В рай на четвереньках
По разбитым дорогам громыхают по выбоинам фуры, вывозя последнее: выдранные трубы и бетон; школы закрываются, ДК разрушаются, интернет есть только на почте, и то за 3 года он так ни разу никому не понадобился. Засуха, пылевые вихри, выжженная химией захламленная речка, ныне разрушенный клуб, когда-то построенный прямо на сельском кладбище. Это картина современной деревни под Тамбовом и, что называется, малая родина писателя А. Шепелева: «деградация почв, эрозия, пылевой котел» – вот и весь культурный слой. На этом апокалиптическом фоне еле передвигаются потерявшие человеческий облик «сельпоманы», похожие на саранчу из ада. Местная пьяница «Лимонхва сидит на пороге у клуба… согнулась как-то – голова прям на пороге рядом лежит… спина в виде подковы изогнута, а голова на этой же ступеньке… так и йог не изогнется индийский». Все персонажи – это однотипное «деревенское отребье» – сплошь грязное, нищее, лживое, ленивое и неперывно скулящее. Никто не вызывает ни сочувствия, ни интереса, кажется, что все они уже по своим заслугам давно в аду, и разве что помогают укрепить сомнение насчет априорной ценности человеческой жизни. Тем не менее автор, выбившись в люди, чуть не со слезами умиления описывает весь этот гнусный сброд. «А здесь вокруг все свое, родное, до боли и особого сельского безмыслия, простор и запустенье… здесь каждый из моих героев – Лимонхва, Колобок, Коля Глухой, Коля Зима II иль Юрий Борисович – хоть и деревенское отребье вроде бы, чувствует себя замечательно, не рыба, не рыбак, не золотая рыбка, а столбовая таки какая-то дворянка даже, а царица земноводная!» – в восторге восклицает автор. В городе же такой свободой, по его мнению, обладает только один человек – уборщица.
Валяющиеся в колеях, лужах и по сугробам пропойцы и их поступки у А. Шепелева вызывают исключительную нежность и сентиментальность. «Такая вот сентиментальная история» произошла, например, с Лимонхвой, у которой в свое время дочку «в детдом сдали, за пьянство отняли», а она через 10 лет вернулась «просто в глаза посмотреть», перепутав родительницу с мамой автора (из-за одной фамилии). Автор добродушно похахатывает, как «теть Валя Лимонхва», увидев через 10 лет дочку, которая давно уже взрослая, «в ларек пробегая, причитая, жалилась, что «денежку просила-умоляла – хоть рубликов сто – не дали!»
Поскольку у этих образин какие-либо вменяемые черты отсутствуют, автор готов восхититься милой его сердцу особенностью, которая именуется диалектизмом «наянность». Это не что иное, как крайняя степень навязчивости, бесцеремонности, органической бестактности, привычка лезть в чужие дела, когда не просят, поучать, давать идиотские советы, переться к соседям в дом в любое время без стука, лезть во все комнаты (то есть «нырять в рыло»). Все это он называет «распахнутость и широта души», этакая «деревенская простота». Ну и, конечно же, основным свойством персонажей повести является ритуальное употребление спиртосодержащих напитков: «насчет элемента фольклорного тут довольно туго, но сохранилась, однако, одна из базовых, наверное, традиций: наливать всем самогону по стакашку всклянь, провозглашать короткие тосты «Н-ну, давайте!» и залпом опрокинуть».
Инерция умиления всякой простонародной пакостью идет еще от наших «классиков». И каждый советский человек (когда он был еще учащимся) обязан был не только осознать, но и усвоить на уровне подсознания, что это высшее проявление гуманистических устремлений нашей литературы. «Кому на Руси жить хорошо», Хори и Калинычи, Ермолаи и Гаврилы, хождение писательского барства в народ, как в зоопарк, или поверхностное наблюдение проездом, но с обязательным придыханием:
Превозмогая обожанье,
Я наблюдал, боготворя:
Здесь были бабы, слобожане,
Учащиеся, слесаря.
Окажись Борис Пастернак среди всех этих слесарей не в утренней электричке, а вечером в их пьяном рабочем районе, у него, скорее всего, остались бы совсем другие впечатления, вполне возможно, дополненные травмами различной степени тяжести. Но так то – баре, интеллигентишки, что с них взять. Не то автор А. Шепелев, позиционирующий себя как плоть от плоти всех этих отбросов, хотя как сказать. Мать работала в школе и в детском садике, отец чуть не стал (или даже стал) председателем колхоза, а сам он в 23 года уже защитил диссертацию по филологии и, как видим, даже стал писателем и, в отличие от описываемых им персонажей, еще не утратил навыки прямохождения: «давлю на дверь входную изнутри… выйти не могу… как будто собака у дверей лежит… как собака, калачиком свернулась с пьяных глаз и дрыхнет! А вечером пошел на зада, смотрю: у сеялки дрыхнет! Холодища ведь, метель, а она в рванье и сапогах резиновых дырявых, полчаса поднимал – так и пришлось самому под руку до дому дотащить!»
В любви к своей малой родине и ее обитателям нет ничего особенного, удивительного или стыдного – это чувство внутреннее и глубоко личное. Но разница между обычным человеком и писателем состоит в том, что последний, обнародуя это чувство на страницах книги, должен убедить в нем не только себя, а прежде всего, читателя. И тут уже недостаточно восторженного сюсюкания и общих штампованных слов типа «деревенский житель простоват на словах… но как правило куда смекалистей – все делает сам и даже решает… то, что называется энергетикой, у него как будто от самой близости к земле, какой-то примитивный и корневой энергообмен: солнце греет, земля, вода…» Такое впечатление, будто бы читаешь старый облезлый учебник советской литературы, чудом сохранившийся в наши дни в пачке макулатуры.
«Городское манит, как магнит, но что поделать – берут от цивилизации самое поверхностное, дрянное и дешевое, как туземцы погремушки». Трудно с этим спорить, так как это тоже давно общее место; к тому же не зависит от места жительства, а свойственно всему малокультурному населению в массовом порядке. Здесь же приводится следующий пример: вот соседский парень из Москвы в деревню, как туземец, привез drum’n’bass для оболванивания селян, что, по мнению автора, представляет угрозу для их духовности (хотя, кроме семечек, пьянства и драк эта духовность больше ни в чем не выражается). И вот, мол, вместо этого «надо бы им Кадышеву или Ваенгу с Алексеем Брянцевым». После такого предложения полемизировать с автором (в прошлом, кстати, имевшем самое прямое отношение к экспериментальной музыке) как-то расхотелось. Правда, потом он себя реабилитировал, с отвращением описав саундтрек и видеоряд деревенской маршрутки с шансоном и ситкомами «Сваты» и «Физрук».
После всего этого А. Шепелев заканчивает свое повествование на радостной оптимистичной ноте на грани идиотизма, но зато политкорректно, как настоящий писатель, любящий свой народ, а не русофоб какой-нибудь, выделяя главные черты своих односельчан, как-то: «любопытство, речетворчество, простота, неприхотливость, трудолюбие, смекалка и лукавство», – подытоживает он. Правда, тут же уточняет: «но элементы эти… с началом «нулевого» века все более и более успешно вытесняются … потребительским обществом». И теперь тут не собрать уже ни фольклора, ни даже грибов – все пропало, пересохло – из-за интернетов и гербицидов. Селяне рвутся в город, пополняя поголовье урбобыдла: чтобы залечь в ипотечной однушке на диване перед телевизором – это в их представлении и есть рай, потому что это лучше, чем валяться где-нибудь в канаве. Оставшиеся же там аборигены, утратившие человеческое обличье зомби (Лимонхва, Коля Зима), подыхают под забором.
Почти все, кто пишет про время на стыке перемен и связанное с этим оскудение ландшафта «малой родины», неизбежно впадают в противоречие. Вначале как честные авторы, граждане и наблюдатели, они описывают окружающий упадок безо всяких соплей и достаточно жестко, так, как оно и есть, но потом будто спохватываются. Идти до конца не хватает духу. Окончательно порвать с отвратительной бесперспективной реальностью автор оказывается не в состоянии. Вот не может он оставить ее, вытравить из себя навсегда и идти вперед, не оглядываясь. Здесь начинается заигрывание и заискивание, беспокойные суетливые поиски пресловутой «народной души» и ее широты (почему-то не в людях, находящих в себе силы изменять действительность вокруг себя или хотя бы не участвовать во всеобщем разложении, а в самом неприятном и паскудном контингенте), фальшивая поэтизация всяческих мерзостей «малых сих». Автор сам оказывается на месте привязанного цепью к колу телка, вынужденного ходить по одной и той же орбите (этот образ неоднократно повторяется в рецензируемой книге). «Пьяные свиные глазки, слюняво панибратство», вороватость, «я не пьяный, я не брал, какой я пьяный» – кажется, больше автору и вспомнить нечего про людей, которых он пытается расставить, как шахматные фигуры, на корявом ими же загубленном поле, но они не стоят, а валятся из-за своей легковесности и схематичности. В результате читателю вместо образов достаются только авторские эмоции: снисходительное любование («свое, родное»), граничащее с восторгом. Эскапистскую позицию автора читателю невозможно разделить именно из-за ее крайней неубедительности, в результате целостность произведения разрушается, и все оно становится похожим на растянутый на много страниц анекдот про двух червяков и родину.