Начнем с фамилии. Фамилия главного героя (вернее, героев – это семейная сага о пяти поколениях одного рода) Смирнов. В России иметь фамилию Смирнов все равно что не иметь никакой. Тем более там вся деревня Смирново, Акулинской волости неназванной губернии, и Смирновых столько, что одного, чтоб не путать зовут Смирнов Большой, а другого – Кривой, и так далее. Николай Смирнов, с которого начинается повествование – однорукий. Он был писарем на фронтах первой мировой, теперь вернулся в деревню и раз в год делает запись, подводит итоги года. А годы – 1918-й, 1919-й, 1920-й. Страшные события: повезли отца на подводе в больницу, какие-то военные отобрали подводу, отец умер. Сестра уехала в город с красным уполномоченным, он ее бросил, вернулась беременная. Во время голода в Поволжье вымирает вся семья, сам Николай Смирнов спасается тем, что уезжает в поселение немецких колонистов, и там бывшая жена его командира, немка-учительница, рожает ему сына Володю. Володя вырастает, мечтая стать красным летчиком, пишет письма писателю Островскому, потом станет разведчиком, попадет на службу в НКВД и бесследно сгинет в 41-м, оставив сына Антона, который, в свою очередь, родит Виктора, а тот – Глеба, и уже на последних страницах, уже в наше время, появится девочка Лика, Гликерия, которая будет носить другую фамилию. И, видимо, на этом заканчивается и семейная хроника (2017 год), и история фамилии. Смирновы выжили в революцию, в голод, в коллективизацию, в войну, рвали жилы, садились в тюрьму, ставились к стенке, но дальше, дальше – неизвестность.

Писатель Джеймс Джойс написал «Улисса», поставив себе задачу упаковать в один роман всю мировую человеческую культуру, от церковных хоралов до газетных заголовков. Алексей Слаповский применил похожий прием, написав роман как своего рода беллетризацию домашнего архива Смирновых. Каждая глава исполнена в своей повествовательной технике. Записи Николая Смирнова – полуграмотные, корявые, косноязычные. Юношеский дневник Владимира Смирнова – стиль комсомольских речевок, оставшаяся в записях сказка о каком-то испанском борце за свободу, скупые письма с фронта. Воспоминания его сестры Екатерины – расшифровка интервью, которое у нее спустя полвека берет внучка, записывая на диктофон ответы бабушки и чьи-то посторонние реплики. Текст судебного приговора – это чтобы рассказать о судьбе Антона. Пачка рассказов, которые Виктор Смирнов писал «в стол», для себя (забавно, что был такой писатель, Виктор Смирнов, написавший «Тревожный месяц вересень»). И так далее: последние главы – не то сообщения в мессенджере, не то посты в Фейсбуке.

Это сделано здорово. Полное ощущение, что автор раскладывает перед нами жизнь пяти поколений семьи Смирновых в ее, так сказать, повествовательно-материальных форматах: вот старая тетрадь, вот фронтовые треугольнички, вот листки приговора с бледной машинописью. Отличный эффект. Кто держал в руках старые документы, письма, открытки – тот прямо видит перед собой этот стол, тетради, листочки. Тут Алексей Слаповский сделал, конечно, мастерскую работу. Представляю, как вкусно это можно подать в оформлении – выцветшие фотки, старинные шрифты, имитация машинописи… Если постараться, выглядеть это будет, должно быть, необычно. А что касается собственно текста – увы, он вполне себе обычный. Главы про гражданскую войну, косноязычные записи Николая Смирнова еще читаются с интересом, записи его сына – с меньшим. С каждым новым витком времени, с каждым новым поколением исчезает драйв, внутреннее движение текста. Рассказы «в стол» пролистывал на автомате – если Слаповский хотел симитировать графоманские тексты, у него вполне получилось. Дочитывал до конца, пауза, усвоение прочитанного, вопрос – а зачем это все я сейчас прочитал? Какой во всей этой истории смысл? И главное: чем «Неизвестность» Слаповского (кроме оформления и всяких технических кунштюков) лучше сотен таких же семейных саг, начиная от романа «Вечный зов», аксеновской «Московской саги» и далее по списку, по долгому-долгому списку? Или это такой способ отметить столетний юбилей событий 1917 года? Но почему в такой форме? Нет мне ответа.

История семьи, семейная сага – не такой уж редкий жанр. Естественно, что в нём преобладает дух истории и родовой мифологии. Сам этот жанр призван оспорить Фукуяму с его «Концом истории». Ветхий завет открывает историю и рождает множество подражаний.

Как выстраивается семейная сага в художественном плане? Характерная семья с характерной фамилией, каждый – представитель эпохи в её нерве – типичном или поэтическом. Однако, род – это ещё и высший замысел, ключ к которому находится у пращура, ставшего родовым Богом.

Современная мифология в состоянии краха, родовое сознание совсем гибнет под напором романического индивидуализма. Так и рождаются романы вырождения, все эти Буденброки, Форсайты, Сарторисы, Буэндиа и т.д.

В связи с новым произведением Слаповского вспоминается роман Павла Крусанова «Ночь внутри». Семья Зотовых будто проклята за какое прегрешение предка, как род Атридов. Автору удаётся создать жгучее ожидание: когда, кто из них проживёт обычную нормальную жизнь? Судьба заражена чернотой, она корежит и ломает каждое новое поколение.

В таких романах раскрываются какие-то существенные черты исторического процесса. Ведь интересными становятся не только жертвы, а само устройство «красного колеса», сами его зубчики и приводящий в движение механизм.

В русской литературе есть попытки создания романа угасания дворянского рода. Но куда проще дать собрание бледных личностей, рожденных, чтобы исчезнуть. И у Алексея Слаповского первый же представитель с 1917 года оказывается в проигрышной позиции. Уже нет какого-то сильного корня, нет истока и уже сразу же – нечему угасать.

Дневник Николая Тимофеевича Смирнова, бывшего писаря, потерявшего руку, но привыкшего к письму, — это сразу дневник, берущий самую жалостную ноту. Стилизован он с изрядным мастерством: язык Николая избыточно простонародный, такой ответ дедушки Ваньке Жукову, но с интонациями Йоды. А чаще не Йоды, а ближневосточной женщины, заменяющей средний род женским («на меня напала равнодушия»). Николай, потеряв руку, начинает терять родственников, быстрее, чем однополчан под артобстрелом. Он как раз попадает под колеса бандитизма и продразверстки. Уходит к партизанам. Возвращается домой с золотом. Живёт с двумя женщинами, которые воюют друг с другом. Писатель Николай никудышный, все интересные моменты проговаривает под нос. Писарь, Акакий Акакиевич, что с него возьмешь. Но и автор почему-то ему потворствует.

Голод кончился, жизнь стала налаживаться при НЭПе. Рабфак. Николай часто говорит с сожительницей «на тему окружающей жизни». Но и духовидческой чуткости у него нет, так что Платоновым и не пахнет. Жанр документа быстро надоедает, за перечислением фактов ничего нет. Одна отрада – появляются стихи, как в книжках Дениса Осокина, а потом и немецкие фразы. Николай попадает в немецкий городок, повествование, действительно, наливается соком, появляется беллетристика. «Обида была потому, что наши избы, не говоря про дворы, много хуже и неприглядней. А у немцев дома добротные и стоят на высокой каменной кладке, получается, как два этажа, заборы ровные, повдоль улиц канавки для воды и даже дорожки из досок, как в городе».

И всё-таки не сильно оживленное повествование. Всё идет по канве самого скучного учебника: сначала улучшение, потом чистка рядов, раскулачивание, репрессии. Я понимаю, почему скука разводится в учебнике: чтобы отпало желание возвращаться к этим темам, чтобы не возник интерес, чтобы ушла страсть к поиску и сравнению. А зачем это делается в прозе одного из известных писателей, я не понимаю.

Потом Николай созд(а-а-а-а-а)л общество ОСОАВИАХИМ, то есть Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству, и стал собирать взносы. Возникает ощущение хитрого сорокинского надругательства. Не для того ли всё это пишется, чтобы у читателя возникло желание как-нибудь изжить эту зудящую швейную машинку. Представьте себе, что вам в руки попадает дневник из прошлого, а там все сведения совпадают с газетной информацией и официальными сводками. Ровно. Никаких. Дополнений. И. Никакой работы. Воображения. Николай пишет письмо Сталину. Все зачеркивания воспроизводятся, что является перспективным приёмом. «После метели приехал с РИКА уполномоченный Савочкин с отрядом, тоже бывший бандит и эсер, но был и красноармеец, он собрал собрание и ругался на несдачу сельхозналога и самообложения».  Донос на Савочкина из письма вымаран, зато на женщин возложена вся вина: это их надо кормить, и думают они только о семейных проблемах, а не о светлом Будущем. Не хочется даже думать, как Сталин отреагировал бы на эту писанину. Впрочем, позорные мысли уже возникали.

Съездив в Германию в 36 году, Николай уже знает, как клеймить фашистский порядок. Начинается 37-ой, он ждет конца.

По всем фактам, это фальсификация. Доверие к языку отсутствует. Примет какого-то говора нет, а ошибки в письме, вообще-то, связаны не с оригинальной безграмотностью, а с речевой практикой. Историю Николай знает загодя, альтернативные или темные места игнорирует.

Следующий корреспондент – Владимир Смирнов. Ох, какая же это нудная «Пионерская зорька». Начисто надо забыть, что искусство – волшебный фонарь, подсвечивающий совсем не то, что видно сначала. Владимир Смирнов – уже почти писатель, он отправляет Островскому свой рассказ на испанскую тему. Но писатель пионерский, он ничего не подсвечивает.

Приходится убедиться, что Владимир Сорокин совершенно точно вывел логику советского стиля. И нудность, одноплановость, бедность такой литературы неизбежно приводит к блуду и садизму. Поскольку Слаповский удалил из текста задор, вовлеченность, мальчишескую доверчивость, и не добавил ничего от себя, это провоцирует открыть какой-нибудь реально существующий пионерский журнал и… даже порадоваться, что в нем есть неожиданные словосочетания, хлесткая риторика и живость. Возможно, автор и задумал петь так плохо и так долго, чтобы старые песни, в самом деле, уже казались песнями о главном?

В 60-е годы появляется какая-то шутливость в стиле Вити Малеева. Но ведь, опять-таки, лучше почитать прозу Николая Носова, а не его отростки.

В общем, следующие поколения несут в себе свой вариант «ночи внутри» — дикую патологическую бездарность. Они бездарно любят и делают аборты. Бездарно создают кооперативы и продают древние иконы. Бездарно пьют и бездарно работают, лабают и халтурят.

Интонация Сорокина преследует, как ночной кошмар: «Когти собаки стучат по дереву громко. Давно пора их остричь. Остричь их давно пора. Их пора давно остричь. Пора их остричь давно».

Вся накипь это человеческой бездарности приводит нас к теме аутизма. И это просто нечестно! Сейчас говорят, что аутизм распространяется со скоростью эпидемии, его разновидностей и проявлений становится всё больше. Но думать, что виной этому является генетическая бездарность, — нечестно и стыдно.

Примеры развития стиля, языка, темы можно привести в таком виде: «…от нее немного пахло вином.
Это обнадеживало.
— И что с ней случилось, с той Верой? — спросила она.
— Да ничего. Осталась в прошлом.
— Все там будем.

Фраза не из заурядных, я обнадежился еще больше».

Мы понимаем, что фраза «все там будем» — из самых, самых невыносимо, беспросветно заурядных. Но в мире, созданном терпеливым пером Слаповского, под пение его Музы фирмы «Зингер», эта фраза, в самом деле, потрясающе нова. Николай-вот до такого философского обобщения не поднимался.

В конце Глеб пишет письмо отцу через Интернет. И всё-таки в этой семье потрясающая страсть к письму. Это у них от Николая, ему, хоть и оторвало руку в Имперскую войну, но писать он был мастак, очень любил это дело. Так вот, Глеб пишет отцу длиннющее письмо о том, как он любит Марию. Такое длинное, будто это не мэйл, а «Лейла и Меджнун». И конец письма совпадает с концовкой всего «романа века». Вот это вожделенное окончание.

«Ты не поверишь но, я не успел отправить тебе письмо. Отправляю сейчас, но уже с другим событием. Я сидел тут и писал тебе письмо. И ты не поверишь я как раз тебе пишу про Марию и тут как раз в это самое время пришли мама, Анатолий, ее мама и Мария. Они сейчас сидят на кухне и что то говорят. А мы сидим рядом с Марией и я такой счастливый что, мне больше ничего не надо. То есть сейчас не сидим, я быстро дописываю письмо и отправлю. И опять сяду с ней».

Вы понимаете, что это? Ему так важно сидеть с Марией, что он бросается дописывать письмо. Величайшее исследование шизотипической графомании. Письмо важнее любви, правды, поэзии, вымысла, чуда и смысла. Письмо ни от чего. Письмо не от худа, и не от добра. Самое загадочное письмо на свете, менее поддающееся разгадке, чем узелковое письмо кипу или кохау ронго-ронго острова Пасхи. В манускрипте Войнича меньше загадок, чем в этом потрясающем «романе века».

Какой чудесный, спасительный персонаж – Мария!
Неужели у неё с Глебом будут грамотные дети?

Когда первая часть романа Слаповского была опубликована в журнале «Знамя», я подумал: «Ну, ладно, чем бы дитя не тешилось, лишь бы не плакало. Пусть поиграется в стилизацию дневника полуграмотного мужика из деревни». Кирилл Анкундинов был в восторге. А я видел только жалкое кривляние: ряженый интеллигент изображает народ. Для чего? Чтоб показать, что народ – это обезьяна интеллигента?

Кроме того, передо мной лежал дневник одного из родственников моей жены, написанный в 1934 году. Небольшая книжица с рассказом о том, как была прожита жизнь крестьянским сыном с 1906 по 1934 год: Первая мировая, революция, Гражданская война и немного о мирных годах. Ничего общего с кривляниями Слаповского ни по форме, ни по содержанию. Рассказ о той жизни, без обязательных для каждого российского писателя тарахулек и идеологии. Ну вот, к примеру, эпизод из Гражданской войны, 1918 год, позволю себе процитировать для сравнения:

«Когда мы пришли в село, то увидали большинство мужиков, а также своего отца чёрными как грязь, похудавшими, как будто они годами сидели в тюрьме и неделями не видали пищи. Но скоро всё успокоилось, только горевали и рыдали женщины и дети, у которых мужьёв и отцов увезли в город. Жены и дети чуть не каждый день ходили в город просили и хлопотали, чтобы вернули им обратно их мужьёв и отцов, но на них не обращали внимания и даже не допускали на свидания, и надежд не было, чтоб освободили арестованных. Покамест их власть была в нашей местности, а мы не знали, какая это власть, и откуда явились военные отряды. Они царствовали в нашей местности не более двух недель, население никакого спокойствия от них не видало. Всё время наезжали к нам в село отряды для выявления большевиков. А потом сделали мобилизацию, у нас из села человек 15 забрали к себе в армию, особенно молодые года, которые ещё недавно только пришли с фронта.

Но скоро роковой час им пробил. Когда Красная Армия их попёрла обратно назад, то они, чуя дело плохое, стали удирать. Всех арестованных, которые у них находились в тюрьме, в ночное время погрузили всех на пароход, отвезли от города километров на пять, всех выстроили на палубе и расстреляли, а сами стали удирать. Наши мужички 16 человек тоже попали под этот расстрел, были расстреляны все 16 человек. После только на Волге находили трупы убитых, прибившие к берегам.

Когда они удирали через наше село в ночное время, нашему селу досталось обратно плохо, они разъярённые требовали, то починку моста, то проводников, чтоб проводить их до следующих сёл, то лошадей, то ещё что-нибудь, даже в нашем селе и недалеко от села оставили орудия, несколько кухонь походных с горячей пищей и кой-что ещё, а также много оставили рассыпанного табаку, а табаку в это время не было у мужичков, и трудно было где достать, и на рассыпанный табак набросились как голодные волки, а также на пищу, особенно на пшенную кашу.

Когда явилась Красная Армия, то население очень обрадовалось, ожило и узнало, что прогнанные войска были войска Колчака, шедшего из Сибири. Которых мобилизовали в войска Колчака, скоро убёгли от них и явились в село, только один не явился, как рассказывали товарищи, скрывающиеся большевики от колчаковских отрядов; Явились в село и взяли инициативу в свои руки, тех горлотинов, зажиточных мужиков, которые выдали 16 человек из села, арестовали и всех направили куда следует. Стали в село приезжать представители от Красной Армии и Советов, собирали митинги, собрания о помощи Красной Гвардии, как людьми, так и продуктами.

Вся молодёжь пошла в Красную Армию добровольно, но помощи требовалось ещё больше. Была объявлена мобилизация, все шли с охотой, не как в империалистическую войну.

Первое время мужики везли хлеб, мясо, молоко, яйца для Красной Армии добровольно и охотно, но потом, в силу агитации зажиточных мужичков, что весь хлеб отберут, сами останемся голодными, стали припрятывать, кто куда знает, и отказывались давать хлеб Советам. Но хлеба, особенно у зажиточных было излишку много, но не хотели его задаром отдать для своих же сыновей и братьев, находящихся в Красной Армии.

Тогда Советы присылали в село отряды, чтобы выявить и найти хлеб у тех, кто не выполнял задание, и такими являлись большинство зажиточных, у них находили много спрятанного хлеба, даже зарывали в землю, в снег, и у таких людей отбирали подчистую хлеб».

Что тут скажешь? Только: писатель, поучись у человека, за спиной которого три класса сельской школы!

Дело со Слаповским оказалось хуже. Небольшая повесть разрослась в пятисотстраничный цирк-шапито с конями, медведями, клоунами и акробатами. Все это названо помпезно и претенциозно: роман века. Каждая часть – как новый аттракцион: то судебный протокол, то пьеса в виде стенографической записи. Это уже совсем перебор.

Роман назван «Неизвестность». Классический случай, когда содержание полностью не соответствует заглавию, потому что в книге содержится только все известное: большевистские продразверстки и чистки, репрессии, вмешательство в личную жизнь, безвременье и скука периода застоя, подавление творческих устремлений и предпринимательской инициативы.

«Неизвестность» — совершенно искусственно сконструированный текст. Ты так и видишь тезисный план всего произведения:
Часть I – Про судьбу крестьянскую (реквизиции, репрессии, перегибы);
Часть II — Про заблуждения молодости, с вкраплениями о депортации народов и преследовании верующих;
Часть III – Про порушенную частную жизнь и аборты;
Часть IV – Горький путь малого предпринимательства и частной инициативы в советские годы. От икон до подделки банкнот.
Часть V — Судьба творческой личности в период застоя. Пьянка и рисование лумумб (хрестоматийных советских сюжетов с последующим переходом к постсоветской халтуре)
Часть VI – Аутизм в современную эпоху.

Понятно, что все книги пишутся по плану, но зачем же так откровенно, с неубранными строительными лесами? Для чего же все это написано?

«Мы путаемся в настоящем, не понимаем его, потому что до сих пор не поняли прошлого».

Какая глубокая мысль! И какая свежая! Тут даже не вторая свежесть, цифру двузначную можно подставить.

Страна тридцать лет живет в прошлом – и тут тебе снова-здорово, не изволите ли опять покопаться в трупе истории? Справедливости ради заметим, что истории в романе Слаповского, как и во многих современных псевдоисторических романах Варламова, Прилепина, Яхиной, Гиголашвили, в сущности, нет. Не ощущается дух, аромат, своеобразие, полнота эпохи. Все заменено штампами, историческими декорациями, заимствованными у создателей российских телесериалов. Отношение к истории инструментальное, потребительское. И тут уже начинаешь думать: может быть лучше, нравственнее оставаться манкуртами, чем так, раз за разом пластать историю в анатомическом театре дурной словесности?

Для того чтобы понять общество, нужны знания не по истории, а по социологии и культурологии. Герменевтика, наука понимания, — это сфера философии. История – фактографическое знание о том, что было, об уникальных событиях прошлого. Суть происходящего посредством истории не понять. Весь роман Слаповского – наглядное тому доказательство. Автор в нем ничего не понимает, не размышляет, не анализирует. Он иллюстрирует. То есть, сказанное в предисловии – чистой воды обман. В книге нет ни понимающей методологии, ни самого движения в понимании. «Неизвестность» – иллюстрация мировоззрения публицистических опилок, осевших в авторской голове за последние три десятилетия. Задача давно решена автором, а нас, наивных читателей. уверяют, что будет какое-то развертывание мысли, поиск решения и доказательства.

Не знаю, кому как, а я не люблю, когда меня так нагло и бесстыдно обманывают. Мысли, концепции в книге Слаповского по существу нет. Они заменены пустыми обещаниями мышления. Нет в ней и связности, цельности. Каждая из частей не дополняет, не развивает предыдущую, а просто иллюстрирует авторское представление о том, почему мы путаемся в настоящем. Собственно, можно говорить даже не о частях романа, а череде монад, замкнутых, непроницаемых элементов, которые насильственно собраны под одну вывеску: «Неизвестность: роман века». То есть текст распадается.

Романа нет. «Неизвестность» — всего-навсего собрание разных текстов под одной обложкой. Текстов пустых и плоских (опять «он пошел, она поехала»), безжизненных, с блеклыми героями, с абстрактной картиной их существования, в которой лишь две составляющих – давление советской действительности и беспорядочные половые связи. Идеология и секс – вот к чему оказался сведен в итоге человек в отечественном романе. И Слаповский здесь просто движется в струе последних лет.

Как читать такое? Зачем читать такое? «Неизвестность» — это стопроцентный худлит- киллер. И я не понимаю, как можно после таких книг удивляться падению интереса к художественной литературе. Он оттого и падает, что художественная литература давно уже перестала быть художественной.