Синицкая пишет блестяще: высокопробным, очень петербургским языком – изящная, лёгкая проза, пронизанная сочувственно-ироничным — даже «самоироничным» — отношением к персонажам. «Самоироничным» — поскольку многие из них суть отражения мировосприятия самой Синицкой. Здесь нет лишних слов, но нет и ощущения утомительной работы над словом.
Синицкая – как художник, ее персонажи очерчены двумя-тремя штрихами, столь выразительными, что «сходят со страниц». А то — нет-нет, да мелькнёт узнаваемый силуэт питерского художника с улицы Репина или композитора (узнаете?):»тощенький, горбоносый, в темных очках, в берете — тихо идёт, прислушиваясь к вселенской музыке». Да что там композитор, если сама Синицкая – свой собственный персонаж. То как лирическая героиня, то как добрая фея под прозрачным псевдонимом «Птицына». Ее присутствие столь органично, что, когда она говорит об «автобиографичности» своих сказок, не возникает и тени сомнения в том, что, да, общалась она в деревне Бобылёво с местными «неупокоенными», и ничего сверхъестественного в этом нет. Точнее говоря, сверхъестественность мира совершенно естественна. Странноватость, даже гротескность героев — своеобразный признак некоего «артистического Петербургского гена»: эта особенность вполне понятна «своим».
В каком жанре эти «повести и рассказы»? Сказки это – не сказки?
Если в «Бобылёво», грохоча посудой, готовит обед в избе героини давным-давно покончившая с собой женщина, это кажется чем-то обыденным для крестьянского быта. Если в начале «Ганнибала Квашнина» родителей негритенка Гани – Жирафа и Дусю – губят автовские гопники-расисты, то этот почти чернушный «сюжет из новостей» не делает почти голливудские приключения героя, выросшего в мировую звезду джаза, менее сказочными, чем валдайский квайдан или болотный морок «Папашеньки».
Идеально сливаются эти сказочная несказочность и бытовое волшебство в «Остапе», где подлинную природу заглавного героя постигаешь на самых последних страницах. Герои перемещаются из потустороннего в посюсторонний мир. Что тот мир, что этот, что Валдай, что Швейцария или Франция – все они населены в равной степени заземленными и – одновременно – преодолевшими земное притяжение людьми, духами и животными. Когда Синицкая говорит «Петербург», то подразумевает, прежде всего, Васильевский остров с его наглыми, болтливыми чайками и снедью с Андреевского рынка. А Петербург словно держит на доброй ладони неведомый великан из языческой саги.
Проза Синицкой пропитана в лучшем смысле слова языческим отношением к миру, подчас пугающему, но гостеприимному. Редкость по нынешним временам то, что активно участвующие в судьбах героев батюшки не вызывают никакой клерикальной оскомины. Настоящий священник – в отличие от какого-нибудь отца Урвана или Плутодора – поладит с любым чужим божком или привидением, коль уж они реальны настолько, насколько реальны в мире Синицкой.
Литература за последнюю четверть века утомила цинизмом и мизантропией, самобичеваниями и обличениями пороков, переписыванием истории, поисками корней, правды, истинности пути человека ли, страны ли. Так вот, всего этого нет у Синицкой, а есть — любовь и отчаяние. Есть преодоление судьбы не вопреки, а по наитию, по вдохновению, есть, в конце концов, истинная вера в хорошее доброе начало во всем и всех, несмотря на зло и насилие. И есть вещи, которые люди ищут тысячи лет, а они рядом с тобой. Только протяни руку, только умей видеть в обыденности то, что никто не замечает или не хочет заметить. Подсказки можно найти даже на брандмауэре, где «мелком написано: «Присмотрись. Волшебство повсюду!»
Чаще всего это умеют дети и чудаки: герои несут в себе душевный уют, но и неприкаянность: в них всегда есть что-то цыганское. Мир Синицкой – это их мир, где всегда существует четвёртое и пятое измерение, пространство и время не подчиняются взрослым исчислениям, а мечты сбываются.
Взять, хотя бы, помещика Дурасова: «Взрослого в Митрофанушке были только рост и возраст, а в душе и мыслях он оставался маленьким мальчиком и с утра до вечера только и делал, что изумлялся». Доизумлялся до того, что, увлёкшись всеми потрохами иноземным театром (заезжие комедианты соблазнили, попутно подбив его на кражу собственного наследства), не заметил, как оказался с ними по пояс в снегу, в Альпах. А потом и вовсе один, брошенный вероломными служками Полигимнии и Талии:»Огромный Дурасов был букашкой на лысине Горного Короля» — да и там не пропал: любовался закатами, лазал по скалам, стал опорой брату-отшельнику, лесным сказочным великанам спускался с гор, веселя крестьянскую ребятню русскими песнями да прибаутками. А как тоска по дому совсем заела, случись тут, как раз, Суворову с армией, истерзанной сражениями, брести через перевал Паникс.
«Дурасов плакал – он никогда не видел таких несчастных, измученных людей в облепленных грязью, испачканных бурой кровью мундирах» «Митрофанушка угостил Александра Васильевича настойкой из корня горечавки, а на следующее утро (…) повел армию по обледенелой тропой над пропастью»
Так вот и вернулись домой. Туда, где поют пиздрики.
Не менее увлекательны начавшиеся вовсе с трагедии приключения арапчонка Ганнибала Квашина, никогда не видавшего своего Камеруна, появившегося на свет в деревни Топорки, и обреченного стать дитем мира. И вот уже он — благодаря обыкновенной фее Птицыной от одиночества подобравшей, а, точнее, похитившей его у бабки под своё крыло, умыкнувшей в гнездо над крышами Васильевского острова — «в шесть лет знал, что Бродский, Мандельштам и Рембо — это хорошие поэты, а Брейгель, Матисс и Зинштейн — хорошие художники». И вот уже «Птицына и Ганя шли по набережной. Солнце выглядывало из-за бегущих облаков, и тогда синяя вода превращалась в поток расплавленного золота. Трехмачтовый парусник с разноцветными флажками стоял у причала, готовясь к далекому путешествию. В порту подъемные краны кивали узкими мордами на длинных шеях. “ТИХИЙ ХОД”, — прочитал умненький Ганя большие слова на другом берегу реки».
Естественно – набережная Лейтенанта Шмидта, 11-ая музыкальная школа, естественно — старинный рояль Мюльбах является в облике дракона, а классическая музыка под «вудуистскими» черными пальцами свингует в мощный ураганный джаз, синкопированный регтайм зашкаливает метрономы, да и не могло быть иначе. Организм ребёнка раньше, чем его мозг, учуял собственную одаренность, почти граничащую с безумием, и погнал в странствия в поисках гармонии мира. В чехарде встреч ему на Лазурном берегу попадется самый нелепый цыган, сподобившийся погибнуть от шпоры своего бойцовской петуха-чемпиона. А бои описаны так, что я искренне готова поверить: в одной из прошлых жизней Синицкая сама была петухом-гладиатором.
Впрочем, некоторые детали утверждают в мысли об автобиографичности ее сказочного опыта. Ну, кто, например, до Синицкой обращал внимание на такую существенную потустороннюю деталь, что не только большинство людей, но и часть призраков, лишены дара видеть других призраков. Ну, а рисунки Марианны — дочери Синицкой — бесповоротно убедят вас в подлинности этих историй.
