Мысль религиозная, – одна из основных в этом сезоне. А в данном случае – перед нами еще и петербургская повесть, или по-другому сказать: роман идей, – что, конечно, накладывает на текст некую печать… бога литературы, что ли, если таковой существует: ну, Мусагета там (или Мельпомены в содружестве, – и в соревновании, – с Талией). Одним словом, помолясь, начнем осторожненько распечатывать.

Архитектоника повести такова: чередуются главы от лица Савла (Савелия, Савика), мужа, и Симы (Шестикрылой Серафимы), жены. Ну, да, это вроде того рассказа Акутагавы Рюноскэ «В чаще», когда восприятие одного и того же события (и рассказ о нем) сильно рознятся в зависимости от того, кто говорит; и «Шум и ярость» Фолкнера приходит на ум (поток-то сознания), к тому же Савл – психоаналитик и на прием к нему со своеобразными исповедями попадают самые разные люди, в том числе, очень такие… бенджистые и кэддистые, вроде проститутки Кончиты: «Кругленькое милое личико светилось, – нет, уже и не безгрешностью – невинностью. Невинностью козы и зайчихи». (Разумеется, рассказы «пациентов» идут от первого лица, а вообще повесть написана несобственно-прямой речью). Поскольку Савл – психоаналитик, то идея заземления, которую он проповедует (у него даже есть одиннадцать учеников) и по которой старается жить, – правда, у него не очень выходит: «Он и сам еще недостаточно заземлился, но он обязан вдалбливать и вдалбливать себе, что эта тошнота не более чем наследие ханжеской морали – главной разрушительницы нашего счастья, главной причины царящей в мире злобы», – продолжает идеи Фрейда (ну, или Фройда, если вам так больше нравится), учителя. Идейка так себе, не хуже других в том же роде. «Главная идея психосинтеза, который он проповедовал, – ЗАЗЕМЛЕНИЕ: любым своим чувствам и поступкам нужно искать самые «низкие» причины и приучать себя не стыдиться их (…) Фрейд создал психоанализ, а он психосинтез, не итальянскую мешанину, призванную примирить «высшее» с «низшим», а полный отказ от «высшего» (…) Поэтому одна из первейших задач психосинтеза – неуклонно заземлять все, что претендует быть неземным, забыть о грехе и сделаться безгрешными, как звери». Отсюда и «в нежные минуты его Симкарточка представлялась ему невыносимо милым и поразительно смышленым зверьком», отсюда все эти «козы и зайчихи», «хрюши», «драгоценный поросеночек».

На другом полюсе, противопоставленная идее «заземления» – мысль религиозная, и её носитель и воплощение отец Павел Вишневецкий, тесть Савла, чьи идеи, в основном, переданы Лаэртом (любовник из жалости Симы). Если одной цитатой, то: «А церковь, уж какая ни есть, единственная партия неба». И, похоже, что прототип Вишневецкого – отец Александр Мень, убитый неизвестным, орудие убийства – топор.

Да, конечно, прежде всего, при чтении «Заземления» на ум приходит Достоевский. При том, что в тексте его имя упоминается раз двадцать, в самой разной связи. Например… «– Ну как тебе история? – Даже и не знаю, что сказать. Как будто неизвестная глава из «Братьев Карамазовых», что ли. Люди сейчас так не говорят. – Хм, сочту все-таки за комплимент. Я действительно начинал писать роман об отце Павле, это была первая глава. Но труд упорный ему был тошен. И потом, действие какое-то нужно. Путешествия, приключения и фантастика. А мне интересны только разговоры». Или: «Сима же двинулась вперед так уверенно, будто ее и правда кто-то вел, и – и остановилась перед надгробием Достоевского». Или целая глава «Перстень Достоевской».

Топор несколько раз появляется на страницах повести: в рассказе отца Павла о разбойнике и «собрате»: «Священник протянул ему левую руку для поцелуя, а когда тот наклонился, правой рукой взял топор и сказал: «Бог, может быть, и простит, а я не прощу», – и что было силы ударил топором по обнаженной шее». Еще: в мистическом финале, когда Савл пытаясь спасти «ковчег», который «со скоростью гоночного автомобиля» шел «прямо в эту черную щель», а капитана в рубке не было, и не было даже ручки на двери, и вот он «что есть силы звезданул красным топором по стеклу». Ну, и опосредованно: «бешено стиснутый рот, похожий на рубец от топора». Правда, кроме топора в тексте фигурирует «малайский крис! Острый как черт», который и ранил Савла, на которого ополчились какие-то силы: «беснование за окном».

Теперь о недостатках: мне показалось моветоном (чтобы не сказать грубее), когда фамилию Достоевская (пусть это псевдоним) носит телеведущая, которая «не сводя со зрителя влекущего взора, (…) медленно раскрывала кукольный ротик и сладострастно вводила в него розовое эскимо, а затем еще более сладострастно выводила». И вот этот эпизод в исповеди Вроцлава (еще один персонаж, апостол «глубины»: «в политике он в основном видел уход от глубины, а в искусстве, наоборот, погружение в глубину»): «Он много раз слышал, как солдаты это сулили: ничего, придем в Германию – мы немкам покажем. Но как-то не думал, что и в самом деле покажут. Без злобы, просто по праву – неужто уж мы такой мелочи не заслужили? Еще и щедро делились с друзьями, если попадалось что получше. Иногда смеха ради могли изнасиловать старушку, а напоследок воткнуть бутылку горлышком вверх – когда и погулять-то…» Воля ваша, как- то это из той оперы, где два миллиона изнасилованных немок, и вообще мерзковато… И еще: вживленное в текст аутентичное жизнеописание Войно- Ясенецкого (про которого «Савл что-то слышал: знаменитый хирург, лауреат Сталинской премии и вместе с тем епископ»), которое, поднявшись в квартиру исчезнувшего тестя, он читает и комментирует (уточняю: не только Войно-Ясенецкого, но и, например, протопопа Аввакума, на которого, кстати сказать, на взгляд жены, похож сам Савл), – это страниц пятнадцать, ну, очень большой кусок (сократить бы). Культуртрегерство, как оно есть, да, но это утяжеляет повествование. Хотя, разумеется, влияет на перерождение Савла: «А собственно, кто не младенец? Младенцы все. И как же можно ненавидеть, в чем-то серьезном обвинять сосунков?.. Может быть, Иисус, или кто он там был, именно это когда-то и понял? (…) Религия это что-то внешнее, какой-то неясный Господь неизвестно на каких небесах. А я им говорю, что царство божие внутри вас. В каждом живет младенец, вот ему и верьте».

Остается добавить, что абсурдистский показ телепередачи про отца Павла очень хорош. А гоголевский финал этой петербургской повести – божественен.

В романе два главных действующих лица, от имени которых попеременно ведется повествование, – психоаналитик Савелий, создатель собственной школы психотерапии, основанной на аморальной зоологической доктрине, о которой распространяться не буду, и его жена Сима, женщина мыслящая, но мягкая и, можно сказать, слабая в том смысле, в каком слабы люди, всеми средствами стремящиеся к миротворчеству. Есть в романе еще две значимые фигуры – отец Симы Павел Вишневецкий, священник и знаменитый религиозный мыслитель, а также Лаэрт, бывший школьный возлюбленный Симы, связь с которым она через много лет возобновляет по соображениям женской жалости. Есть и два менее существенных персонажа: Лика – слушательница лекций Савелия по зоологической этике и безответный предмет его вожделения, а также Калерия – несколько фантомный образ, олицетворяющий представления автора об институте полицейского дознания.

Надо сказать, что Мелихов один из немногих современных авторов (и из этих немногих определенно самый яркий), кто остается беззаветно предан психологической школе великой русской литературы. Читать Мелихова интересно не благодаря перипетиям изощренного сюжета и затягивающему ускорению действия, а в силу того, что мы вживаемся в персонажей, образ мыслей которых читателю подробно предъявлен и поступки которых обеспечены убедительной психологической мотивацией, и по ходу развития событий начинаем наблюдать и ощущать изменения, происходящие с их сознанием, так, как если бы эти изменения происходили с нами. А изменения эти неумолимо происходят, и обоснованность их не подлежит сомнению – здесь автор добивается полного читательского доверия. Глубина вскрытия психологического типа и демонстрация его пластической трансформации (порой – в обратное тому, что представлял собой герой в начале книги) невероятные. Есть сцены с каким-то невозможным, мистическим саспенсом – Савелий в грозовую ночью в кабинете Вишневецкого, пропоротое ножом бедро, сцена финала со штурвалом, который ничем не правит, – входящие в читательское сознание не через прямой порядок слов, а некими тайными ходами – и тут уже не психологический роман, тут античная трагедия.

Порой Мелихова упрекают в том, что практически все его романы – иллюстрации одной единственной доктрины, которая трактует человека, как нечто само по себе, жалкое, сирое и убогое, вроде как баран чихнул, и чтобы перестать быть таким хотя бы в собственных глазах, человек должен почувствовать себя красивым или причастным красоте, прикоснуться и прилипнуть к чему-то более величественному и долговечному, чем он сам. Ну, или как-то так. Да простит мне Александр Мотелевич мою вольную трактовку. Возможно, так и есть – ничего порочащего достоинство автора в этом нам не откроется. И ничего зловредного в преданности автора той или иной идее, если она не откровенно идиотская и людоедская, я не вижу. Но что определенно могу сказать: в последних своих романах, включая «Заземление», Мелихов сворачивает со столбовой дороги ортодоксального реализма и позволяет себе чудесные вольности. И это его книгам идет лишь на пользу – он открывает себе, как автору, и своим героям двери в небеса символического. Ведь искусству нет дела до правды жизни, его интересует лишь правда художественная, оттого черт у талантливого писателя выходит гораздо убедительнее, нежели чиновник-коррупционер у писателя-середнячка.

В общем, «Заземление» – хорошая книга, талантливая, убедительная, крепкая. Вот только меня, как читателя, волнует судьба религиозного мыслителя Павла Вишневецкого, который бесследно исчез где-то на сотой странице (всего страниц – 317), и больше о нем нам ничего узнать не удается. Я спрашивал у автора: что же случилось? как же так? ушел бродяжить по Руси? может, Чикатило? Или монастырь? или инопланетяне? Мелихов ответил: не скажу. Я: почему? Мелихов: так надо.
Ну надо, так надо. В конце концов, это его зверинец.