу». Вообще автор относится к классике, скажем так, продуктивно, – вот о Достоевском, которого бабушка Галина не любила: «Критикуя его корявую мизантропию, она заодно пихала в меня обед, гигантскую порцию бигуса со свининой и черносливом», в результате «когда вижу капусту с мясом, сразу чувствую желание почтительнейше возвратить богу его билет». Понятно, что хочется постебаться и «внеклассовые грибы» так велели, но, воля ваша, этот юмор становится, в конце концов, тошнотворен.

И все же закончить хочется афористичной фразой из «Рецептов…»: «Когда мужчина превращается в письмо, сразу видно, чего он стоит».

Михаил Визель

Андрей Филимонов. «Рецепты сотворения мира»

В предыдущих сериях.

В конце прошлого сезона Нацбеста Андрей Филимонов ввалился в Центральную избу-писальню РФ глубокой ночью, когда большинство постояльцев уже спали по лавкам. Вошёл, широким шагом миновав холодные сени и с ноги распахивая дверь. Внутри непривычно дохнуло кислородом. В руке у него был дерзкий роман «Головастик и святые». Рукописью в синей клеёнчатой папке он хлопнул по плечу сидящего с краю стола писателя, имя которого не так уж важно, и крикнул: «Подвиньсь!». Писатель крякнул. Сидящий рядом с ним тоже крякнул, и следующий крякнул и так далее до конца. А сидевший на противоположном конце стола и уже изрядно пьяный писатель, имя которого никто и не упомнит, свалился на пол. С печи одна литературная критичка попробовала было вставить свои несколько «но», однако сразу поняла, что ловить здесь нечего, водки за базар не нальют. Успела только взмахнуть рукой, да и повернулась на другой бок. Филимонов сел за стол, дверь со скрипом притворилась. Через несколько секунд тишины дом снова заполнило ритмичное сопенье трапезничающих. И только хитрый староста Астафий заприметил новичка, разжёг единственный в избе свечной огарок и в его неверном свете стал составлять грамоту: опись и доверенность.

Через год по этой грамоте Филимонов сдал старосте папку листов, озаглавленную «Рецепты сотворения мира». Астафий покачал головой и сразу же, послюнявив химический карандаш, подписал снизу под названием: «От Парижа до Сибири через весь ХХ век».

— Для солидности, – важно чеканя гласные объяснил староста и взглянул снизу на неверно возвышающуюся над его столом фигуру автора. Повёл бровью. – С кем гулял вчерась?

— С Люсей, — чуть замешкавшись, протянул в ответ Филимонов.

— Это плохо. Люська девка смачная, но уж больно самовольна, для молодежи плохой пример. Давай-ка ты матюков добавишь и мы 18+ сделаем, идёт?

— Как — ик! — скажете.

— О чем написал?

— Да вот, про деда и бабку своих. – Писатель облизал губы и потер кулаками глаза. – Они у меня всё видали, жили долго. Не жизнь, а – ик! – весь век на ладони. Думаю, напишу мифологему про свою родню, а заодно про наше советское прошлое во всем его, так сказать, суровом великолепии, но без чернухи и с прибауткой. Модный – ик! – жанр.

— Вот это правильно, мудро, — согласился староста. – Нам это надо, чтоб модно было. Кто щас помоложе, завтра уже будет за 30, им тоже что-то читать надобно. Только давай завязывай с этой Люськой да Машкой. И там, в прошлой книжке, тоже, грибы там какие-то. Вот без этого, пожалуйста. В нашей избе люди уважаемые, выпивают и закусывают. Хочешь поспать – храпи на здоровье.

— Ик! – понял. – Автор несколько раз шмыгнул носом и как-то быстро облизал губы. – А ничего, что мало так? Вы просили чтоб роман.

— Эт не беда. Шрифт и поля побольше сделаем, перед каждой главой по три пустые страницы. До трёхсот дожмём, тебе об этом думать не нужно. Свободен.

Филимонов вернулся за стол. Взъерошил пятернёй волосы. Взгляд его вдруг стал цепким, как мушиная лапка. Он отмечал про себя сотни деталей и подробностей этого странного жилища. Перья зеленого лука под тарелкой, не вполне достоверный портрет молодого Пушкина на стене, волосы на руках писателей, огрызок солёного огурца в чьей-то стопке, колченогая советская табуретка, паутина в углу, дверь… На двери взгляд его задержался надолго. Ветер чуть приоткрывал её, и в эти моменты через тонкую щель в комнату пробивался золотистый луч. Там, снаружи, светило солнце.

Любовь Беляцкая

Андрей Филимонов. Рецепты сотворения мира

Моя вводка к публикации фрагмента на сайте ГодЛитературы.РФ гласит:

В романе «Рецепты сотворения мира» Андрей Филимонов выстраивает историю своей семьи сразу четырьмя разными способами — женским, мужским, магическим и советским.

Дебютный роман Андрея Филимонова «Головастик и святые» удивлял и радовал удачным переносом южноамериканского магического реализма на заснеженную сибирскую почву. В новом своем романе бывший томич продолжает свои смелые метафоры — в точном смысле этого греческого слова (μεταφορά — «перенос», «перевозка»). На сей раз предметом этой метафорической деятельности, расшитой сполохами языковых каламбуров и стразиками иронически обыгранных штампов, он избрал не маленькое сибирское село, а свой собственный род, история которого раскинулась от Иванова до Томска с залетами в Перекоп и Париж. Получились как бы четыре тома. Или, если угодно, четыре книги рецептов — женский, мужской, магический и советский, круче, чем у Павича с его мужской и женской версией «Хазарского словаря». И еще маленькое приложение с загадочным названием АОХОМОХОА.

Что я сейчас могу добавить? Я ужасно рад, что в русской литературе появился писатель Андрей Филимонов. Отчасти наследующий Горчеву, отчасти – Виктору Астафьеву периода «Печального детектива», отчасти – да, Маркесу и Павичу. Он вполне мог бы претендовать на «Нацбест» — но в этом году лонг-лист премии просто невероятный.