Книга открывается новеллой с острым хитросплетенным парадоксальным сюжетом и изрядной долей завораживающего хоррора. Описывается стратегически изощренная и математически точная, как формула, война волка-людоеда с опытными охотниками. Волк-убийца играет с людьми в запредельно страшные потусторонние игры, оставляя море крови и горы трупов, а самое главное – осознание того, что победить зверя – задача, не имеющая решения, так как в борьбу, по-видимому, вступают не физические законы природы, и даже не воля и разум, а потусторонние силы. Стратегически сложный способ охоты под названием «махан» (вроде ловли на живца) где-то дал сбой, хотя такого в принципе не должно было быть. «Обе руки, и обе ноги, и головы у туристов были практически там, где им и полагается быть, но на некотором небольшом, сантиметров в 4-5, удалении от основного корпуса тел. Все эти пять частей единой еще вчера вечером приманки были гладко отсечены от тел… – ровнехонько срезаны ножами могучих волчьих зубов…». А у стрелка, который затаился на верхушке дерева в ветвях, не было головы, она лежала внизу в муравейнике, второго стрелка ожидала не лучшая участь: его тело, перекусив пополам, волк понес в зубах в сторону встающего под холмом солнца на глазах у товарища. И вот вся эта трэшатина и тысячи раз перепетый и, кажется, до бесчувствия избитый сюжет имеет, как это ни странно, притягательную силу: причиной ее мрачного очарования является бьющая в глаза и воздействующая на все органы чувств редкая красота. Знаю: найдется немало ненавистников подобного стиля: он далеко не безупречен. Тут и пафос, и пошлость, и перебор, и излишняя орнаментальность, и вообще – такие рассказы это литературный моветон. Однако это впечатляет так же, как декоративная костюмная готика: по отдельности все эти рюкзачки в виде гробиков, шнурованные корсеты в рюмочку, кружева и жабо, выбеленные лица и черные губы – невероятная безвкусица, но от красоты дух захватывает и разум помутняется. Главным образом в новелле работает эстетика и поэтика, причем не победы, а именно поражения, бессилия и опустошения. Но объективно портит всю эту незаурядную историю натянутый финал с явлением Авраама, видением тела женщины в шаре и вмешательством высших сил – в программе как будто бы наступает сбой.

Я так подробно остановилась на этой первой новелле потому, что про нее хотя бы можно сказать что-то определенное. Если вы углубитесь в текст дальше, то сможете попытаться ознакомиться с рассказами, в которых действуют, например, обезьяна-летчик Аэзия Кума, еще какой-то инвалид-летатель, клоун Махоркин, впрочем, не меньше автор любит именовать персонажей просто отточиями или буквами (Егерь S, Граф C*, магистр W). Если вы думаете, что с вышеперечисленными героями происходят увлекательные приключения, то в каком-то смысле вы окажетесь правы, другой вопрос – насколько увлекательно будет читать об этом вам. Автора интересуют границы и стыки различных миров, нелинейное время, лазейки из замкнутого круга бытия. Стиль книги представляет собой тяжелейшую для восприятия смесь фантастики и метафизической прозы, здесь постоянно рушатся и возводятся планы сознания, измерения, целые города и миры, в результате чего большая часть текста напоминает то ли детальный пересказ авангардного фильма, то ли невыносимо затянувшийся трип-репорт. «Проход этот имеет форму цилиндрического туннеля, – на две трети заполнен морской водой, и в нем плавает также на две трети затопленный огромный шар из легкой кости, почти вплотную примыкающий к стенкам туннеля, а морские волны, налетающие с открытой к морю стороны туннеля, бьются в пену об этот шар. Сквозь шар тоже пробиты три финальных тонких туннеля, вращающиеся вместе с шаром под ударами волн, отчего какие-нибудь два из трех туннелей всегда под водой, и входы в эти три туннеля стерегут три злобные твари – жизнь, смерть и отчаяние». Описаниям путешествий примерно по таким туннелям сквозь пространство и время посвящено очень много страниц, причем все космического масштаба сдвиги никак не способствуют развитию сюжета – новеллы словно бы заканчиваются в той же точке, что и начинались. Пространные размышления о различиях категории времени на планетах «Землья» и «Имя» перебиваются философскими трюизмами типа «так как рождение всегда стоит в начале жизни, а смерть всегда в конце, то можно заключить, что целью всякого рождения является смерть». Несколько раз динамики добавляет вброс сатирической фантастики и эзопова языка: в одном из рассказов речь идет о стране Розии, в другом о Крысии, населенной крысами, главарь которых восседает в тренировочных штанах с пузырями на коленях, наибольшей концентрации инъекция социальной сатиры получает в главе о стране Ассии, где, кроме унижаемого и разграбляемого чиновниками народа был «еще один слой жителей, точнее прослойка. В дворянском кругу их звали оппозитами, а среди мужиков – иудами». А еще есть города Темный Источник, Сова и Гранит, а также таверна Бесчисленная Злобная Стая. В подзаголовке утверждается, что весь текст В. Гракхова «Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц» является романом, но никакого общего сюжета или мотива, связывающего главы-новеллы (а еще в тексте содержится пьеса, причем неоконченная, и большое количество стихотворных вставок, будто бы заказанных капитану Лебядкину) вычленить не удается. В тексте увязаешь, как муха в ведре с клеем, даже вычленение из него вышеприведенных персонажей и топонимики было не самой простой задачей. Лучше всего особенности языка Гракхова передает начало главы о некоем Безумном писателе Стасове: «творчество его утратило всякую соотносимость с бытием – и не только, с так сказать, миром видимым, но даже и с мирами, колышущимися за пределами какой-либо реальности. Следует признать, что любому читателю (если бы они были) довольно быстро становилось ясно и понятно, что за подлежащими, сказуемыми, дополнениями Стасовских писаний нет ровным счетом ничего – нет ничего, да и не скрывается ничего. Порою отдельные фразы его писаний имели какой-то определенный смысл, имели смысл даже группы фраз, но уже сцепленный из этих фраз эпизод всякий смысл утрачивал – из нормальных видимых строительных элементов человеческой речи складывалось у Стасова нечто совершенно невообразимое, невозможное, ненужное и небывалое».

Ходит легенда, что в 1990-е годы один самарский художник расклеивал на автобусных остановках кроссворды, полностью состоящие из заведомо не имеющих ответов вопросов (типа «Незаметно склеенная посуда», 8 букв по горизонтали; «Тупая сторона ножа», 5 букв по вертикали), вызывая у местных жителей, что называется «разрыв шаблона». Читая данный текст, я никак не могла отделаться от впечатления, что я пытаюсь решить что-то вроде подобного кроссворда. Уже хочется плюнуть на все и охарактеризовать его обидным словом из четырех букв – как вдруг натыкаешься на более чем внятно написанную страшную сказку о скорняке, у которого собаки откусили кисти рук, а он после этого, переехав в деревню, стал мстить всему псовому племени, сдирая живьем собачьи шкуры и делая из них теплые шапки. Впрочем, дальше текст опять потеряет какие-либо конкретные очертания. Отдельные строки этой прозы действительно способны вызвать восторг своей потусторонней красотой, но они никак не складываются в некую общую картину – это примерно как если бы сварщик ставил бы себе целью не сварить некоторую устойчивую конструкцию, а пережигал бы материал только для того, чтобы смотреть на искры. Такое впечатление, что книга Гракхова специально написана для того, чтобы вызвать полное смятение и дезориентацию у человека, который вдруг возьмется ее читать и, тем более писать о ней – то, что это одна из немногих книг длинного списка, на которую пока никто не отважился написать рецензию, это неплохо подтверждает. Если номинатор ставил именно такую цель – что ж, акция несомненно удалась.

Понятно, что «Безлунные странники, Североград и еще несколько вещиц» – едва ли не идеальный текст для троллинга Большого жюри, но сможет ли он заинтересовать еще кого-либо? С тех пор, как Макс Брод опубликовал произведения своего товарища вопреки его посмертной воле, было написано и издано огромное количество «метафизической» и прочей экспериментальной прозы, и большинству ее авторов стоило бы поучиться у Кафки не нелинейности повествования, а правильному отношению к собственному наследию. Книге Гракхова явно не хватает чего-то такого, что могло бы вызвать к ней интерес человека, не находящегося «при исполнении». В ней нет ни какого-либо отражения сегодняшнего момента времени в языке, ни пронизывающей и связывающей текст в единое целое литературной игры, ни даже завораживающей изысканной болезненности. А если так, то на пути к читательскому вниманию ей бы помогли какие-то факторы, не имеющие отношения собственно к литературе – например, если бы было известно, что автор страдает редким расстройством личности (например, одержим манией мыться и стирать свою одежду несколько раз в день) или, скажем, является сыном известных писателя и рок-певицы. Такой текст мог бы вызвать любопытство, если бы он достался вам в наследство от умершего родственника или близкого друга, а вы бы ломали голову – что же происходило в сознании этого вроде бы знакомого человека? Но никаких подобных вводных относительно данного автора нет. В интернете широко распространены картинки-«глючилки», составленные из геометрических фигур ярких контрастных цветов, если вглядываться в них, то кажется, будто неподвижное изображение движется, рассматривать их, по некоторым мнениям, небезопасно для зрения и рассудка. Текст Гракхова – это литературный вариант огромного альбома таких «глючилок». Конечно, никто не гарантирует, что длительное рассматривание этого альбома не вызовет у вас неожиданных мыслей, а также изменения сознания и картины мира, но все же лучше не пробовать.

Как и мой коллега Алексей Колобродов, я всегда, прежде чем читать незнакомого автора, смотрю, кто его книгу номинировал и что в номинирующем тексте написал. Книгу «Безлунные странники» в конкурс «Нацбеста» предложила Ольга Погодина-Кузмина – писатель, чьему вкусу и выбору я доверяю, книжки Ольги регулярно покупаю и перечитываю, и это как рекомендательный сервис на «Озоне» — «вместе с выбранными книгами покупатели приобретают еще вот это» — вот текст Гракхова. Почитаем, почитаем.

Гракхов – скорее всего, псевдоним, неизвестно, кто за ним скрывается. Не люблю я литературных мистификаций. Читаешь, скажем, Фигля-Мигля, а потом оказывается, что это профессиональный филолог и преподаватель университета. Вот и Гракхов может обернуться кем угодно: очередной фиглей-миглей, the walrus was Paul, а то и окажется, что это сама Ольга Погодина-Кузмина нас всех так ловко разыграла.

«Безлунные странники» — не роман, конечно, сборник рассказов. Как во всяком сборнике, есть рассказы сильные и слабые. Первая история, «DerWolf”, о поединке егеря- волчатника с невероятно умным и хитрым волком. Волк носится по лесу как какой-нибудь Чикатило, режет невинных туристов и опытных егерей. Дальше хуже, в полном соответствии с признанием самого Гракхова: «Старый писатель Стасов под конец своей никчемной жизни окончательно выжил из ума. Творчество его утратило всякую соотносимость с бытием –и не только с, так сказать,миром видимым, но даже и с мирами, колышущимся за пределами какой-либо реальности». Какие-то летающие обезьяны, какие-то игры, пещеры, странствующие монахи, какие-то смысловые и словесные кружева. Нет, думал я, вряд ли это Погодина-Кузмина под псевдонимом. Она умная.

А если честно, то перед такими книгами я как читатель чувствую себя беззащитным. Потому что для их чтения, понимания, анализа нужен совсем другой культурный багаж. Университетское образование, желательно филологическое. Ученая степень – опционально. Прочесть тысячу книжек, держать их постоянно в уме и понимать, что вот здесь автор подмигнул Кафке, а в этом сюжете встал и раскланялся, не знаю, с Пелевиным каким-нибудь. Все это напоминает какую-то игру с непонятными правилами. Мне, читателю, предлагаются некие сюжеты – и добро бы сюжеты, а то чаще всего размазанные в кашу образы и аллегории, а сюжет, я так понимаю, мне нужно выстроить самому. И вдобавок восхититься – ах, как тонко автор чувствует, как он интересно выстраивает повествование. Не забыть при этом (все время забываю) употребить хотя бы по разу слова «нарратив» и «дискурс», как полагается, когда пишешь об интеллектуальной прозе.

Вот скажу честно: у меня в какой-то момент возникло ощущение, что автор надо мной, читателем, издевается. Нагружает меня текстом, сотканным из метафор, образов, загадочных намеков и подмигиваний. Мол, вот какой я необычный, тонкий, загадочный. Но я-то – обычный читатель, не привыкший к вашим менуэтам и серпентариям. Дайте мне нормальную историю, не издевайтесь надо мной, пожалейте. Видимо, предполагается, что писать о таком тексте требуется с таким же возвышенным закатыванием глаз, а я не умею. Я устал от текста Гракхова, хотя честно дочитал его до конца.

Уже упомянутый Алексей Колобродов, рецензируя «Безлунных странников», привел огромную цитату, проиллюстрировав свои впечатления моей любимой сценой из романа «Бесы» — как Кармазинов читает публике свой безумно-слюнявый рассказ Merci. И хочется добавить в копилку тоже что-нибудь из Федора Михайловича: «Господа, я разрешил всю тайну. Вся тайна их эффекта – в их глупости! (Глаза его засверкали.) – Да, господа, будь это глупость умышленная, подделанная из расчета, – о, это было бы даже гениально! Но надо отдать им полную справедливость: они ничего не подделали. Это самая обнаженная, самая простодушная, самая коротенькая глупость».

Книга «Безлунные странники» притворяется интеллектуальной прозой, но это действительно самая обнаженная, самая простодушная, самая коротенькая глупость, и мне нечего добавить к словам Федора Михайловича.

То, что собрание рассказов, фантазий, сновидений, пьес и стихов названо романом, не так уж и несправедливо. Роман – жанр свободный. Это изложение замысла всеми возможными средствами. Но возиться приходится с поиском общего замысла. Здесь всё похоже на изощренный шифр, множество секретов и тайн, к которым хочется вернуться. В романе много голосов и реальностей, соответственно, много разнообразных художественных форм. Очерк кафкианского егеря переходит в сагу о летающей обезьяне Аззия Куми, в котором встречается несуществующий (или смутно узнаваемый) язык «Acrong! Ser kunter ino tera bersgauer…» Наверное, что-то вроде «Всевышний! Ты радуешь на земле рудокопов… и т.д.»

Если постараться определить, в каком из миров обитает автор как созидающая личность, а не наш биографический современник, то чтение приводит к довольно замкнутому и совершенно условному пространству, для которого важны некоторые условия, заданный алгоритм. Это очень похоже на мышление программистов компьютерных игр. Первая же вещь «Der Wolf» — это захватывающий охотничий квест, при этом и стрелялка, и стратегия (можно запутаться в поиске определения). Здесь есть условие – убить волка-людоеда всеми силами, рискуя помощниками и смело используя мирных жителей в качестве приманки. Волк обладает мистической чуткостью, ловкостью и силой, но не настолько, чтобы помешать главному герою (и прячущемуся за его спиной читателю) довести испытание до конца. Вот этот психопатический принцип – не щадить человеческие души в исполнении своего предназначения – мог бы быть как-то генетически связан с фантазиями Сорокина или Мамлеева, но тут он слишком условен, именно настолько, насколько условным является выстрел в голову или наезд на паникующего пешехода в компьютерной игре. Подвижные пиксели ли это или словесные конструкции – уже не важно, из текста полностью удалено сопереживание. Мир ровно настолько мал и так технически прорисован, что в него не попадают внешние раздражители, связанные с гуманизмом и заповедями. Здесь можно уничтожить пару деревень, отлавливая волка, поскольку «Game over» пишется при его уничтожении, а спасенные души не дают никакого морального удовлетворения.

Так же увлекают прыжки священной обезьянки с парашюта или полеты летчика-инвалида. Он тренируется и всё больше и больше охватывает пространство – уровень за уровнем, открывая новые клочки карты. Поход теряющего плоть сновидческого летуна в Пелену всё больше похож на настольную игру и её аналоги. Герой встречает Старца, который охотно даёт советы: «Брось кости и жди, что выпадет, и следуй той дорогой, которая им неизвестна. Красный Марс завис над тобою — это убийца твой с кривым ножом ждет тебя за углом, Марс завис над тобою — он вливает в тебя непреодолимую силу, субстанция твоя заковывается в железные латы, ты бессмертен…» Только знание обретено, как рассказ обрывается. Старик-советчик ещё будет встречаться в тексте другим героям, а вот Красный Марс уже ничего не даёт, кроме бессмертия, которое всегда гарантировано компьютерному игроку, даже если его убивают и надо начинать сначала.

Пожирающий дом пожар в главе «Пожар-пожар» прямо так и описан: «Этот огонь, конечно, не был просто огнем, получающимся от сгорания дров, углей, стен, потолков и прочей муры материальных миров». Материальные миры здесь отменены, как и наши смертные задачи. Как и чисто литературный интерес. Этот роман – настольная игра, в которой жестокость, лафкрафтность, мистику и готический пафос надо подчинить не литературному мышлению и не сколько-нибудь внятной философии, а только идее виртуального времяпрепровождения.

Трудности в том, что не понятно, как читать эту шкатулку с секретами. К настолкам такого рода прилагается книжечка с картами, описанием мира и условиями игры. Иногда это целый увесистый том. Как раз такой. Может, в издании будет заявлена полноценная ролевая игра с открытым миром, поиском экипировки, сражениями, заклинаниями, случайными событиями и т.д.? Может, для чтения этой книги надо запастись двенадцатигранными кубиками, набором карт и слушать ведущего (Старика, Учителя, Доктора). И он время о времени возникает и бормочет: «…пусть ты всё-таки нашел и прошел, — ты входишь в пещеру Истинного Грааля, ты даже чуть чувствуешь запахи трех кровей — тела, духа и Бога, — но последний проход к самому сокровищному залу, к точке Ноль — проход этот имеет форму цилиндрического туннеля…»

Конец игры при этом пелевинский, то есть пустой: «Земля, уменьшаясь до невидимой точки, исчезала из их поля зрения. Всё. Конец». Дальше, правда, идут неплохие, но смутные готические стихи с античными мотивами.

Как игра книга интригует. Я в настольные игры не играл, но видел, как подростки проводят над ними ночные часы, выкрикивая странные формулы и переставая видеть окружающий мир. Но приходится признаться, что языковые игры, цитаты, затейливые аллюзии для меня не собрались в литературное повествование. Есть попытка создать свою игровую вселенную, но она не обладает целостностью Лафкрафта или даже Каэльо. Это произведение – при всём мастерстве художественного стиля – не литература, наверное. Этот роман не прочитывается, а проходится. Очень хочется узнать, что же это?

«Карлик отвечал, что никаких целей у картин нет, что чистое творчество не имеет и не преследует целей — обычное для оппозитов переливание слов. К нам он пришел оттого, что возгорелся желанием дать людям сияние с неба, и в сиянии дать каждому стать творцом зримых воображений, а потом и своей жизни».

Псевдоним автора, кстати, вызывает ассоциацию с братьями Гракхами, а точнее с Тиберием Гракхом, который прославлен земельной реформой. Но и это подозрение ни к чему пока не ведёт.

Есть, например, настольная игра «Странник, изгоняющий мрак». «Безлунные странники» странны уже тем, что ни в одном из возможных смыслов не ведут к свету. Если теперь определить, что же делает книгу романом, то уход света и становится её главным замыслом.

И всё-таки есть в этой книге какое-то тревожно-увлекательное сияние. Одна из самых целостных (и уже безусловно литературных) новелл так и называется «Сияние». Она политична – здесь речь заходит о спасении Великой Ассии от мрака (прежде всего мрака власти и мрака экономики). Карлик приносит новый вид творчества: у него множество черных коробочек, к которым надо прикладывать руку, и от них на небо проецируются фантазийные картины. В этой новелле просыпается всё, что так трудно давалось в процессе чтения: «скрытое прекрасное», исходящее в остывшее небо из камеры обскуры. Есть тут и тайная канцелярия во главе с графом С***, есть садисты-топородержцы, народное восстание и внезапная смерть царя Петруса IV, чей предсмертный указ (касательно слизывания пыли с царских походных сапог) оказался ещё более действенным, чем все прижизненные.

И звучит гоголевская интонация: «Какие ещё картины ты хотел бы увидеть, опечаленный мной читатель? Хотел бы ты, чтобы я описал тебе ещё тройку-другую властных мерзостей? Но зачем? Всякая власть на земле от дьявола. И всякая власть, где гнуснее, оттого что смелее и безнаказаннее, где поприличней, оттого что трусливее и зависимее, заливает картины сего мира несмываемой краской пошлости».

«Сияние» — вещь особенная и очаровательная. Читателю как бы дано условие продраться к ней и потом из неё исходить (или выползать на животе), понуро опустив голову. Но здесь есть и философия и живой голос. Жалко, что не всякий читатель до неё доживёт, а для упорного игрока она становится интерлюдией, дающей время покурить, заварить чай и размять ноги. Хотелось бы, чтобы Гракхов запомнился как автор «Сияния» и подобных новелл, но сам он выбрал маску безлунного странствия.