Каждый читатель современной российской прозы знает, что большинство обсуждаемых книг выпускает два издательства — «Редакция Елены Шубиной», бутик издательства- левиафана «АСТ», и редакция отечественной прозы издательства «Рипол-Классик», под руководством Юлии Селивановой. В моей картине мира «Редакция Елены Шубиной» — это большая регулярная армия. Гарнизонная служба, планирование военных операций, перловка с тушенкой, генеральские погоны за выслугу лет. Намечают территорию, разворачивают военные карты, выдвигают войска, проводят артподготовку. От туточки идут танки, а тут работаем авиацией, только бережно, ребята. Вечером докладывают: в ходе операции взято столько-то писателей, все уже приняли присягу, все работают. Благодарю за службу. Завтра просьба не опаздывать на оперативное совещание.

Редакция «Рипола», Юлии Селивановой (Качалкиной) – это, скорее, иррегуляные части, партизанские отряды, прочесывающие леса. Голодные, оборванные, в плен их не берут, да они и не сдаются. Бабы в деревнях выносят им молоко и подсказывают – вот в той избе вроде бы писатель живет. Поэтому «Рипол», действуя партизанскими методами, зачастую обнаруживает и издает необычных, неформатных авторов. И, кстати, я рад, что в этом году «риполовских» книг в конкурсе «Нацбеста» как никогда много.

Елену Долгопят командиру партизанского отряда «Рипол-Классик» явно подсказали их добровольные осведомители. Потому что я о ней раньше ничего не слышал, текстов ее не читал, но прочитав сборник рассказов «Родина», немедленно приобрел его в бумаге и поставил на полку с лучшими книжками, написанными российскими авторами. Рассказы у Елены Долгопят – я все пытался найти подходящее определение, и нашел – дивные это рассказы. Они и реалистичные, и магические одновременно.

Лучшее, во что можно превратить текст в формате небольшого рассказа – развернуть какое-то житейское впечатление, переживание, бытовую ситуацию в иное измерение, превратить факт в притчу, сказку, сновидение. У Людмилы Петрушевской есть рассказ «Родина», он об одинокой женщине, воспитывающей дочку, и каждый вечер мама ложится спать пьяной, и во сне переносится в какую-то сказочную страну, в лучшую жизнь, из которой так не хочется возвращаться… Почему-то мне кажется, что давая сборнику Елены Долгопят название «Родина», редакторы подразумевали в том числе и этот рассказ.

У рассказов Елены Долгопят есть общее настроение, атмосфера, дребезжашая нота тоски по чему-то несбывшемуся, по несостоявшейся «настоящей жизни». Поразительный в этом смысле рассказ «Города», где некий полковник на закате советской эры ездит по Центральной России, ищет город, куда они с женой переедут после отставки, но в итоге так и остается в своем Восточном Казахстане, и остается только жалеть – ведь была возможность другой жизни, чего не воспользовались? Тут сразу целая цепь ассоциаций выстраивается: и чеховский «Крыжовник», и шукшинские «Выбираю деревню на жительство». Или рассказ о президенте, вместо которого после смерти создали голографическую цифровую куклу – привет вам от Пелевина. Иногда Долгопят намеренно играет в такие литературные фанты, когда в рассказе «Потерпевший» пересказывает сюжет гоголевской «Шинели», иногда у нее получается такой добрый, трогательный и щемящий Стивен Кинг – как в рассказе «Машина», где одиноких путников подбирает и развозит по домам автомобиль, потерявший хозяина.

Справедливости ради надо сказать, что есть в сборнике и рассказы слабые, и откровенно затянутые. «Кровь» начинается как хорошая сказка: некто Николай Иванович обнаруживает за своим шкафчиком в рабочей раздевалке дверь, а за ней комнату, а в комнате – ящик ампул с кровью и дневник, как будто написанный одним из персонажей «докторских» рассказов Булгакова. Но вскоре понимаешь, что это не рассказ, а небольшая повесть, и она довольно вяло написана. Впрочем, это редкое исключение для всего сборника, в котором, повторюсь, гармонично сохранена на протяжении всей книги вот эта интонация смутного ожидания счастья, создания воздушных замков, детской веры в хорошее будущее, пока мы живем своей настоящей жизнью. Отличная книга.

Книга Елены Долгопят «Родина» — причудливый букет удивляющих и удивительных рассказов. Если название вас смутило — не смущайтесь, никакой социальной прозы, никакого пафоса. Пронзительные рассказы Долгопят это, скорее, сказки, не всегда добрые, но всегда интересные настолько, что сложно оторваться. Часто, как в случае с рассказом «Потерпевший» они основаны на литературной игре — по сути «Потерпевший» это парафраз гоголевской «Шинелью»;, ее авторская интерпретация, выполненная в стилистике детских страшилок, в которых «черная рука душит-душит вас» и непременный «гробик на колесиках».

Автор этого и не скрывает:
«Долго еще пугали малых детей профессоршей и ретушером, до семидесятых годов, пока не снесли старую Марьину Рощу: дома, палисадники, заросли, лавки. И все прошлые люди покинули эти места. И люди, и тени».

Прозу Долгопят, погуглила, любят сравнивать с ранним Пелевиным. Что ж, раннего Пелевина я тоже очень люблю, а «Затворника и Шестипалого» и вообще считаю лучшей его вещью и поныне. Впрочем, подозреваю в этом изрядную порцию издательского маркетинга — Долгопят хороша и вне этого сравнения. «Пелевинским» можно назвать, пожалуй, рассказ «Совет». Жители небольшого (подмосковного?) городка каждый день видят на экранах своих телевизоров себя самих, знакомых и соседей в некой трансляции, осуществляемой невидимым оператором. Трансляции эти подробны и интимны до неприличия. Реальные события трансформируются через невидимую скрытую камеру и выглядят на экране ужасно непристойно. Со временем изощренность тайного оператора все растет, он уже не просто фиксирует реальность:

«- А телевизор вы что, не смотрите? — Сломан. — А вас там часто в последнее время показывали. С ним. С Сергеем Ивановичем покойным. То волосы вы друг другу гладите. То книжку одну листаете. Вроде бы ничего особенного, но как-то так выходит… непристойно. Он потому и с собой покончил. Не вынес такой славы. — Ничего этого не было, — прошептала я. — Да, — крикнул тонкий голос, — он щас фантазировать моду взял».

Ни власти, ни телевещатели ничего с этими позорными трансляциями поделать не могу, и не силах прекратить безобразия, усталый мэр вынужден дать жителям города совет:

«Через несколько минут на площадь медленно въехала черная машина. Толпа расступилась. Задняя дверца с правой стороны отворилась, из машины вышел усталый невзрачный человек. Посмотрел запавшими глазами. — Что вы тут? — спросил. — Стекло выбили. Зачем это? Что вы этим хотите? Чем стекло виновато? Чем я виноват? Как дети. — От бессилия, — сказал мужчина. — Люди не знают, что делать. Как нам вообще всем быть? — Как быть? — Мужчина оглядел стоящих рядом с ним медленным взглядом. — Я вам скажу. Очень просто. Не смотрите. Оглядел толпу и повторил: — Не смотрите».

Но как перестать смотреть, как переключить канал с «такого»? В технологиях тут дело или в человеческой природе, так ли важно? Впрочем, история эта не столько в духе раннего Пелевина, сколько вполне в духе времени. В этой связи на ум приходит сериал 2011 года «Черное зеркало», в самом первом эпизоде которого похитители юной принцессы выдвигают единственное требование: действующий премьер-министр Великобритании должен совершить в прямом эфире национального телевидения половой акт со свиньёй. В итоге, обессиленный давлением общественного мнения премьер-министр вынужден сделать это. Принцессу отпускают ещё до того, как он начал, она идет одна по опустевшему мегаполису, не замеченная никем, потому что вся страна в это время прильнула к телевизорам. Но то, что прежде всего импонирует в прозе Долгопят, так это ярко выраженная, считываемая любовь к тексту, к книге, к литературе, отсюда, мне кажется, и эти игры, которые в случае Долгопят никак не выглядят постмодернистскими приемами, а выглядят именно как детские игры, в которых любимых кукол укладывают спать, проявляя удивительную чуткость и заботу:

«Третья лучшая книга — «Пиквикский клуб», я ее купила зимой, в Москве, в «Букинисте», привезла с собой в Муром, читала возле печки. Дверца была приотворена, я читала и наблюдала пламя. Так что в «Пиквикском клубе» на каждой странице есть наша облупленная, беленная голубоватой известкой печь, и отсветы пламени, и перестук круглых часов на буфете. И детская фотография моей мамы. В «Детстве» совершенно определенно написано про вкус чая, который я пила за чтением, грузинский, номер тридцать шесть, и про мою задачку по математике там есть, которую я никак не могла решить. Пришла соседка, сбила с валенок снег, села на край дивана у самой двери, тоже думала над моей задачей и ничего не надумала. В «Томе Сойере» трепещут тени от яблоневой листвы, на страницах, где они были на острове, и все думали, что они мертвые, а они были живые в своем мальчишеском раю».

Рассказы Долгопят хороши не только в процессе чтения, но и по оставляемому впечатлению, послевкусию — эти рассказы сложно читать подряд, после каждого, как при дегустации вина, стоит дать отдых рецепторам, выпить воды, отдышаться, взять паузу, и только после нее двигаться дальше — в следующий текст, за новыми открытиями и новыми вкусами.

В мире есть вещи, которые пока не доступны нашему разуму. Это основной постулат философии реализма. В литературе реализм явился как нечто совершенно другое.

Хотя посыл шёл именно отсюда: в мире так много несчастья и несправедливости, о которых ничего не знают люди, способные купить книгу и прочитать её. В итоге реализм – это когда мы прекрасно знаем темную сторону луны и совершенно не способны сказать, где сейчас солнце. И если бы реалистическая литература не уходила далеко от философии реализма, то такой реализм не пришлось бы называть фантастическим.

Книгу Елены Долгопят тоже нельзя в полной мере причислить к фантастическому реализму. Хотя в центре каждого рассказа – чистейшая игра воображения: призраки, воскрешенные люди, самостоятельно мыслящий автомобиль… Читаешь и ждёшь, неужёли это ещё как-то расцветет, ведь книга довольно объемная?

Стиль у Елены Долгопят очень тонкий, нитевидный. Больше историй – меньше сложностей для читателя. Надо его беречь. Один из примеров авторской щедрости:

«Из гражданской одежды имелся у Николая Игоревича один костюм черно- коричневый и один костюм сливочного цвета, летний. — Оба цвета вкусные, — говаривала Мария Натановна. Вкусные, сытные, калорийные, добавлю я от себя».

Плоть рассказов очень внятная, лапидарная. Персонажи, скорее, пустые, что не является чем-то дурным. Пустые персонажи – это очень интересно в литературном материале, особенно если в центре сюжета чудесное. Чудесное может наделить их душой.

Преобладающие оттенки художественного мира – дымчатый гризайль, грязноватая сепия. Герои как будто бы совсем не ожидают возможности другого существования. Они вписаны в этот серый мир как его детали. Ровный бесстрастный тон автора держит напряжение, заставляет вслушиваться: вдруг что-то сверкнет, что-то случится…

Эти рассказы похожи на сценарии мультфильмов. Конечно, для взрослых, ребенку тут будет душно. И мультфильмы одного стиля. Это Норштейн, но не «Ёжик в тумане», а его неоконченная с 1981-го года «Шинель». И не случайно первый же рассказ книги – это вольная вариация на тему Гоголя. Без глумления Гоголя и без его гуманности. Может даже, совсем без Гоголя, но это дух «Шинели». Если у Гоголя есть город, суета слухов, артистизм, лицедейство, то тут победил Акакий Акакиевич. Просто решил, что он тут побудет, что это его мир. Его ипостась в рассказе «Потерпевший» умирает, но является снова. Её можно убить, тогда трупов становится два, а он всё равно является. Выяснили, кто снял пальто, — исчез. Всё.

Кстати, среди сценаристов мультфильма «Шинель» есть Людмила Петрушевская. Лежит её тень и на этих рассказах. Но опять-таки, без её эксцентричности и «теневых сторон жизнь». У Елены Долгопят нет психоанализа, так как герои – мультипликационные персонажи. Даже Дмитрий из наиболее затейливого рассказа «Кровь», вернувшийся с войны и рассказывающий брату, как задушил мальчика и ел хлеб из его окоченевших рук, он только персонаж, только лекало для своей невоевавшей копии. Он тут же становится автору не нужен, и поэтому после своего явления и произнесения монолога убит в темном дворике. Ленин, воскрешенный в возрасте отрока, уже ценен тем, что движется и сопит, в отличие от своего желтого прототипа из Мавзолея. Но это кукла, и её существование может быть любым за пределами рассказа, но внутри рассказа оно бесцельно.

Можно сказать, что внутренняя тема этой прозы – поиск границы, за которой в куклах рождается душа. И это чистый реализм, опять-таки не фантастический. Наш мир можно лучше раскрасить и насытить деталями, но настоящее рождение и обретение души, смысла, цели существования никто не обещает. И тут Елена Долгопят достигает сгущенного трагичного пафоса.

Так в рассказе «Города» герои ищут место для жизни, место, где можно обзавестись душой. Отставной военный примеривается к родному городу, но сердце не лежит, едет искать другой. В итоге, никуда ехать не надо, ехать некуда. И эта жизнь не подробна, как осенняя тишина, это, собственно, никакая не жизнь.

«Напишите мне со всеми подробностями. Про все напишите. Что только помните. Как с одеждой было, что ели. Все мелочи». «Кому же они нужны? — подумает Николай Игоревич. — Разве что тебе, сумасшедший Никита».

Наверное, открытие бездушных, пустых людей – одно из самых ярких в русской литературе. Такой реализм становится фантастическим за счёт стиля, дерзости пересеченной между мирами границы (Акакий Акакиевич не способен, но сам язык «Шинели» начинает бороться с ужасом – хоть после своей смерти герой должен приобрести что-то: не душу, так желание, потребность, силу). Когда побеждает Акакий Акакиевич, то всем правит морок – ощущение, что жизнь – это движение поезда, который идёт по кругу вокруг какой-то светящейся точки (смысла, Бога).

Режиссер из рассказа «Премьерный показ» на выступлении, как обычно, что-то шебуршит в микрофон, но сначала долго разглядывает пол под ногами. В его речи звучит этот же дух. Он рассказывает, что ведёт дневник, а в нём – «Встал в шесть. Минус пять. Снег. Выпил чаю» :

«Это очень скучно для постороннего, а для меня — зашифрованная жизнь. Код известен только мне, никому больше. А может быть, и мне неизвестен. Может быть».

Его реальность имеет образ лабиринта. Не башни, подчеркивает режиссер, а лабиринта. Видимо, потому, что башня вертикальна, а мир лабиринта может быть только двухмерен. В мире, где нет души, нет вертикали. Куклы в бесцельном горизонтальном странствии не способны поднять голову вверх, у них не встроен такой шарнирчик.

В рассказе «Билет» звучит та же пронзительная тема: умер безликий и никому не интересный человек, его сослуживец по сохранившемуся билету идёт в филармонию вместо умершего. Вспоминаются подробности жизни: задачка для внука, больной зуб… Кажется, что сейчас прозвучит, наконец, тема рождения человека в воспоминаниях. Тот, кто при жизни так и не родился, родится после смерти. Наверное, ради этой возможности, горькой надежды и пишется рассказ. Но всё, рассказ тут же сворачивается. Никакое рождение невозможно.

Иногда кажется, что автор взял на себя миссию пройти мультипликационный квест. Новый уровень закончился – и ничего не произошло, родину не нашли и не родились. На новом уровне – то же самое. Прошли. Не родились. Фантастическая линия в середине книги совсем гаснет, остаётся только реализм.

Есть тут рассказ «Следы» с подоплёкой в духе «Постороннего» Камю. Есть «Отпуск» с потрясающей временной смертью, которую легко замаскировать под туристическую симуляцию.

Вот ещё один из выводов: «Ей оставалось только чувствовать их жизнь, издали, всегда как чужую, всегда как из другого времени, всегда как прошедшую. Их жизни уже прошли, а ее все еще длится. Но ничего в ней уже не будет».

Если в начале сборника охватывает азарт, и ему мы обязаны рассуждениями о фантастическом реализме, то потом эта линия тает бесследно. «Родиной» сборник назван потому, что никакой родины нет, дни идут бесцельно и один похож на другой. Нет ощущения своего мира, места, призвания.

Фантастичность иссякла быстро. Можно было в итоге подумать, что это экзистенциальная проза. Правда, без мужества и героизма, без жажды жить, не смотря ни на что. Нет, не годится, экзистенциализм – это преодоление страха и безысходности, это риск и эксперимент, обретение «пограничной ситуации» с тем, чтобы ощутить интимную близость к миру. А тут – старательная констатация страха и безысходности. Мы уже узнали много вариантов, как с ними бороться при помощи воображения, но давайте начнём опять с начала… Толпа героев, приговоренная к бессмысленному существованию и никак не способная воспринять этот приговор.

Елена Долгопят – хорошая писательница, умная и изобретательная (особенно у неё сильны кульминации, в отличие от концовок). Прочитать эту книгу стоит. Перечитывать – не знаю. Трудно повторить опыт такого напряженного чтения: и что? к чему это? где выход? – Ничто. Ни к чему. Нигде.

«Родина!?» — это вопрошающий выкрик в пустоту. Вдруг что-то откликнется. Должно же в пустоте что-то откликаться. В пустоте что-то непременно всегда заводится само по себе: великан Эмир, Эдем, любой пригодный для жизни клочок материи… Но не в этой книге.

Женская проза тяготеет, скорее, к чувственному, чем к интеллектуальному, накопительству. Эмоции, диалог, увиденный периферийным зрением силуэт или пейзаж: все в хозяйстве пригодится. Собрать, сохранить, удержать, запечатлеть и образ, и среду, сотканные из бог знает, каких мелочей, мимолетных настроений, ассоциаций, иной раз теряющих свой эфемерный смысл и превращающихся в некую причудливую коллекцию. У некоторых это почти гербарий, другие предпочитают насекомых, кто собирает запахи и ароматы, а кто фиксирует погоду, у некоторых память сродни крестьянскому подвалу, где изобилует снедь в консервированном виде. И это важно для языческого авторского ощущения мира на взгляд, на цвет, на вкус, на слух, на ощупь, наконец. Таков тайный земной смысл писательского ремесла: «когда б вы знали, из какого сора…» Да и человек-то сам из праха сотворён. Вещный взгляд на мир — это не хорошо и не плохо, важно, как подано и зачем. Для многих современных писательниц главным является собственная идентификация в пространстве и времени, в мире материального, даже если речь идёт о сюрреалистичности обыденного. Мера здесь одна — камертон душевного резонанса автора.

Если автор сценарист, как Елена Долгопят (не видела её работ), ощущение чисто «киношной» «картинки» появляется, если не в первых вещах, то нарастает по ходу чтения. А к концу книги чувствуется, скорее, режиссёрский взгляд. Последний и пожалуй, лучший рассказ «Совет»: некая мистическая кинокамера из космоса фиксирует тоскливую жизнь обывателей некоего сонного пригорода, да ещё транслирует на телевизор (сдаётся, что все видят абсолютно разные версии этого кино), вызывая локальные трагедии и протест жителей. Совет чиновника, как избежать этого ужаса соглядатайства, прост: не смотреть. Рассказ по-настоящему страшный, мурашки по коже бегут. Поздно не смотреть, когда умеешь видеть чужую жизнь в мельчайших нюансах и не оторваться. 

В этом рассказе автор роняет фразу: «даже не знаю, зачем эти подробности, могут ли они хотя бы что- то прояснить. Прояснить, конечно, они ничего не могут, да и незачем здесь, а вот объяснить могут многое. То, что это и не рассказ вовсе, а фильм, точнее, его начало, оборванное от накала саспенса и за отсутствием действия. Этакий Херцог и Вендерс в жанре хоррора без конца: я имею в виду не бесконечный ужас, а просто начало ужастика без конца.

Рассказ «Дом»: о посещении дома-музея совсем не кинематографичен, но он отражает некую фабулу кино. Героиня выходит из музея с мыслью «ей оставалось только чувствовать их жизнь, издали, всегда как чужую, всегда как прошедшую. Их жизни уже прошли, а её все ещё длится» Чем ни Годар: «Кино — это потребность в общении с людьми, которых не видишь. Кусок пленки, видеофильм или электрическая волна — это кусок человеческого существа в определенной форме». 

Попытка нуара «Что-то было», или вполне себе сценарий ретронуара «Следы», или «Премьерный показ» — все это признание в любви к кино. Несколько странная манера автора слишком пристально приглядываться к мелочам, перечисление действий персонажей, расплывчатый пейзаж с едва заметной точкой вдали, видимый из окна проносящегося поезда, вдруг сфокусировавшийся в крохотной фигурке мальчика — это все уже скорее взгляд режиссёра, чем писателя. Так и ждёшь иной раз пояснения в скобках: (крупный план, павильон, ЗТМ). И хочется назвать сцену — планом, и видишь монтажные склейки, как будто автор примеривается к параметрам киноленты, а вовсе не прозы. А причём тут «Родина», не понимаю.

«Потерпевший».
«Дебют был удачным. Но все же победителю (не говоря уже о побежденном) надо ещё много и настойчиво работать, чтобы достичь высокого класса и овладеть всеми тонкостями этой интереснейшей игры…»

Речь о матче. Но разве это нельзя отнести к тому, что мы читаем, к «интереснейшей игре»? К автору рассказов это не относится. Она уже состоялась как профессионал в этой «игре».

Цитировать можно до бесконечности, так ласково и просто об этом «маленьком человечке» рассказывает автор. Конечно, Акакий Акакиевич Башмачкин, конечно – пальто. Но как трогательно преподносится эта, безусловно, печальная история. Конец ясен. Но герой, благодаря налёту мистики, с нами до самого конца и уходит не униженным – просто уходит.

Виноватых нет – это просто человеческая жизнь героя и его окружения.

Вообще, автор очень по-доброму относится к своим героям – и к хорошим, и к плохим, объясняя суть последних непростыми обстоятельствами их жизни. Каждый рассказ, даже самый маленький – целая жизнь. Каким-то удивительным образом, автор, используя немножко мистики, фантастики, намека на детектив, дает возможность читателю побывать в жизни героев, погрустить вместе с ними, посмеяться, найти похожее в своей.

После прочтения пожалеть можно только о том, как мало, как быстро – ещё,
пожалуйста.
Автор, безусловно, достоин премии «Нацбест».
Оценка «3».