В творчестве Андрея Степанова подчеркивается прекрасная роль филологической грамотности и хорошего духовного первоисточника. Наверное, где-то ещё витает уверенность, что профессионализм деформирует книгу, а «интеллектуальная зараза» неизлечима. Это было бы слишком просто, а именно этого и хочется обычному читателю – слишком простого. Но Андрей Степанов – не просто филолог, а чеховед, и творчество Чехова открывает особую мудрость простоты, духовную свободу и спасительную форму юмора, не противящегося злу, а отменяющего его.
В романе «Бес искусства», может быть, витает дух раннего Чехова. Но рисуется картина эстетически замкнутого, давно уже душного и безысходного мира актуального искусства. Совершенно необходимо найти новую идею, грантовую поддержку, впечатлить кураторов, но все мысли роятся только вокруг фекальных отходов, создавая образ мух, пасущихся над тем, во что превратилась современная культура. Главный герой с псевдонимом Беда Отмух прекрасно знает, что его время подходит к концу, актуальность иссякает.
Актуальность – родная сестра злобы дня, и эти барышни не голубой крови. Они не из рода Тора, а из рода его священных козлов. Бог каждый вечер съедает их, а утром возрождает по оставшимся костям. Это смертное, но постоянно обновляемое начало. Некоторые путают актуальность с солнцем, которое всегда узнается по божественному сиянию, а не по темным очкам.
В актуальном акционизме есть несколько слабых сторон. Это не творящее начало, а присваивающее и вторичное. Установка на предельную оригинальность приводит к тому, что все оригинальны одинаково. Это показано в романе «Бес искусства», Беда Отмух даже не пытается обрести новость, он живёт повторами. Например, когда заходит речь о том, что в Бразилии есть пятнадцатиметровая Джоконда, он говорит, что надо ехать туда. Зачем? Пририсую ей усы.
Больше всего актуальности мешает классическое искусство. В самом деле, может ли возникать вопрос, актуален ли Гомер или Шекспир? Произнести этот вопрос ничего не стоит, но сам тон беседы уже теряет содержательность. Напротив, актуальность Пелевина – это очень острый вопрос, так как мы не знаем, какую форму примет его известность завтра. Классическое искусство – это тоже термин размытый. Трагедия времен Шекспира не воспринималась чем-то новым, она подражала древнеафинской трагедии и постоянно училась у неё, и всем это было известно. При этом ремесло подражателя и переводчика не было чем-то недостойным.
Сегодня бы и Моцарт не выходил из зала суда, где рассматривалось бы очередное дело о плагиате. Соревновательном, развивающем, вариативном, но закон уважает авторство, оснащенное патентом, экономическое первенство, а не окончательное совершенство. Как мы знаем, сегодня победили софисты, и их тайный кумир – не Фидий, а Герострат.
Все эти соображения, наверное, можно различить в замысле романа «Бес искусства». Нам не хватает именно искусства, с ним беда, и его терзает не Мефистофель, а мелкий бес. Это беда от мух. Но эти мухи орудуют в области искусства с незаметностью и независимостью террористов, которые могут подкрасться к шедевру и испакостить его. Актуальный художник именно с этой мыслью приближается к «Арлезианке» Ван Гога на первых страницах романа.
Беда Отмух вторичен по отношению к уже присвоенному. Здесь возникает вопрос о том, что может сделать сатира в области эстетики актуального искусства? Сатира построена на снижении объекта, причем снижение затрагивает и автора-повествователя. Ситуация романа уже не попадает в цель, так как метит в уменьшенную копию актуального искусства, и, так как повествователь теряет авторитетность, он заведомо несерьезен.
Подобная форма уже всплывала в творчестве Юрия Полякова. В романе «Не вари козленка в молоке матери его» была рассмотрена имитация нового «гения» из человека с улицы. И поскольку тон был разоблачающе-сатирический, роман высмеял моду включения кого попало в Союз писателей и искусственно нагнетенный ажиотаж, общее угнетение вкуса, безразличие и интерес к простым и нехитрым ходам в искусстве. Если нет шансов поставить детский мат, можно перевернуть доску.
Какие есть способы выступить против технически оснащенного, философски ощеренного, многоголового таракана-совриска? Может быть, при помощи новой наивности, новой классики? Это может быть и новая серьезность, но серьезность предельного творческого усилия.
Роман «Бес искусства» хотя бы выполняет задачу развенчания актуального искусства. Название романа похоже на демонизацию (и такая тема тоже появлялась и будет появляться во всей своей серьезности), но тут сразу ожидается каламбур «без искусства» или «артлесс», если бы ниша «лессов» не была уже занята другой бойкой сатирой.
Автор будто увлекается сатирическим тоном и теряет ориентиры. Нет-нет, но что-то в авторской речи будет подтасовано, так как подчинено азарту насмешливого тона. И это путь опасный, так как насмешка начинает жить ради насмешки и всё, что попадает в её поле, одинаково высмеивается. Но таков жанр сатиры, ведь если образ автора сохраняет человечность и защищает свои бастионы, то он уже выступает за рамки жанра. Глумливая комедия (как её восприняли современники Гоголя) «Шинель» — для нас не сатира, благодаря «гуманному месту» и «посмертному» развитию образа.
У Андрея Степанова, например, подтасовывается образ Рудольфа Абеля, одного из благородных разведчиков, который не прикрывался ролью художника, а погрузился в живопись и теорию искусства в заключении, когда уже был раскрыт. Портрет Кеннеди работы заключенного Абеля висел в Овальном кабинете.
Почему-то заодно развенчивается и классическое искусство. В образе Вали Пикуса (это чтобы не сказать – Васи Пукова) развенчивается синдром Стендаля и чувствительность при виде оригинального полотна. Персонаж, кстати, получился самый обаятельный, у него подлинный дар и по-настоящему духовно тает (физически разбухая) и страдает от контакта с шедеврами (впрочем, в итоге излечивается и может работать смотрителем в музее). В этом мире классического искусства уже нет, оно предмет продажи.
Кондрат Синькин (лекарь синдрома Стендаля) – адски одаренный куратор, купец и психолог. Прыжовский край на Урале, где разворачивается действие романа и грандиозная афера развития культуры, по всем признакам напоминает Екатеринбургскую область. Синькин, одетый как ковбой из легенды об «Эльдорадо», без сомнения, возглавляет галерею узнаваемых и спародированных персонажей. Синькин – инициатор многих смутно знакомых, варварских и очень прибыльных схем российского культуртрегерства. Поскольку он болтлив и циничен, эти схемы излагаются безыскусно и прямо в лоб, так что читателю ни над чем гадать не приходится.
Московские культуртрегеры устраивают на Урале культурную столицу России за счет местного бюджета. Ставка делается на неведение народа, решение принимает не художник, а куратор, и использование им своего положения – важная линия романа. Это история создания и духовного краха нового культурного царства посреди политической державы.
Конечно, нашествие художников на Прыжовск становится грандиозной вакханалией, очень яркой и кинематографичной. В итоге художники традиционной ориентации начинают сражаться с хушистами (представителями группы «Арт-трик-анатом-перформ-антреприза „ХУдожественное ШОу“»). Жертв и пленных нет. Что-то здесь ностальгически напоминает великолепный (и, кажется, забытый) фильм Юрия Мамина «Бакенбарды» (1990).
Итогом романа можно считать ощущение, что вся эта технологичность совриска, музейные поля отбросов, искусственная новизна уже переживает свой кризис и не достанется будущему, не говоря уж о вечности. Хватит Герострата. Это роман-точка, в котором нет попытки наметить ростки другого искусства. Роман как гроб для умирающего. Актуальное искусство уходит с сегодняшним днём, и роман с надписью «Бес искусства» вместо «The End» в последнем кадре, видимо, готов, весело помахивая, уйти вместе с ним.
Чтение этой книги легко и безоблачно. Но неизменно кажется, что да, да, всё понятно, знакомо, точно, никаких новостей. Это не сага, не такой архив виртуозных фраз, который можно было бы растащить на цитаты. «Контемпорари-ад» — не слишком. И отсутствие такого параметра юмора довольно досадно.
Но что-то эта книга сдвигает, нащупывает в сердце нервные нити тоскливого ожидания настоящего события. А ожидание – это уже начало тонкой настройки.
Впрочем, настоящее приходит всё и сразу, а ненастоящее так уходит.
