«Маньячина, тот еще маньячина» — приговаривал в книге Лимонова «Священные монстры» его сосед по камере Алексей Толстых, прочитав записи из лимоновского тюремного блокнота. Интересно, что бы он сказал, ознакомившись с новым романом Михаила Гиголашвили. Если бы к романам полагалось пристегивать саундтрек, «Тайный год» озвучивали бы самые экстремальные группы в стиле black metal, doom metal, ambient death. Так и представляешь как на фоне замогильных вздохов, истошных криков и мужских драматических хоров голосом Оззи Озборна выпеваются вот такие, например, слова: «Чего только раньше с Малютой не творили! Учились ножи бросать в живых людей — привязывали к дереву и кидали так, что только кровавые ошмётки в разные стороны летели. Ещё спорили — попаду в глаз? в лоб? в сердце? Бывало, что и в мёртвого ещё продолжали кидать, пока от трупца одно алое сочиво не оставалось. Или загоняли людей в баню, под неё клали порохи и взрывали — и покойники летали по небу как птицы. Или запирали пленных татар в овечьих загонах, а сами на конях охоту на них, как на кабанов, устраивали, стрелами разя и копьями протыкая. Или учились стрелять из лука по привязанным к столбам жертвам — пускали стрелы до тех пор, пока мёртвое тело не начинало напоминать игольчатого ежа».

А? Как? Ну хорошо же, настоящий Black Sabbath в лучшие годы. Иван Грозный, как известно, в какое-то время удалился от власти, передал бразды крещеному татарскому князьку Семиону Бекбулатовичу, а сам уехал в Александровскую слободу. «Тайный год» рассказывает о последних днях этого «отпуска». Две недели, четырнадцать дней – и глав в романе тоже четырнадцать. Каждая начинается с пробуждения Ивана Грозного, а заканчивается выдержками из знаменитого синодика, в который Грозный записывал имена умученных им подданных. Здорово придумано.

Михаил Гиголашвили написал умный, отлично придуманный, сложный, глубокий роман, за который ему, конечно, прилетит от патриотов и ревнителей исторической правды. Потому что Иван Грозный в его романе – «тот еще маньячина», и совершенно не похож на Ивана Васильевича из гайдаевского фильма, который крестится в лифте, слушает Высоцкого и смешно накалывает кинжалом кильку из консервной банки.

В романе Гиголашвили Грозного восхищают совсем другие вещи. Как всякая сложная личность, в романе он предстает человеком, попробую найти наиболее дипломатичное определение, своеобразным. Но вместе с тем – разноплановым. Вот он мучает и терзает, а вот спасает из тигриного загона ребенка, рискуя жизнью. Вот проводит жесткое следствие, а вот распевает за столом визгливым голосом «с моего кваску не бросишься в тоску». И милосердие стучится в его сердце: великолепная сцена, где царь милует мужика, который, не узнав, ограбил его на большой дороге.

Правда, у меня сложилось впечатление, что автор решил уж окончательно сделать из московского царя персонажа с обложки альбома группы Black Sabbath. Потому что степень инфернальности временами достигает уровня, которую молодежь определяет словом «аццкий». Царь Грозный ведет себя непринужденно и лихо, как блатной пахан, принимает наркотики (зелье алтайского мурзы), и даже обнаруживает родство (по линии Палеологов) с валашским господарем Владом Цепешем, он же известен как Дракула.

«Тайный год» написан настолько виртуозно, что как о Петре Первом читатели знают по знаменитому роману Алексея Толстого, так и об Иване Грозном, хочешь не хочешь, теперь будут судить по роману Гиголашвили. Иван Грозный получился убедительный: яростный, лихой, остроумный, депрессивный, психоделический такой.

Конечно, надо при этом не забывать, что это не реальный Иван Васильевич, а порождение авторского вымысла. И если хотите узнать другой взгляд на Ивана Грозного – читайте замечательную книгу о нем историка Бориса Флори в серии «ЖЗЛ» издательства «Молодая гвардия». По мне, так я больше верю историку Флоре, нежели писателю Гиголашвили. Но Грозный в романе «Тайный год» получился офигенный. И совсем на нашего Буншу не похож. Маньячина, настоящий маньячина.

Есть исторический роман, а есть роман на историческую тематику. Это не одно и то же, хотя многие разницы не видят. А она существует. В основе подлинного исторического романа – внимание к прошлому, проникновение в менталитет той эпохи, отсутствие высокомерия, присущего тому, кто смотрит с высоты прошедших столетий. В историческом романе история – цель, а не средство. Историческому романисту безразлична современность, и если он берет ее во внимание, то лишь в том отношении, что не забывает: пишет-то он для современников. Основой настоящего исторического романа является наука, некая историософская концепция, берущая истоки в философии. Подделка под исторический роман отталкивается от публицистики и навязанных публике стереотипов. Прошлое здесь важно лишь потому, что с его помощью можно воевать в настоящем. Многие ужасаются почти оруэлловскому инструментальному отношению к истории, предопределяющему непредсказуемость прошлого. И с удовольствием пишут по такому образу и подобию. История давно превратилась в повод для идеологических сшибок и иллюстрацию собственных утверждений по тому или иному поводу.

Поэтому, глядя на все это безобразие, раз за разом задаешь себе вопрос: возможен ли у нас настоящий исторический роман? Книга Гиголашвили – еще один аргумент в пользу того, что нет, невозможен, и ждать при текущем положении дел нечего. Стремление рассматривать историю как политику, опрокинутую в прошлое, в нем вполне ощутимо. «Тайный год» продолжает череду псевдоисторических романов, ставших у нас популярными в последние годы («Обитель» Захара Прилепина, «Мысленный волк» Алексея Варламова). Эти книги объединяет одно – желание дать оценку современности, путем апелляции к тем или иным историческим событиям и фигурам.

В «Тайном годе» не чувствуется увлечения собственно историей. Рассказ о нескольких днях из жизни Ивана Грозного, когда он покинул Москву и «передал» свои полномочия Симеону Бекбулатовичу – всего лишь повод для того, чтобы поговорить о судьбе России. Идейное содержание книги можно свести к формуле, в которой зафиксирован порочный круг русской жизни: дикий царь – дикий народ — дикая страна. Какое начало является определяющим в сумбурной российской истории? Кто виноват? Разобраться трудно. Царская энергия вязнет в пассивности, невежестве и вороватости народа. Народный талант и инициатива пресекаются самодурством правителя. В «Тайном годе» можно отыскать оправдание деспотии, апологию русского кнута. Аргументация от царя грозного довольно убедительна. Убери самодура, отставь плаху, все и развалится, разворуют, разнесут по бревнышку. Народ-то какой! Царская власть, сколько бы она не была жестока, не в силах преодолеть тупой алчности русского человека, усмирить стихийный анархизм его души. Всюду предатели, изменники. Все население – чеховские злоумышленники, так и норовят что-нибудь отвинтить от государственной машины. А над этим стадом безумцев одинокий царь – единственный заступник русской земли. Не будь его, так и тащить бы было нечего, без его окрика, да вмешательства ничего не делается. В России один царь – государственник, а остальные, так, из страха и подлости притворяются. Всех и забот у царя, смотреть, чтоб не обманули. Какое тут может быть развитие? Только консервация, удержание, тотальный контроль.

Но это только одна сторона медали. Потому что есть и другая, иллюстрируемая списками загубленных царем-государственником, идущими в конце каждой главы. Царь давит, народ и мечется. Логика деспотизма не оставляет никакого пространства для чего-то кроме бесконечного льстивого скоморошества, угодничества, страха и ненависти. Государство – это все-таки не царь. А служилый люд раз за разом оказывается перед дилеммой – государство или царь, жизнь или смерть? И остаются жить и плодиться далее только те, кто с царем и вне государства. Вот она — дурная бесконечность русской истории.

Мысль, кажется, слишком очевидная, и далеко не новая, чтобы ради нее стоило бы затевать толстенный роман. Здесь и публицистической статьи хватило бы. Правда, их тоже в последние годы написали тьмы и тьмы. В общем, с идейной точки зрения, претензия, я думаю, к роману понятна. Объем большой, писание пёстро, а мыслей новых не хватает. Гиголашвили и в образ Иоанна Грозного не удалось привнести ничего принципиально нового. Перед нами знакомый типаж тирана, параноика, человека острого ума, широкой души и больших страстей. Но мы это и так знаем по фильмам и книгам. Ну да, роман хорошо написан, складно, ладно, что по нынешним временам большая редкость. Но о чем? Нельзя не согласиться с теми рецензентами, которые отмечают, что сюжет в книге Гиголашвили практически отсутствует. Это было бы простительно для интеллектуальной прозы, но прописать «Тайный год» по этому разряду затруднительно.

Разговоры, разговоры, воспоминания, царские забавы, перетекающие во вспышки гнева – вот чем наполнен «Тайный год». Наконец, постоянное присутствие «в кадре» Ивана Грозного с течением времени начинает порядком утомлять. Семьсот страниц – слишком большой объем для «театра одного актера». Внимание по мере чтения неизбежно ослабевает. Закрывая книгу, понимаешь, что перед тобой еще один пухлый роман с небольшим и не отличающимся новизной кругом тем и проблем.

Эпитет «лихой» в отношении историко-мистического романа в семьсот страниц об Иоанне Грозном, неуместен по определению, однако если пытаться с ходу оценить «Тайный год» Михаила Гиголашвили (М.; АСТ, редакция Елены Шубиной, 2017), «лихость» первой спрыгивает с языка.

Собственно, он, И. В. Рюрикович, предстает в романе, прежде всего Лихим (при всех физических и духовных немощах ранней, 45 лет, старости), а не Грозным.

Лихость – не только свойство военного или разбойного бизнеса, но и витальность, свирепость, остроумие (и вообще акробатика ума), дерзость… Последняя в том смысле, как его понимают полицейские опера и тюремная охрана: «Ты чё такой дерзкий?!»; но и впрямь Иоанн у Михаила Гиголашвили получился эталонным преступным паханом, олдскульным вором в законе. Который, согласно криминальному преданию, в одном лице отец и пастырь, проповедник и палач, князь мира сего и монах-отшельник. Такого Грозного мы еще не знали.

«- Шишкан, может, и я с вами, а? — вдруг вспыхнул по-молодому. — А что? Справлю бумаги на Ивашку Васильева, купца, шапку надвину поглубже — и к фрягам! Давно хотел там побывать, посмотреть, вот заодно и сделаем! Выпишем подорожные, возьмём дюжины две отборных ножелюбцев, товару вдоволь! Оружия на месте купим и — гой-да, контору брать! Казань взяли — конторы не возьмём? – разошелся…» — реакция царя на предложение «нахлобучить» Алмазную контору в Антверпене.

Гиголашвили – автор нескольких романов, главный из них (и один из лучших русских романов нулевых-десятых) – «Чёртово колесо»: одиссея тбилисских
ментов и воров, художников, бандитов, журналистов, цеховиков, номенклатурных работников и бездельников (всех объединяет пагубная страсть к наркоте) на фоне перестроечного 1987 года и гностического мифа с местным колоритом. География обширна: Ленинград, Узбекистан, Кабарда, Амстердам, Германия (и, кстати, мой родной Саратов), соучастники – питерские проститутки, эмигранты из казахстанских немцев, тайские пушеры, мингрельские крестьяне…

Густонаселенная криминально-авантюрная сага, с изящно закольцованной композицией и щедрой нюансировкой, написана не просто великолепно, но с таким погружением в материал, что предполагать в профессоре филологии иной жизненный опыт и план кажется естественным. Пример его знаменитого земляка – Джабы Иоселиани, совмещавшего звания доктора той же филологии и вора в законе, легитимизировал подобные биографические парадоксы. К тому же Гиголашвили – знаток Достоевского, автор монографии о Федоре Михайловиче, чей персонаж свидетельствовал о чрезмерной широте русского человека… Узнав, что Михаил Гиголавшвили написал роман об Иване Грозном, я предположил, что он рискнет сделать русского царя наркозависимым (мелькнула передо мной остроугольная физиономия Берроуза, в чем-то схожая с иоанновой, на знаменитом полотне Ильи Репина). Не ошибся – Грозный у Гиголашвили лечится и увлекается опиумом, интересуется способами употребления гашиша. «Прошка приволок в тряпице бурых опиумных шариков с горошину — сладковонных, податливых, горьких на облиз, липких на потрог, пахучих на обнюх».

Однако никаким анахронизмом и спекуляцией это не выглядит – соответствующие эпизоды сделаны естественно, без швов. По ходу недавнего скандала – установка памятнику Ивану Васильевичу в Орле и поток неизбежных децибелов по этому поводу – народ странным образом ругался как бы с чистого листа. Забыв, что Грозному царю и его эпохе посвящали произведения и размышления такие крупнейшие художники, как Михаил Лермонтов, Алексей К. Толстой и Алексей Н. Толстой, Михаил Булгаков, Сергей Эйзенштейн, Иосиф Сталин, Леонид Гайдай… Надо признать: Гиголашвили подошел к XVI веку и его главному герою наиболее концептуально: хронотоп «Тайного года» («тайного» потому, что Иоанн оставил на царстве Симеона Бекбулатовича, имитируя отход от государственных дел в частную жизнь и молитвенное делание) — две недели ноября 1585 года. Место действия – Александровская слобода, вотчина покойной матери, Елены Глинской, и, в недавнем прошлом – зловещее гнездо опричнины. («Опришни», говорят в романе, хотя любые упоминания о ней Грозным, давшим Господу зарок не проливать больше крови, строжайше запрещены). Каждая глава – сутки из беспокойной жизни царя и тирана, завершается перечнем палачей-опричников и жертв – тем самым знаменитым поминальным синодиком Иоанна, который ведет ближняя обслуга, Прошка с Ониськой, и сопровождают диалогами в платоновско-пелевинском духе: раздраженного гуру с придурковатым неофитом.

Михаил Гиголашвили – замечательный мастер выстраивания движущихся панорам. Пример тому — не только «Чёртово колесо», но и предпоследний роман, «Захват Московии», не слишком удачный в литературном смысле (однако уже там звучали мотивы эпохи Грозного, а название группировки «граммарнаци» пошло в народ). Пятнадцать дней «тайного года» в Александровке вмещают, в историческом плане – всю иоаннову эпоху, от сиротского детства и разбойного озорства юности до позорного эпизода с погромом и поджогом Москвы крымчаками Девлет-Гирея. (О русском реванше – битве при Молодях – рефлексирующий Иван не бахвалится, мы узнаем о нем от Прошки). Забирает Гиголашвили и глубже, до батюшки Василия, деда Ивана и бабушки Софюшки (Палеолог). Географически – весь тогдашний мир, от Фрягии, «Эуропии» до Китая и даже Америки, откуда привезены «трава никоциана» и сифилис. Включая Табасарань (Северный Кавказ), «страну Пермию» (привет коллеге Алексею Иванову) и Иберийскую землю (Грузия, автор не отказал себе в патриотическом порыве). Персонажей – ближних и дальних – множество, все государи и знаменитости того темного времени, включая полумифических – Чингисхана, Влада Цепеша- Колосажателя Дракулу и атамана Кудеяра. Всех троих Иоанн символично полагает родственниками.

Всё это дано совершенно без эпической натуги и многословия, в убедительной симфонии с глубоким рисунком личности и ее головокружительных, карусельных метаний. Вообще, психология всегда была проблемой нашей исторической прозы, где подчас и лучшие образцы – микс лубка, хоррора и морализаторства. Даже у Алексея Николаевича Толстого в «Петре Первом» с основным характером не очень, он подменен кровяным духом пытошной Преображенской избы и эпилептическими припадками.

Гиголашвили – ученик Достоевского – подверг Иоанна уничтожающему анализу, разложил на вещества, как в химической лаборатории, и при этом Грозный – со всеми его воспоминаниями, трипами, прозрениями, снами и демонами — остается загадкой.

Он не заслуживает ни прощения, ни даже понимания, — эмоции сегодня бессмысленные, и в задачу автора их пробуждение не входило. Он показал иное – энциклопедически по тогдашним меркам образованный (Гиголашвили
заставляет Грозного увлекаться и родной для себя лингвистикой), глубоко одаренный (в Слове, прежде всего) совмещающий в себе религиозную одержимость с кощунством, гений со злодейством, атакуемый маниями, фобиями и тронутый безумием, Иван Васильевич, наше не случившееся Возрождение, завораживает темным обаянием и магнетизмом, соприродным притяжению и магии самой России.

Аналогично свойство романа и его послевкусия – излучающее обаяние мастерства, настоящего искусства, когда при всей актуальности ряда сюжетов – неизбывные российские коррупция и лихоимство, хроническая русофобия Запада (информационные войны, уже тогда развернувшиеся), открытие месторождений «черной нафты» – не хочется ни забрасывать мостиков в нынешний день, ни выводить морали. А просто гурманствовать над текстом.

Вот Грозный обращается к православному клиру:

«- Не буду, достопочтенные святые отцы, повествовать вам о горестях и бедах быстротекущего мира — вам они известны не хуже моего! А может, и лучше — это ведь к вам ходят на исповеди и покаяния, а я, брошенный всеми, должен сам раскусывать горчайший орех моей тяжкой жизни!

(…)

Но в мою одинокую келью доходят слухи, что многие из вас, кто призван Господом протягивать руку страждущим, думают больше о том, как бы набить поплотнее свои бездонные мошны и заполнить свои вечно голодные бездонные стомахи вроде той огненной пропасти, куда в свой час будут низринуты и низвергнуты грешники и мздоимцы, взяткодавцы и взяткобравцы! И таскачи чужого там очнутся! И ложные ласкатели осядут в той геенне! И расхитители с ворами! И любители всяческой хищи! И волки в овечьих обличьях! Место в треисподней всем найдётся! Будете в потешниках при сатане плясать, рясы задрав, — загляденье!»

Тем не менее, банальность, восходящую к Виссариону Белинскому, сказать необходимо, главный герой «Тайного года», наряду с Грозным – русский язык. В нем много речевых слоев – естественно, священные тексты; проза и поэзия самого Иоанна – канон Михаилу Архангелу и переписка с Курбским. Бунташный глагол протопопа Аввакума, иногда дословно – «кал еси, гной еси, пес еси смрадный». Порой слышится основатель русского литературного андеграунда Иван Барков (от «елдан» и «малофья» до изысков вроде «из фуфали в шелупину»). Но самый интересный пласт – презабавная смесь из блатной фени и подросткового жаргона, босяцкой речи и словечек персонажей Алексея Балабанова. «Волчьи зенки, кирдык, голытьба фуфлыжная, посадить в кандей, сдрейфил, Дунька Кулакова, драли борзо, отзыньте, стукачи, кусман, зелье паленое (про алкоголь), пацаны, босота, кликухи, на цырлах, предъявы, зырят, стыбзил, стырил, заныкать, базлать, хана, ханыги, груши околачивать».

…Ух, и это еще далеко не всё. Поразительно, но и эта лингвистическая республика Шкид на фоне тиранической московской Руси работает на замысел и никак не противоречит историческому фону. Смелый эксперимент романиста эффективен, поскольку обе сущности – демократия языка и деспотизм власти – неизменны и вечны.

Если и есть в романе ляпы, проходят они по другой категории: Грозный носит «бушлат», приводятся две разных версии с расправой над царицей Марией Долгорукой (оказалась не девственницей); наставник Иоанна, о. Мисаил Сукин не мог быть протоиерем, поскольку это высший чин белого духовенства, Сукин же – монах, и должен называться игуменом.

Впрочем, ничего страшного, оговорки эти легко поправимы, а главное не отменяют глубины «Тайного года», масштаба, и, конечно, — лихости.