Дмитрий Липскеров – один из вполне успешных драматургов и романистов в России. Его романы выходят с завидной регулярностью, хотя и не рождают такого ажиотажа, как новинки Сорокина и Пелевина, но иногда его имя ставится в один ряд с этими именами.
Роман «О нём и о бабочках» — новое произведение Липскерова, отчетливое и беспощадно профессиональное, как всё, что он пишет. И, конечно, трудно представить этого литератора вне психоаналитического контекста. В данном случае тема звучит совершенно буквально: «он» – это именно мужской, половой, детородный «он», а бабочки, как выясняется в эпилоге романа, — это ипостаси «её», хотя здесь уже можно говорить не о самой вагине, а о метафоре женского начала. «Он» в романе действует не только в эротических описаниях, в которые не вовлечены только бесполые существа, а становится полноправным персонажем – карамельно-женственным Эженом. Женственным в своём юном образе, хотя с определенного момента он остаётся единственным на планете функционирующим сексуальным субъектом.
По своей завязке роман является буквальной расшифровкой гоголевской повести «Нос». Он и написан как сценарий, хотя на эту тему уже есть и сценарии, и фильмы – «Счастливый конец» (режиссер Я. Чиважевский, Россия, 2010) и явно подражающий ему «За конец ответишь» (Хак Ботко, США, 2013). Тайный долларовый миллионер Иратов, которого зовут Арсений Андреевич, был бы почти Акакием Акакиевичем, если бы однажды не нащупал способа перехода из касты кшатриев в касту брахманов (то есть со школьного шулерства перешёл на валютные операции, а потом дорос до торговли драгоценными камнями). О кастовой системе ещё в советские времена с обстоятельностью Википедии ему поведал бармен Лёха в просветительской сцене, которых теперь много в каждом романе, после того, как они возникли в «Чапаеве и Пустоте» или в сорокинских «Четырех». Тут надо заметить, что у Липскерова такая сцена одна, обычно он подаёт информацию сжато и ёмко, встраивая её в бегущую фразу (дыхание его прозы почти всегда рассчитано на трехстопный размер). От Иратова уходит его первичный половой признак, и больше половины романа интрига эта держится, обрастая персонажами, а жизнь каждого из них обстоятельно обстругивается бездушным авторским вниманием.
О том, что проза Липскерова почти стерильна, то есть избавлена от эмоций, говорили часто. В ней нет цели вызывать сострадание, вовлечь читателя в переживания. Это очень похоже на доклад в профессиональной среде. Автор – маститый психоаналитик, ведущий полевые исследования (и они буквально «полевые», как мы увидим в дальнейшем, потому что речь идёт не об излечении бедных воображаемых гомонкулюсов от любопытных фрейдистским проблем, а о настоящей прополке). Докладчик не утруждает аудиторию терминологией, он с ловкостью фокусника вводит нас в самую суть анамнеза. Темой не является ни отечественная история от застойных времен, ни человеческие отношения, ни какая-либо философская правда. Тема только – «он» и «она».
Стиль автора, в самом деле, по-медицински точен. Как в аптеке, всё взвешено до унции, каждое слово называет именно то, что нужно, не предполагая никаких подтекстов или вторых планов. Здесь одна реальность, к которой живые люди имеют мало отношения. Реальность в литературе – всегда спорный вопрос. Писатель (или журналист) может построить Белый дом из спичек и объявить, что именно отсюда идёт управление миром, но от этого даже не смешно. Мгновения, когда чья-то поделка действительно подключается к мировому бессознательному, крайне редки. И для этого просто необходимо подразумевать второй план, иную реальность. Если модель работает, то она что-то говорит о мировых законах и ради них создаётся, к ним ведёт.
Липскеров пишет (в мыслях Иратова): «Так тяжелобольной человек, страдающий страшным недугом, находящийся на пороге смерти, вдруг выздоравливает и вместо обещанных недель получает от жизни десятилетия. Его последующие ощущения сродни детским, на что ни взгляни: будь то листик на дереве, облако, обыкновенный луч солнца, всякая недостойная мелочь – все эти открытия мирового значения, с той лишь разницей, что человек не должен осчастливливать ими человечество: счастье лишь для тебя, оно только твое!»
Как-то по этой заповеди всё и строится. Если читатель пришёл с выписанным рецептом, то ему отсчитают листиков, вздохов, лучиков солнца. Если заглянул просто так, то ничего и не полагается. Можно остаться в этой аптеке и увидеть стерильную историю Иратова, с приросшими к ней женщинами и отпрысками. Внимание, как это положено в профессиональной прозе, держится умелым развитием сюжета. В нужный момент вводятся обстоятельства, которые что-то обещают в будущем.
Замечательным изобретением автора стал некий осведомленный во всём персонаж, который следит за нашим Иратовым, знает о нём всё до мельчайших подробностей и как-то неуклюже пытается влиять на ход событий. Этот персонаж, в самом деле, очень интересный. Его можно назвать ненадёжным повествователем, потому что он явно осведомлен именно так, как тот, кто всё это рассказывает, хотя и имеет обыкновение проваливаться в сон на недели и месяцы. Этот персонаж жеманничает, кривляется и говорит иногда голосами Голядкина, Передонова или Смурова. В итоге он – бесполый ротозей – оказывается ни кем иным, как ангелом-хранителем Иратова, хотя там и хранить-то нечего, кроме повсюду припрятанных долларов и бриллиантов.
Кстати, этот самый персонаж постоянно бегает к телефону, но ответ получает только в конце (!). Куда он звонит, это вопрос! Мне кажется, что он ожидает, что с той стороны провода трубку поднимет Энгель из рассказа Набокова «Занятой человек» (тоже существо без пола). А вот с высшими инстанциями здесь, кажется, прямой связи нет. Нет чувственности, нет и вертикали.
Российские ангелы потом все уезжают в Прагу – названную побратимом Небесного града, но как- то уж слишком это похоже на съезд распространителей фирмы «Амвей». И надо заметить, что ангелы действуют только до тех пор, пока у мужчин что-то есть между ног.
В высший мир способен проникнуть только Иосиф Иосифович Бродский (не родственник), внук Иратова, который занимается правильным чтением Торы у рава Ицхока, и в беседах этих цадиков звучит почти такой же философский напор, который возникает и в последних – каббалистических – романах Пелевина. Посмотреть на Иосифа приезжает рав из США. И возможно, нам даётся намёк, что мы имеем дело с Мошиахом. Это было бы слишком хорошо, но как иначе оправдать всю линию романа? Зачем так долго заниматься Иратовым и его похождениями? И похождениями его «его» тоже?
Во-первых, чтобы показать, что автор – профессионал. И это показано безупречно. Перечитывать эту прозу даже не зачем. Всё ясно. Вернуться просто не к чему.
Во-вторых, — это некая странная психоаналитическая линия, которая в данном случае уже не линия даже, а вариант психоаналитического катарсиса. От чего хочется очистить психоанализ, память, душу и литературу? От него! От неустанного и вездесующегося фаллоса, которого ещё Сократ называл «хозяином». Очищение и начинается с Иратова.
Итак, когда от Иратова ушёл не Нос, то приходится гадать, чего это он? Нос у Гоголя был последним прибежищем человеческого достоинства, он ушёл из гордости, оставив своего хозяина в униженном положении, маленьким и никчемным. В фаллосе Иратова, кажется, нет гордости, но есть некие достоинства. Когда он смурфиком объявляется в деревне и вырастает за три дня в полноценного человека с руками и ногами, то в нём воплощена вся сладость человеческого существа. У него невероятно привлекательно пахнет изо рта, а те, кто целовал его, говорят, что у языка карамельный вкус. В конце концов, этот ароматный юноша заменяет Иратова на ложе страсти (логика тут безупречна), а когда всё мужское население лишается своих смурфиков, то Эжен надеется завоевать мировое господство. Так как он остаётся единственным бывшим фаллосом с действующим фаллосом. Он выходит на площадь города и готов спустить штаны. Если бы его разорвали на кусочки изголодавшиеся женщины (да и ангелоподобные мужчины уже начали примеривать женские платья), то мы бы увидели полное сходство этой линии с судьбой Гренуйя у Зюскинда. Сходство, кстати, именно в том, что никакого мирового господства нет, персонаж с самого начала вылеплен из пластилина (как это сделал космонавт в одной из самых забавных сцен всего романа), и автору срочно надо искать способ, как от ненужного героя избавиться. В итоге тот скоропостижно испепелен ангелом-пироманом.
Не знаю, единственный ли это в итоге был фаллос, оставшийся на земле (параллельно с этим эпизодом Бродский и рав Ицхок почему-то решают вопрос обрезания, хотя вроде как уже и не должны), но если это психоаналитическая проза, то её результат потрясающий: все фаллосы исчезли, даже не воплотившись в смурфиках (эта линия была одноразовой), — и нет проблем! – как мог бы подытожить доктор Курпатов.
Липскеров признавался, что использовал художественную прозу для того, чтобы избавиться от переживаний, и страдания заканчивались, будучи отданы бумаге. Литература для него не то, что ведёт к катарсису, а – повинность. Теперь он поступил предельно радикально. Мужские органы удалены, тестостерон иссякает, а женское либидо обращается в бабочек и упархивает на небеса. Видимо, так и должен выглядеть конец романа о конце.
Это большой вопрос, насколько достоинства литературного произведения могут исчерпываться личными сеансами психоанализа. Для статуса национального бестселлера этого, явно, мало. И у Гоголя, и у Кафки, и у слишком многих они, конечно, имели место. Но есть художественные образы, которые приобретают общечеловеческий смысл и каким-то чудесным способом проницают тайну высшего замысла. Здесь мир стерилен, совершенно избавлен и от настоящих переживаний, и от высшего замысла.
В романе есть одно место, которое связано с единственной героиней, наделенной болью и другими чувствами (при полном отсутствии либидо). Вот одна фраза, которая выбивается из всей профессиональной повинности Дмитрия Липскерова: «Даша не могла на него наглядеться, то и дело обнимая и целуя выросшего сына. Даже когда он безмятежно спал, она смотрела на него и думала, что вот какая она, жизнь, может случиться – из страшного и безумного шума шаманского бубна переродиться во всеобъемлющую флейту счастья».
С романом же ничего такого не случилось. Бой бубна был размеренным, как в электронном сэмпле. Он однозвучно гремел на протяжении всего романа, а «всеобъемлющая флейта счастья» так и осталась беззвучным предчувствием.
По сути, этот роман – не столько психоанализ комплекса кастрации, сколько психоанализ содержательности современной литературы. В той или иной степени это и звучит последние два века: нет «его» – нет темы. Потому что давно уже не понятно, как говорить о любви, о семье, о Творце и о человеческом предназначении. И почему-то это не понятно именно успешным профессиональным писателям. Всё это, действительно, страшно. Менее ста лет назад Замятин описал процедуру удаления Воображения. После этой операции всё остальное отваливается само собой.
