Главный герой обнаруживает загадку в истории своей семьи. Он ничего не знает о своем деде, муже совсем недавно скончавшейся в возрасте 90 лет бабушки Татьяны. После ее смерти находится ее дневник, который она вела еще до войны, но и там дед упоминается вскользь. А на дворе бушуют 90-е, и теперь главному герою (не в одиночку, а вместе с отцом, сыном этого загадочного деда) предстоит разгадывать семейную тайну.

Роман мне понравился. Сразу уточню, что понравилась сама идея такого «генеалогического детектива», когда человек пытается раскопать в прошлом какие-то сведения о своих близких. Так получилось, что я последние полтора года раз в неделю хожу работать в архив, изучаю старые документы. И рядом со мной в читальном зале сидят какие-то пожилые женщины и мужчины, листающие старинные метрические книги и писцовые реестры — восстанавливают историю своих фамилий. Это важная, как мне кажется, и благородная тенденция, когда люди начинают интересоваться своими предками, прошлым, пытаются воссоздать обстоятельства их жизни. И роман «Люди августа» эту тенденцию отражает. В этом смысле его появление можно только приветствовать.

Что не понравилось? Он не сообщает ничего нового, и уж как минимум запоздал лет на 20. Это хороший роман, который светится отраженным светом. Постараюсь объяснить. Вот не так давно наша прогрессивная интеллигенция пускала умильные слюни по поводу романа «Зулейха открывает глаза», автора не помню сейчас. Роман даже какую- то премию получил, хотя это чудовищно банальная, сентиментальная книга, набитая несусветными глупостями (автор пишет о жизни женщины, сосланной в Сибирь, явно не удосужившись хотя бы изучить жизнь в сибирской тайге). В общем, роман наградили и забыли. Наградили за то, что он про покаяние и кровавую гэбню, забыли потому, что другой участи он не заслуживает. Потом была книга Захара Прилепина «Обитель», классом повыше, ее я хотя бы дочитал, и ее тоже наградили, потому что она про покаяние и кровавую гэбню. И еще десятка два хороших писателей за последние 20 лет подошли за этим причастием, написав книги про покаяние и кровавую гэбню. Вся штука в том, что «Люди августа» — тоже про покаяние и кровавую гэбню.

К КГБ главный герой романа испытывает какую-то эмигрантскую ненависть: «И радостная, опьяняющая волна подхватила меня: Безопасность, старая шлюха, сдохла! Нет ее власти надо мной, нет ее власти больше ни над кем! Выброшены в мусор ее шпионские штучки, сдохла сука, тварь в погонах, с подведенными синевой допросных ночей глазами! Погасли допросные лампы, и крысы жрут в архивах ее дряблое, пожухлое бумажное тело, а прежние слуги торгуют этим телом навынос». Ох ты ж божечки. Уж сколько раз твердили миру, а они все выкапывают и выкапывают несчастную стюардессу (или кого там выкапывали в известном фильме Тенгиза Абуладзе с названием «Покаяние»).

Все это не ново, все это банально, все это триста раз написано, обсосано, пережевано. Все это куда интереснее читать не в художественной литературе, а в специализированных сборниках документов, да и в тех же архивных папках, которые я раз в неделю листаю.

Совершенно не хочется вступать в полемику о прошлом, оно у нашей страны было разнообразным, а в данном случае я пишу о романе, который отражает определенную тенденцию, интеллектуальную моду в современной российской литературе. «Люди августа» — хороший по форме, уверенно и занимательно написанный роман с банальным идейным посылом. Все плохо в нашем прошлом, одно покаяние и кровавая гэбня. Все штампы перестроечной прессы – лагеря, вохровцы, одна половина страны сидела, все химеры интеллигентского прекраснодушного сознания свалены в кучу. «Люди августа» могли бы стать своего рода путеводителем по фобиям перестроечной прогрессивной интеллигенции, но кому упиралось такой путеводитель составлять, да еще по этому роману. Обидно, что в «Людях августа» есть сильные фрагменты, эпизоды, отличная вставная история про Песьего царя, но все остальное – сплошная, простигосподи, зулейха.

Еще один «большой русский роман» в модном нынче формате «слим». Опять бездны и широты, рефлексирующий главный герой, самопознание России и тема покаяния. Собственно в этом нет ничего предосудительного. Следует признать, написаны «Люди августа» крепко, местами увлекательно, твердой рукой, с ясным пониманием основной идеи, с четким нравственным посылом. Основное достоинство романа — его цельность, последовательность в развертывании центральной идеи (страх — как константа российского бытия), умение подобрать яркие аргументы в ее пользу. Одна история с Песьим царем чего стоит! Красочно нарисованная картина судьбы человека: из зэков в охранники, от сервильности к анархии и далее, к самовластью и деспотии.

В сущности, роман Лебедева говорит о том же самом, что и «Тайный год» Гиголашвили – страхе и ужасе русской истории. Только написано не так длинно и поближе ко дню сегодняшнему: время действия «Людей августа» — девяностые, а предмет анализа «35-й и другие годы».

Здесь и становится очевидным первый недостаток «Людей августа» — явное отсутствие новизны. За последние тридцать лет нам столько сказали о покаянии и ужасах репрессий, о том, что «37-й год еще не закончился», что уже слушать не хочется. «Волга впадает в Каспийское море», «лошади едят овес». Какое в этом откровение? Все это слушано- переслушано: «37-й» — это мы, на всех лежит печать Каина. Нет ничего нового. Ну, пусть его, допустим, лежит. Хотя подобного рода детерминизм сомнителен. Дети за отцов не отвечают. Они должны отвечать за себя. Дальше-то что? Какова позитивная часть программы? Какой созидательной силой обладает сам главный герой, берущийся судить предшествующую историческую эпоху? Нет ответа.

Будь у него хоть какой-то план, мало-мальское видение будущего, его можно было бы выслушать. Но его нет. Перекати-поле, человек без корней, у которого в крови только одно — бежать, скрываться, надеяться на чье-то покровительство и защиту. Человек, для которого на первом месте чутье, а не разум. Он живет охотой и собирательством (разыскивает сведения о сгинувших в гулаговской системе родственниках). Он – одиночка, паразитирующий на страшном прошлом. Для него репрессии – бизнес.

ГУЛАГ – кормилец и поилец. И вот, тот, кто зарабатывает на памяти, дает нам уроки этики. Смешно, абсурдно, неубедительно. В чем его отличие от безликого человека из подвала, представляющего всесильные органы, которые обладают монополией на архивы, на ужас сотворенного им прошлого? Какова цена его моральных сентенций?

Да и вообще, где они в романе эти самые люди августа? Лебедев написал книгу о том, кого нет.

«Люди августа» — книга тенденциозная, насквозь пропитанная идеологией. Картины прошлого, как давнего, так и не столь отдаленного, нарисованы посредством штампов и стереотипов. Перед нами откровенно манихейское восприятие действительности, очередная политически выверенная схема вместо живой реальности. Вот пласты, из которых слагается российское пространство: древность-дикость-кочевье, ссылка-лагерные зоны, узкая плоска цивилизации, отлетевшая вмиг после 91-го, — полигоны, космодромы. Первые два слоя толще. Они неубиваемы. И вот, тебе портрет России – евразийского пространства, разрывающегося между зоной и дикостью.

Картинка эффектная, по-бердяевски красивая, перечеркивающая уже по-чаадаевски все содержание российской истории («мы ничего не дали миру»), а потому имеющая ли отношение к действительности?

Дальше — проще. СССР – сумма скомканных судеб и депортаций.

«Слепое прошлое управляет слепым настоящим». Но откуда такой исторический детерминизм? И где для него основания? Лебедев, настаивающий на фатальности русского пути к зоне и дикости, ставит под сомнение саму возможность появления «людей августа»(91-го), этих свободных граждан свободной России. Откуда им взяться, если все уже предопределено? Опять: о чем тогда книга?

Старое доброе отчужденное восприятие государства как чего-то самодостаточного. Кафкианские иллюзии. Но ведь государство – это мы, это аппарат, приводимый в движение деятельностью и энергией конкретных лиц. Той же бабушкой героя, его дедом, им самим, бегающим по лесам за Песьим царем, а не голосующим во втором туре выборов 96-го за Ельцина, чтобы не проиграть. Откуда взялось это глупое представление о том, что в советское время люди делились на две части: тех, кто сидел, и тех, кто сторожил? Куда делись остальные? Пролетарии, колхозники, интеллигенция, молодежь, школьники? Люди жили, работали, строили, дружили, влюблялись, мечтали. А нам вновь и вновь рассказывают байку о громадной зоне, раскинувшейся на одну шестую часть света. О тотальности страха.

Это — утрата чувства реальности, идеологическая зашоренность, нарушение перспективы. Действительно, чисто советская ненависть ко всему сталинскому и советскому. Однако дело здесь не только в идеологии и утрате почвы под ногами, но и в том, что «Люди августа» — персональная история. В ней нет ничего типического. Многие ли из сотен миллионов граждан имели бабушку, работавшую в Политиздате и сотрудничавшую одно время с органами? Взяв за основу биографию реального человека, автор лишил общезначимости весь рассказ в целом.

В индивидуальный психоз, паранойю, которая пронизывает и самого героя и его бабушку верится легко. Такое бывает. А вот в то, что страх является маркером эпохи, поколения, целой страны – нет. Расстояние между индивидом и обществом в целом слишком велико. И редукция умонастроений эпохи к личным переживаниям – это изрядное, бездоказательное обобщение. Автор имеет право развернуть свою мысль относительно одной-двух персон, но тезис «бабушка боялась, значит, боялись все», выглядит анекдотично.

«Весь город обернулся сетью слежки, перекрестных взглядов, опутывающей, не отпускающей». Такое ощущение охватывает героя в какой-то момент ближе к финалу. Но это отдает бредом, манией преследования. Роман на глазах читателя превращается в какие-то записки сумасшедшего. «Люди августа» — классический пример того, как замысел автора вступает в противоречие с его исполнением. Ответ на вопрос «почему мы вернулись к тому, с чего начинали, почему так вышло?» лежит не в области высосанной им из пальца тотальности страха, а в сфере плакатного неглубокого мышления, пропагандистских пошлостей.

Отказавшись от полноты восприятия действительности, сводя все к идеологической схватке между мифологическим прошлым и неопределенным будущим, к борьбе одной лжи с другой – на какое движение дальше можно рассчитывать? Автор сам своей книгой противится этому будущему и доказывает, что оно невозможно. Культ страха (а не трезвая оценка российской и советской действительности), игра на эмоциях, спекуляция на совести, манипуляция читательским сознанием — разве не всем этим переполнен роман Лебедева?

Благие намерения вновь ведут в ад: борцы с тоталитаризмом дарят читателям очередную вдохновенную оду всемогуществу темных сил – вечному, неодолимому. Лебедев написал полезную для зла книгу.

Роман Лебедева «Люди августа» вызывал у меня двойственные ощущения. С одной стороны, интересный материал — «чёрные» искатели, копатели, лесорубы — сулил большое жанровое и стилистическое разнообразие. С другой стороны, автор не преминул воспользоваться темой как плацдармом для дальнобойной артиллерии либеральных штампов — штаммов.

Несомненно, удались автору описания природы. Хороши лаконичные пейзажи казахской степи, окрестностей озера Балхаш, карельской тайги. Словно смотришь старые черно-белые фотографии, снятые геологами в партии (мои дедушка и бабушка были геологами, и в семейном архиве сохранились несколько альбомов таких «полевых» фото). Вроде бы, и любительские снимки — нехитрый экспедиционный быт, знакомые лица, а природа как будто взята в объектив профессионалом. Скалообразные обнажения, морены, разломы, ледники, солончаки создают не просто пейзажный фон, а точную картографию места. Тысячи таких снимков делались всегда в экспедициях на всех месторождениях, да, что там: целый спецраздел науки появился — аэрогеофотосъемка, теперь — космическая георазведка. 

В интернете нашла, что Лебедев восемь лет мотался по «полям», вот взгляд и натренировался, и язык под стать диким местам — этакий суровый романтизм. Но эта стилистика выдержана, только пока автор чувствует себя адекватно природному контексту. «В тайге так бывает. …Никакой мистики — просто чувства обостряются, и ты интуитивно, как локатор, снимаешь эмоциональные слепки местности». 

У лирического героя в силу пытливости ума (бабушка оставила полузашифрованное литературное завещание: найти деда) и врожденной аферистской сметке полукриминального коммивояжера или контрабандиста, образовалось своё дело. Дело, реальное и требующее положить, как минимум, жизнь на алтарь судьбы: поиски мертвецов, сгинувших в репрессиях.

Не все так, чтобы просто и сразу: продираясь сквозь измышления «пытливого ума», раздираемого домыслами и сомнениями в заковыристых судьбах родственников (а это четверть текста), можно и запутаться, и заскучать, но автор поднаторел в психологических трюках. Заглянув в синопсис другого его романа «Предел забвения», понимаешь, что семейные саги со скелетами в шкафах НКВД — его конёк, оседлав которого, Лебедев умело выворачивает на утоптанную стезю романа-квеста. Пожалуй, даже триллера не без мистики: чего стоит фантасмагорический Дрогобыч, куда нелегкая забрасывает героя. Не обошлось и без знамений: старуха-травница, встреченная в утреннем тумане старого кладбища, звон старинных часов, который приведёт к встрече с загадочным стариком – ювелиром с лицом, изуродованным жуткими шрамами. Он-то и заказывает первое расследование, с его-то легкой руки герой и становится Искателем. 

Искатель не просто по наитию разыскивает безымянные могилы, хотя интуиция у него нечеловеческая, но и в архивах пыль глотает за очень-очень хорошие деньги, попутно продолжая искать канувшего в войну деда. 

Часть текста – история Пёсьего Царя — абсолютно вываливается из романа, хотя и является ключевой по смыслу. Написанная сочно, мощно, она в своей самодостаточности была бы замечательной повестью в духе Алексея Иванова. Роман местами кинематографичен, среда придает срецифический саспенс героическим поискам. В пустыне Бетпак-Дала, которая хуже открытого космоса, и откуда придётся спасаться бегством, Искатель подцепит друга по имени Марс (то ли бывшего силовика, то ли гэбиста-провокатора), втравившего его в дальнейшие перипетии уже в Карелии, и которого он впоследствии предаст. Потом «зависла между СССР и Россией» Чечня, где герой не может не оказаться, и где повстречает свою любовь-погибель, финальный взрыв гексогена — салют новой эпохи — ставит точку.

Это же девяностые, лихие девяностые, когда было возможно почти все, или так казалось «людям августа». Лебедев декларирует свой высокоидейный либерализм максимально картинно, картонно и удивительно неискренне. Герой (между прочим, кормящийся с архивов) вещает на архивном пепелище: «Безопасность, старая шлюха сдохла! Нет её власти надо мной, нет её власти больше ни над кем! Выброшены в мусор её шпионские штучки, сдохла сука, тварь в погонах, с подведёнными синевой допросных ночей глазами! Погасли допросные лампы, и крысы жрут в архивах её дряблое, пожухлое бумажное тело, а прежние слуги торгуют этим телом навынос». 

Таких вот страстных либеральных клише поначалу не много, но тем более они пугают, вырываясь из контекста задавшегося было квеста. Впрочем, автору жанр уже и не так важен. «Там, в кровавой массе, уже нельзя было отличить чистое от скверного, выстраданное от надуманного. Там ещё существовал СССР — как сумма сломанных судеб, депортаций, меняющих жизнь народов, кровью проведённых границ, отнятого у одних и переданного другим».

В интервью журналу «Сноб» Лебедев страстно размышляет об истории, роли СССР, человеческих судьбах, о важности сейчас настоящей новейшей исторической литературы, адептом коей он является. «Возьмите», — говорит он — «Зулейху» или «Обитель», вырежьте кусок, смонтируйте с романом какого-нибудь советского корифея и вы не почувствуете стилистической разницы. А это катастрофа, потому что советский язык антирефлексивный, и писать на нем о советском же прошлом — все равно, что жевать старые газеты». Не знаю, насколько новаторский исторический язык у Лебедева, но, по прочтении «Людей Августа», возникает ощущение, что сжевал несколько подшивок «Новой Газеты».