Брейнингер в повести набрела на важную и не отрефлектированную литературой тему — которой тотчас и испугалась, ибо сама принадлежит к дразнимому ею миру, а именно — преподает в Гарварде. Мир этот, как и все мафиозные сообщества, терпим к абстрактным обвинениям — но точас карает любую конкретику, обнародованную слишком наблюдательными особами. Конкретика же такова: в соответствии со старинной американской доктриной трансляции влияния не через своих варягов-назначенцев, а путем обучения туземных элит, все дети советских эмигрантов и посланные богатенькими родителями на учебу в англосаксонские страны мажоры натаскиваются на самую разнообразную деятельность против страны рождения (это дешевле, чем обучать коренных американцев языку и нравам недружественной территории).

Чему и посвящен роман-фантасмагория Ольги Брейнингер о том, как студентку-эмигрантку Ольгу Брейнингер готовят к превращению в супертерминатрицу с неясными целями. Судя по теплым и полным внутреннего протеста флэшбекам в давнее казахстанское детство, цель легко вычисляема, — но обнародовать ее Брейнингер не решается, иначе прощай, Гарвард. Нам грубиянов не надо.

Вместо этого она создает искусный автопортрет женщины-жидкости, способной легко мимикрировать под любую среду и добиваться в ней успеха, теряя остатки идентичности, национального характера и привязанности к людям. Ловкость в овладении нужными языками являет воочию: главы о США написаны технологичным офисным стилем с гирей академической самоиронии, казахские — ностальгическим тоном мемуарной литературы, история лесбийского клипа — в захлебной манере монологической прозы из одних тире.

Ближе к концу автор обнаруживает, что для полной индифферентности к миру ее героине недостает вдребезги разбитой любви — и выдумывает ей вулканическое чувство к чеченскому студенту Амади. Поскольку никакого Амади, по всей видимости, не было в природе, пассаж о нем писан в стилистике дамской мело-порнографии: «ты такая яростная, неуправляемая, разрушительная», «в глазах искорки шальные», «он полюбил меня такой, какая я есть — свободной», «утратила чувство реальности», «с мужественным подбородком и линией губ».

На фоне хорошо знакомых автору карагандинских, оксфордских и чикагских подробностей эти «мой неуправляемый характер» и «его орлиная линия носа» звучат особенно дико.

К моменту обращения героиня крепко сидит на стимуляторах, равнодушна к легко досягаемой карьере и видит цель в полном разрушении глобалистского миропорядка, отнявшего у нее личность, т.е. представляет наипервейшую опасность для своих работодателей.

Однако для протеста описанной героине никогда не хватит стержня: она способна только приспосабливаться к условиям, но никак не конструировать их. Так же и авторша, отлично владея версификаторским даром, слаба в композиции и всем, что касается вымысла. Да еще и очевиднейшим образом опасается работодателей, затуманивая подлинную цель создания дамы-терминатора с русской матрицей в мозгу.

Замах интересен — но все портит недостаток стратегических умений и явное желание понравиться либеральному европейскому потребителю (что роман параллельно написан по-английски — к бабке не ходи). Отсюда и душераздирающие пассажи о депортации немцев Поволжья, и любовь с фантомным чеченом, и никчемный абзац о ночи в косовской Приштине: вся эта виктимная пурга хорошо продается в Европе.

Не в силах определиться, пишет она гневную антиглобалистскую анафему или историю таранного успеха для правозащитно озабоченных девиц, Брейнингер проваливает дельную идею.

Хоть и не без занимательности.

Начинается роман очень обнадеживающе. Альтер-эго автора, крайне продвинутая молодая особа, употребляющая дикое количество моднейших таблеток вроде упомянутого в заглавии психостимулятора, находится в центре внимания нейрофизиологов и социологов мира. А также в центре внимания прессы, шоубизнеса и всего элитарного и трендового. Она – единственный выбранный из сотен кандидатов участник небывалого эксперимента по… Стоп. Мы так и не узнаем, в чем же, собственно, состоит этот эксперимент. Мы только знаем, что героине раз в день сканируют мозг, периодически погружают в деприватор и показывают какие-то картинки под препаратами. Ну да ладно, суть не в этом. Суть в том, что первая глава интригует и написана она в узнаваемом стиле зарубежных контркультурщиков 90-х. Просто представьте, что читаете начало какого-нибудь Паланика или Эллиса. Типичный клиповый текст, призванный передать бешеный ритм Нью-Йорка или любого другого мегаполиса мира, завывание информационного урагана и весь сопутствующий бэкграунд. Пахнуло даже киберпанком, но ненадолго.

Во второй главе героиня предается воспоминаниям, совершенно очевидно позаимствованным из багажа самого автора. Из неё мы узнаём, что сия молодая особа – из казахских немцев. Забегая вперед, должен сказать, что по результату именно эта часть книги самая интересная, она повествует о жизни немецкой общины в Казахстане в позднесоветское время. Здесь же начинает вырисовываться и образ нашей героини, которая, несмотря на, вроде бы, уровень интеллекта выше среднего, демонстрирует весьма приземленные интересы. В этом ей помогает неземная красота и заоблачная самооценка.

Далее следует эмиграция в Германию и снова очень познавательная часть – о том, как там социализируют иммигрантов. С точки зрения нашей заоблачной героини, это, конечно, фу как разочаровывает и фи как неэстетично. Но меня лично впечатлило, как устроена сама система, очень круто.

А что же там с тем экспериментом, в котором она участвует? К середине романа я уж было и забыл о нём. Но внезапно мы получаем подсказку: он основан на нейролингвистическом программировании. То есть вот так, да? А почему сразу не на гомеопатии или лозохождении? Честно скажу, столь очевидный ляп и непроработанность этой сюжетной линии подпортили впечатление от книги.

А дальше героиня поступает учиться в Гарвард. И здесь нам снова очевидно, что роман содержит немалую часть автобиографии (все ведь прочитали текст номинатора?). В Гарварде альтер-эго автора приучается к психостимуляторам и глубоко разочаровывается в лицемерии местного научного комьюнити. Там же влюбляется с первого взгляда в романтического юношу Амади (без материальных проблем, а как же иначе). Любовная идиллия длится недолго, внезапно ее любимый исчезает без предупреждения. Героиня в слезах.

В следующей главе оказывается, что Амади живет в Чечне, и девушка едет за ним, как жена декабриста в ссылку. Там она готовится уж было к свадьбе, параллельно на страницах книги совершенно всерьез рассуждая о том, что не надо, мол, беспокоиться о чеченских женщинах, они со всем согласны, довольны и счастливы. Как вы, наверно, уже догадались, о происхождении материальных благ ее друга Амади в книге ни слова, ведь женщина не должна задумываться о таких вещах. Тем не менее, выходить замуж она почему-то в последний момент передумала.

И вот, наконец, мы, узнав побольше о нашей героине и ее мотивации, подошли к последней главе, которая снова возвращает нас в Нью-Йорк к таинственному эксперименту. Что ж, я дочитал книгу до конца и так и не нашел хоть каких-либо сведений о том, в чем же этот эксперимент заключался. Остается лишь гадать. Вроде бы, из неё собирались сотворить обладательницу сверхострого и не замутненного эмоциями разума, однако это не до конца очевидно.

Что же в финале? Накануне завершающей стадии эксперимента наша героиня сбегает из лап учёных, тайно покинув шикарный пентхаус и параллельно лишив нас возможности узнать о сути центральной интриги романа. Я – женщина, словно говорит она, а значит я имею право быть импульсивной и безответственной.

В самом конце мы читаем хрестоматийный поколенческий монолог-манифест, в котором героиня периодически переходит на первое лицо множественного числа. Звучит он, увы, фальшиво. Давайте разберемся, почему. Для того, чтобы зачитывать манифест несовершенному миру, нужно находиться по другую сторону стены нормальности. Только из этой точки подобный монолог обретает смысл. Героиня же наша отнюдь не Тайлер Дёрден и даже не Марк Рентон (хоть и тоже наркоманка). Она тривиальна и на поверку обладает глубоко мещанским мышлением, а потому ее челлиндж и мессидж скорее сойдут за вздор красотки, которая сама не знает, чего ей надо (а по сути, так оно и есть).

Может, оттого, что я не знаю иностранных языков и не живал за границей дольше десяти суток или по какой иной причине, книги, написанные на русском языке о людях мира мне читать неинтересно. Какая-то в них есть художественная порочность, что ли, когда герой сегодня в Москве, завтра в Париже, через два дня в Нью-Йорке, с легкостью переходит с русского на английский, с английского на французский. И друзья повсюду, и недруги, и проблемы у него и в России, и в Германии, и в Италии, Канаде, Австралии, но часто такие проблемы – деловые или любовные…

Нет, такая литература не для меня. Скорее всего, не столько из-за космополитичности героев, а из-за интонации произведений. Сладенько-сентиментально- глубокомысленная интонация, от которой подташнивает. Авторами таких книг – о людях мира – до самого последнего времени были, конечно, люди, выросшие, а то и состарившиеся в СССР. И вот взрослыми или уже старыми, они выезжают за пределы родины и начинают колесить по свету. Аэропорты, такси, отели или квартиры родственников, друзей, Триумфальные арки, статуи Свободы, Александрплац… Но вот о людях мира стали писать те, кто вырос уже после открытия границ – катись куда хочешь. Или же дети тех, кто после открытия границ покатился вместе с грудничками или горшочниками, смутно, интуитивно запомнившими родину. И это совсем другая литература.

Не буду здесь перечислять произведения таких авторов лет тридцати – двадцати. Их много, и проза эта имеет большую если не художественную (за небольшим исключением), то по крайней мере социологическую, да и психологическую ценность. Остановлюсь на романе Ольги Брейнингер. Тем более повод удачный – «В Советском Союзе не было аддерола» попал в число претендентов на «Нацбест».

Роман сложный, его должны анализировать скорее не филологи, а политики, философы, фундаментальные психологи (если бы они у нас были). Автор показывает человека, который уже в нескольких поколениях оторван от корней. Ее героиня – этническая немка, чьи предки когда-то благодаря указу Екатерины Второй переселились в Россию на Волгу, а потом покатились на Восток. Под Карагандой основали поселок Берлин, в 90-е, когда в Казахстане стало невмочь, решили вернуться на историческую родину… Пересказывать роман не стану. Нужно прочитать. Главное, преодолеть, конечно, важную, но трудную первую главу, а дальше пойдет легче. Не весело пойдет, но… Известно ведь, что о чужих страданиях и мытарствах читать интересней всего.

Я знаком с Ольгой Брейнингер, могу утверждать, что роман во многом автобиографический. Впрочем, это наверняка почувствует и тот, кому неизвестна биография автора. Повествование очень достоверно.

Многие шаблоны автор переворачивает, а главное демонстрирует, что судьба человека без корней поистине ужасна. Это такое перекати-поле. Но если трава перекати- поле движется благодаря ветру, то люди перекати-поле сами себя толкают. Они больны движением и потребностью менять места жизни… Вот очень точные слова из романа: «пойти путем эмиграций и перемещений». Со стороны это кому-то может показаться заманчивым, но после романа Брейнингер эта заманчивость наверняка исчезнет. «В Советском Союзе не было аддерола» напомнил мне «Путешествие на край ночи» Селина. В тех эпизодах, где героиня попадает в по-настоящему отчаянные ситуации, даже стилистика становится селиновская. Особенно это заметно во время ее пребывания в лагере эмигрантов в Германии…

Публикация журнального варианта романа в «Дружбе народов» вызвала несколько откликов критиков. Хотелось бы более глубокого и серьезного разговора об этом произведении. Тем более что это не только факт литературы, а чего-то глобального. Впрочем, хорошее произведение всегда поднимает глобальные проблемы.
Очень советую обратить внимание на роман Ольги Брейнингер.

Грамотный, в меру торопливый, в меру литературный, не в меру умеренный рассказ из серии «История моих бедствий». Бедствия эти – несладкое русское детство, бюрократичная Германия, заносчивый Оксфорд, влюбчивый Кавказ, утомительная роскошь Америки. Что в этом списке будет предметом любви? Правильно, мельком описанное русское. А что – предметом недовольства? Мельком же описанное остальное.

В какой-то степени – это отчёт о проведенном лечении, дневник пациента, наверное, многое сообщающий специалисту. Героиня принимает аддерол как средство от дефицита внимания, анорексии и гиперактивности. «Острое чувство наслаждения собственным умом. Желание предпринять что-нибудь прямо сейчас, да что там, не только желание – силы, энергия, понимаете, по-настоящему. Это просто блаженство». Результат приложения сил перед нами.

Это произведение, конечно, не является романом ни по структуре, ни по объему замысла. Сборник дневниковых записей (возможно, с большой долей вымысла), составленный с секретной целью. Если бы цель достигалась сама по себе, её не пришлось бы объяснять в конце. Так вот, в чем замысел: героиня – бывшая российская гражданка, воспринимает себя не менее чем орудием укора всем тем силам, которые гнетут, унижают и не понимают Россию. Может быть, даже не Россию, потому что речь не совсем о ней, речь о стране детства, «где однажды две зимы подряд не было света и горячей воды, где чайник кипятили над костром на улице, а спали в зимней одежде. А однажды на моих глазах четырнадцатилетний (хотела сказать мальчик — куда там) русский muzhik забил другого до полусмерти монтировкой из-за пачки сигарет». И если кто-то не понимает всех прелестей этой Родины, то сейчас ему объяснят. Ну минимум – очаровательно нахмурятся.

Орудие мести, или Бомбу очень замедленного действия, некая неотвратимая судьба начинает переправлять по назначению. Бомба начинена чем-то особенным, чуждым миру, в котором вынуждена вращаться. Мир, как водится, этого не замечает. Это такой Марш одной недовольной Бомбы по клоакам западного комфорта. Миссия её в том, чтобы вдруг произнести своё обвинение. Под занавес и в том же дневнике: «Так что прошу прощения за то, что я отвлекла вас от решения очень важных мировых проблем. Просто подумала, что стоит указать на ту проблему, о которой вы еще не подумали. Может быть, я хочу, чтобы вы разрушили нас, пока мы еще не подняли голову, может быть, еще каких-то пять, десять лет, и станет поздно. Может быть, я хочу, чтобы мы проиграли, потому что тогда мы все обретем дом и покой. Может быть, мне надоело мириться с тем, что боль — это нормально, что боли — нет. И да, конечно, прошу прощения за тон. В двадцатом веке приходилось кричать о наркотиках и сексе, чтобы быть услышанными. У нас свои слова и угрозы, но все равно приходится заимствовать интонации у Паланика и Эллиса, если не у Павлика Морозова (простите, плохая ассоциация), чтобы заставить кого-нибудь оторваться от иллюзии демократии, свободы речи и прочей ерунды. Вам есть что сказать в свое оправдание»?
Шквал нестерпимой дерзости!

Путь туда был долгим. Это этапированный лагерь для беженцев в Германии. Германии нет, она не описана, нет людей и ситуаций, нам показаны только ряды одинаковых белых бараков, за стенами которых рыдают бывшие советские граждане. Дальше Оксфорд. Его тоже нет, есть героиня, начиненная страданием и вот-вот готовая взорваться. Любовь, рожденная в Оксфорде, приводит ее в Грозный. Не стоит удивляться. Перед нами не обычный антропоморфный персонаж, а орудие Судьбы. Тут ничто не случайно. И разговоры о Гуантанамо (еще в Оксфорде) слегка поддерживают насущный актуальный фон.

В итоге все переносится в башню Трампа, причем действие книги разворачивается еще в царствование Обамы. Нет даже дебатов, так что провидческая сила автора и чувство Судьбы вне подозрений.

Можно подумать второпях, что так просто принято. Сейчас, в самом деле, множество критиков не видят авторский стиль, отношение к деталям, мастерски отключают чувственность, чтобы она не мешала искать главное: Святой Актуальности. И автор слушается. Нет никаких читателей. Есть страшный Домоклов меч журналистского суда, который нависает над всяким трепетным и мыслящим писателем. Если автор не здесь, не с нами, не в гуще событий, то он буквально – против нас. Такой автор противен. Такого надо карать долго и сладострастно. Правда, меч для этих дел неподъемен, его в лучшем случае ухитряются приподнять и с облегчением опустить себе на ботинок. И тогда их гнев и боль уже совсем похожи на настоящие.

Лучше всего такая нарочитая актуальность представлена в нетленном романе Аполлинера «Одиннадцать тысяч палок», где герои оказываются участниками русско- японской войны, проехав всю необходимую Современность транссибирским экспрессом. В этой актуальности нет ничего кроме газетного антуража, никаких особых подробностей и уточнений. Потому что замысел у книги совершенно иной.

Хочется верить, что в романе про аддерол приметы актуальности и неназойливая информированность в ней подчинены замыслу. Грозный тоже не показан. В гостиницу стекаются многочисленные родственники и развлекают невесту рассказами и молитвами. Самое живое, самое сочувственное и вполне художественное место. А все потому, что вдруг актуальность ушла и появляется немного гротескная и при этом совершенно не злобная живая сцена. Ни вопросов политики, ни религии, ни самой героини. Они ее заболтали.

В общем, в Грозном оказалось довольно душевно, и там бомба не сработала. Пришлось даже пожертвовать любовью ради миссии своего недовольства. Героиня защитила диссертацию и отправилась на конгресс по экспериментальной славистике в башню Трампа. Славистика (наука о языке и культуре славянских народов) – экспериментальная. Хотя на конгресс в Трамп-отель является больше 10 тысяч человек, основной экспериментальный заряд дарит только наша героиня: «проследовавшая дальше на Запад с намерением революционировать экспериментальную славистику и попавшая в сети миросистемного анализа, я оказалась идеальным пластилином для эксперимента века».

К культуре и языку в книге имеют отношение несколько великолепных пассажей: это рассуждение о том, что первые фразы любимых книг дают воздух, и тут нельзя не быть на стороне автора, а у автора, – говорит автор, – воздуху взяться не откуда. Возможно, потому, что Бомба задумана как вакуумная. Еще славист произносит мысль, что начинать рассказ с прямой речи – это моветон. Мысль сомнительная, это понятно. Но она приводится только затем, чтобы порадоваться собственной дерзости, ведь одна глава начинается с прямой речи.

Вообще, и в вопросе актуальности, и в изображенных реалиях, и в этом скрупулёзном отчете для невидимого доктора сквозит комплекс отличницы. Ничего дурного в этом комплексе, наверное, нет. Всё только так, как кто-то ждёт, и ровно настолько, насколько ждёт. Это объясняет и особую деликатность, постоянное недоговаривание и быструю речь. Никто вас не перетрудит подробностями и обстоятельностью, вы поняли, что перед вами свой человек – и довольно. Причём надо понравиться всем. Кстати, можно объяснить по случаю, в чём основная особенность комплекса отличницы: это не перфекционизм, как многие думают. Дело в том, что получение пятерки требует определенных усилий, вполне человеческих, и отличник не собирается делать ничего сверх пятёрки, ничего лишнего. Этим и объясняется особая неназойливость изложения и уникальная форма – 50-страничный роман (наверное, около 100 в печати).

Но это литература, и отличница знает, что в литературе надо быть немножко плохой. Нет-нет, и осторожно ругнётся, и вообще подсчитывает каждую таблеточку, а это всё-таки почти что наркотики. Вот и получается, что основной восторг у отличницы от того, что она такая смелая. А раз смелая, то опасная и вообще Бомба. Преувеличения – это тоже не перфекционизм.

«И все же, выйдя на свободу, я почувствовала, что несмотря на все омертвение, отупление и смирение, что-то во мне выжило. Что-то внутри все это время сопротивлялось, не уступая последнего рубежа — и наверное это была победа. Наверное, это был тот самый мой плохой характер. Он заменил нежность шелкового платья из хрупких шестнадцати лет, легкого и светлого, которого мне уже никогда не надеть — потому что его больше нет». Обратите внимание на то, что такое плохой характер. Платье описывается, и оно, конечно, есть – оно передано через его шелковистость, нежность и ностальгию. А вот плохой характер – загадка. Собственно, эта загадка и есть начинка Бомбы. Нехорошая! Плохой характер может взорваться. И не потому, что к нему добавляется недостающий элемент, аддерол, а потому что она сама по себе – секретный и неустранимый элемент.

Длинная цитата: «Сегодня, если вы спросите меня, кто я, мой ответ отлетит от зубов: я — поздняя переселенка. <…> И еще я буду знать, что я — русская, что может быть хорошо или плохо, а иногда не играет никакой роли — но категория национальности будет отныне доминировать в твоей жизни, как и у всех вокруг, сортируя людей по полочкам и задавая вашей судьбе тон».

Вот и секрет. Плохой, с точки зрения западной культуры, Бомбу делает её национальная идентичность. Быть русской плохо. Об этом и отчёт. Причем Бомба не является «ватной», это вообще злодеи, заигрывающие со злом, она просто русская. Типичный сигнал отличницы: я с вами, и вы мне симпатичны, но я постою тут, помашу издалека (особым тайным сигналом, каким в Оксфорде изображают русских), но близко подходить не буду, так как у меня платье красивое. По-моему, это очень и очень мило. В конце Бомба просто произносит свой обвинительный монолог. И на этом… кажется, все. Башней Трампа осталось на месте.

В чём же заключается русская начинка? В умении чувствовать? Наверное, не совсем в этом, было бы больше описаний, русских воспоминаний и вообще переживаний и любви. Но даже любовью приходится жертвовать ради идентичности. В умении помнить и любить послесоветское прошлое? Но и любовь к детству не удивляет, она не взрывоопасна.

Взрывоопасна человеческая боль. Книга не о ней, вроде бы. Героиня успешна, она отличается от персонажа дамской прозы далеко не тем, что живет в люксах, фотографируется для «Вог», катается по мировым столицам и утомилась от медийного внимания, а только тем, что она доктор славистики (экспериментальной). Интеллектуалка.

Но основная тема обвинений – не важно кому, всем им (не нашим) – это человеческая боль. Переживание бессмысленности бытия, разобщенности, невнятности и пустоты нашего мира. Я не могу ругать такого автора. Я лучше поругаю кого-нибудь закостеневшего в самодовольстве.

Конечно, это не книга, а только план книги. Конечно, выполнять этот план стоит, если хотя приблизительно удастся решить, что такое русская идентичность. Но боль можно пересилить, если не идти на поводу у всего, что ее вызвало. Когда человек пишет пусть небольшой труд, этот труд не всегда следует оценивать с позиции искусства. Разумеется, любой такой труд – это нервный узел того, что происходит со всеми нами. В данном случае – боль от вмешательства истории и еще больше – мифологии актуальности.

История и боль – это вещи не смешные. Фиксировать их не интересно. А вот преодолевать, искать себя, искать в искусстве свободу – очень интересно. Так что, может быть, Бомба еще сработает правильно, на твёрдую двойку.

Брейнингер написала роман-инструкцию по выживанию в XXI веке. Он очень бы пригодился путешественникам во времени. Специфическая инструкция, конечно, получилась, – пользоваться ею смогут только самые лучшие, те, кто умеет «быстрее, выше, сильнее», посредственностям тут не место. Вход только для «сверхчеловеков».

Все повествование укладывается в один день – последний перед объявлением результатов некоего эксперимента, и единственным испытуемым стала главная героиня романа. Суть эксперимента из текста понятна не до конца, но некоторую ясность вносит аннотация номинатора Антона Секисова: «Время действия — ближайшее будущее, 7 ноября 2017 года. Завтра днем в нобелевской лаборатории девушка родом из СССР должна превратиться в “сверхчеловека” — но сегодня она вспоминает свое полное потерь прошлое, и решает любой ценой сорвать эксперимент – для того, чтобы спасти мир от новой холодной войны, где главным оружием будут такие же молодые люди, как она – сломанные глобализацией, амбициозные, злые и бесконечно одинокие». Единственное замечание: превращение в «сверхчеловека» глава эксперимента профессор Карлоу и его команда покажут не в нобелевской лаборатории, а в башне Трампа, символизирующей торжество капитализма.

— Конечно, они создают атомные бомбы, но мы создадим тех, кто будет решать, как их использовать, — заводился мой профессор, как только речь заходила о ценности эксперимента.

Соблазнительна идея приравнять личность героини к личности автора. Их биографии похожи: Брейнингер тоже родилась в Казахстане, училась и преподавала в Оксфорде и Гарварде. Обо всех подробностях личной жизни все-таки нет возможности судить: какая же справка к роману в толстом журнале или даже соцсеть расскажет о любви к чеченскому юноше или страсти к аддеролу. Но вот один из постов Брейнингер в Facebook вполне может приукрасить сцену срыва великого эксперимента, произойди она в башне Трампа: «How I like to start a date: “So first of all, I don’t believe in free market”», – пишет она, прикладывая gif с Ланой дель Рей, поднимающей руку сжестом, известным как «коза».

Вот и роман – о том же: девушка на протяжении семидесяти журнальных страниц рассказывает о том, какая она крутая (она действительно крутая, вы не подумайте). Немного о Лане дель Рей, немного о соцсетях, вставки из слов на английском языке, какие там еще приметы XXI века? Да та же башня Трампа.

Загадочный нейроэксперимент отнимает у героини 95% времени. Ее личность как бы принадлежит только обществу и миру, в распоряжении для персонального пользования остается всего 5% времени, «сто процентов которых приходятся на ситуации, когда я нахожусь в полном одиночестве». Благодаря соцсетям с каждым вторым происходит примерно то же самое. Чем не эксперимент века?

О том, что получится в результате исследования, не знает никто, в том числе сама героиня. По всей видимости, он должен превратить ее в умную безэмоциональную машину.

В теории, нейропрограммирование должно было понизить мою эмоциональную восприимчивость и повысить интеллектуальную.

Частичные успехи были, хоть и неясно, благодаря приему аддерола или собственному желанию героини стать сверхчеловеком – однако «степень эмоционального реагирования не снижалась».

Войдя в свой номер, я бросила на кресло дорожную сумку и свернулась калачиком на кровати. Из-за аддерола сердце колотится как сошедший с рельс будильник, отсчитывая ежесекундные удары, словно разряды молнии. Мозг работает безупречно. Я чувствую себя машиной, разогнавшейся до скорости пятисот километров в час: идеи, о которых я читаю, моментально визуализируются и систематизируются у меня в голове; данные по ходу чтения складываются в таблицы и схемы; я могу перевести в график поэзию Джона Донна и довольствуюсь одним- единственным прочтением Канта. Мой ум точен, резок и четок, я улавливаю концепты моментально и почти инстинктивно ощущаю связи и ассоциации всего со всем.

Порой она явно подражает манере Терминатора смотреть на мир:

<…> На очередном приеме в колледже, в краткую паузу между десертом и обсуждением благотворительного базара я обратилась через стол к Питеру (физика, PhD, общеуниверситетская команда по гребле, политические пристрастия: тори, секретная влюбленность: Маргарет Тэтчер, хобби: театральный кружок, главное достижение: современная постановка «Орестеи», дополнительный бонус: утонченные черты лица).

Несмотря на то, что детство, отрочество и юность героини не самые обычные, с ней может идентифицировать себя любой рожденный в перестроечную эпоху. Маловата целевая аудитория? Нет, думаю, проблема отцов и детей сделает роман более чем актуальным. Это заметно уже по отзывам других рецензентов. Хотя бы потому, что «В Советском Союзе не было аддерола» просто напрашивается на обвинения в юношеском максимализме.

И тогда понимаешь, как в этих молодых и злых рождается моя ненависть. Потому что нужно потерять абсолютно все и даже надежду на это, потому что нужно перестать испытывать привязанность, любовь, тоску или страх. Потому что тебя уже ничего не испугает. Потому что ты сама отказалась от того, что могло быть — из страха, что и это не сможет тебя согреть и заставить почувствовать себя дома.

А вот – иллюстрация отношения «детей» к «отцам»:

Путешественники все время хотели разговаривать, и я присаживалась на полку и слушала их. Все они, к моему удивлению, рассказывали одну и ту же историю. Про то, что молодым умереть не получилось, и теперь надежды на счастье уже нет и все, что остается, — ждать, наблюдая за тем, как искра внутри тебя медленно гаснет.

Помимо проблемы отцов и детей, с классической литературой роман сближает наличие мотива дома, а его главным воплощением становится свадьба – часть традиционной культуры. Опираясь на столпы традиции и классики, не разрушая их, Брейнингер провозглашает новые идеалы. Этот мотив ложится в основу трехчастной композиции романа: обретение дома (Казахстан), его потеря (Германия) и новая попытка его обретения и осознанный отказ (Чечня).

«Дом, — говорю я себе зеркальной, — это то, что может быть у других, но никогда у тебя».

С категорией дома связана и категория счастья: счастлив тот, кто имеет дом. Но если нет дома, не может быть и счастья – эти категории у Брейнингер неразрывны. Путь к ним проложен в одном направлении (если «в сторону от счастья», то «всегда — прочь от дома»); перед отъездом из дома героиня получает прощальный подарок – духи с названием «Счастье» («это знак и прощание, потому что без меня он больше никогда не будет счастлив, и, он уверен, я без него тоже»); счастливы живущие на родине чеченские женщины. Героиня же была счастлива лишь во время эксперимента, когда не принадлежала сама себе, и перед тем, как отказаться от возможности обретения нового дома. Еще один момент запечатлен на пленке, которая не вышла в эфир телеканалов и «ждет на полке своего часа», если, конечно, не выдумана.

Равно как может оказаться выдуманным самый эмоциональный момент романа – финал, «Глава девятая и последняя – она, кажется, имеет место быть год спустя, и в ней я врываюсь на саммит “большой двадцатки” с непереводимой речью — хотя неизвестно достоверно, я ли это или кто-то другой». Обычно Брейнингер переворачивает события, обманывая читательские ожидания в конце эпизодов. Но эта фраза предваряет всю главу – которая, впрочем, является последней, так что правило соблюдено. Такой заголовок подразумевает не только то, что речь не прозвучала, но и возможность, что она была произнесена кем-то другим, потому что Брейнингер написала манифест поколения. Она создала героя нашего времени, и графы в этом паспорте космополита заполняет каждый из нас.