Первые три статьи этой книги особенно блистательны. Написанные в стиле среднем между передачей «Намедни» и «Жизнью Чернышевского» Годунова-Чердынцева. Это «Диалектик Ильенков», биография интереснейшего философа, в которой лейтмотив «переплеточного ножа» использован как главный узор судьбы. «Марсианская кровь» — о латентном идеалисте Богданове, инопланетянине, охваченном ностальгией на Земле. «Сквозь синие стеклышки нигилизма» — о Нечаеве, малоизвестном последователе Герцена и Огарёва, прототипе Верховенского из «Бесов». Совсем не случайно эта пулеметная очередь из отчетливых словесных пуль выставлена в авангарде. Дальше эту книгу читаешь в ожидании такой же пальбы. И, конечно, она вспыхивает то тут, то там. Особенно страстно в истории немецкого движения РАФ, городских партизан, взрывающих стену между личной и всеобщей историей. Некоторые из них – прямые потомки Гёльдерлина и Гегеля, и заметить это может только настоящий словесный архитектор.
Вперемежку с крупными статьями даётся набор мнималистичных зарисовок, дневниковой прозы, даже иногда стихов. Это не всегда о марксизме и его стиле, иногда о ностальгии по советскому утопизму, по тому духу и пафосу. В этом парадокс книги. Коммунист ратует за срывание покровов и за разоблачение симулякров. Но при этом тоскует по утопии, по духовному подъему, по программе – куда больше, чем тоскует по реальности. Где-то здесь и лежит закон диалектики – в одновременном воплощении противоположностей. Да, это стиль. И, наверное, именно марксистский. Аналогов последователей Маркса слишком много, и они разные. Есть наш, советский марксизм: та непонятная теория Гегеля, которую Маркс пересказал своими словами, приблизительно попадая в первоисточник, и в которой Ленин навел свой фирменный беспорядок.
Один из приемов ленинского спора – это заведение собеседника в тупик. И коронный вопрос: посмотрим, батенька, как вы теперь выберетесь? Не вывод, не выход, не поучение, не помощь, а заведение в тупик. Причем одним способом – увлечённым заманиванием. Если собеседник в тупике, то довольный пламенный марксист тут же рядом, он с восторгом бьет обеими руками в каменную преграду и кричит: теперь вы поняли, куда попали? Вот так вот! Это очень по-ленински, это та манипулятивная практическая казуистика, которую философией называют из вежливости, как из вежливости, поддерживая беседу, заходят в тупик. Это больше не философия, а судебная практика, для которой важно заострение конфликта, уничтожение оппонента хотя бы на уровне его дальнейшей карьеры, и не спасение обвиняемого, а приведение его во взрывоопасную кондицию, чтобы он пожертвовал собой на пробитие стены. Из тупика выходят при помощи взрывов.
Таково рассуждение о мумии Ленина, о слезе ребенка и т.д. Старые добрые темы. Сначала выдвигается сильная проблема, очень азартно и внимательно сооружается образ мнимого оппонента. И поскольку конструкция авторская, где-то в ней есть слабая опора, но обычно её не выбивают, а закатывают всю конструкцию в тупик. И там оставляют. Это и есть победа.
Зачем ребенка в шесть лет водить в мавзолей? Чтобы знал. Но он забыл, и через четыре года пришлось вести снова. Сотня гвоздик несется в офис нацболов. Это кульминация истории. Огромный свежий букет в помещении. А что же ребенок? Не важно уже, запомнит или нет, главное заметить, что Ленин показал капитализму угольное ушко. И верблюд в него не полез. Потому что угольное ушко – это то, что имеет вид прохода, а на самом деле тупик.
«Когда его ставишь в этот тупик, он начинает комично взвешивать, как в задаче для младших школьников, поставив перед собой два ведра, в каком из них окажется по его мнению больше слезинок, в том, на котором написано «нынешняя система» или в том, на котором написано «ваша революция», — говорится в рассуждениях о метафоре Достоевского в радикальных преобразованиях. Но, когда ставишь человека в тупик, все его действия заранее комичны. Между прочим, дальше сам автор начинает уже взвешивать ведра крови: «Да, революция это резкий подъем крови в градуснике истории. Музыку революции исполняют на костяных дудках и кожаных барабанах. Нередко это зеркально-красные от крови мостовые. Скользкие алые зеркала расстрелянных улиц, в которые смотрится народ, выбирающий себе будущее. Но революция 1917-го года, кстати, одна из самых бескровных. Сколько погибло людей при захвате Зимнего Дворца и других столичных зданий?» Но энергия, с которой нас ведут по лабиринтам марксизма, всё равно увлекательна.
Марксизм – это стиль, потому что позволяет реализацию подлинной страсти. Страсти людей, которые не любят общество настолько, что готовы бросать в его представителей бомбы, но не просто так, а ради идеи полноценного и завершенного общества. Это стиль, приводящий человека из бездны индивидуального одиночества к ощущению единства. Между прочим, такое единство – буквально семью, дружество, братство, радость общности – предоставляют любые кружки по интересам: от кружка макраме до анонимных алкоголиков. Но за их идею не хочется погибнуть, а за марксизм хочется. Марксизм – это стиль, так как уже завтра может предоставить цельность и смысл твоей биографии. Ограбление банка, взрыв казарм НАТО, оккупация Мавзолея – и ты состоялся. Весь и сразу. Между прочим, у подобного жизнетворчества есть своё название – комплекс Герострата. Но всё должно бы измениться, если ты тем же путём ищешь не славы, а призвания. И, по сути, в марксизме допускается также и путь творческой активности, утопизма, работы воображения (что блестяще демонстрирует Алексей Цветков в своем совершенно индивидуальном писательском стиле). Именно поэтому самые творческие марксисты вынесены в начало книги, это щит, за которым всё-таки кроется немного экстремизма.
При этом автор говорит только о том, о чём можно говорить в публичном издании. Он даже скрывает названия наркотических веществ под многоточием (следами от на цыпочках ушедших галлюцинаций). Это наводит на мысль, что проект переустройства общества зреет между строк, что там внятная программа, которую пока нельзя огласить. Это тот случай, когда всю жёстко цензурированную с момента своего зарождения русскую литературу можно уличить в марксистском стиле.
Особенно интересной в книге становится тема сохранения материалистического видения действительности. Это приобретает даже вид своеобразного учения с постоянным практикумом. Мотивы сопротивления наркотическому воздействию (юношеский опыт) постоянно связаны с сопротивлением метафоре и поэзии как видам ложного мышления. Виртуальная реальность здесь – идеологический враг.
«Реальность, — говорит автор, — это не то, на что мы способны смотреть, не закрываясь фантазией». Радикальный материалист принимает себя таким, каков он есть. Но это и есть та невероятная проблема, которую невозможно разрешить, даже выучив наизусть «Коммунистический манифест». Видеть себя сгустком молекул и инстинктов или творением пока ещё непрояснённых энергий и возможностей развития? Всё-таки Маркс ничего не слышал о квантовой физике, и у его материализма большие проблемы с новостями, что время порождает энергию, а мысль материальна. Если это неправда, то к ней нас ведёт предчувствие открытий, неудовлетворенность ньютоновой физикой, от которой марксисты ведут своё самостоятельное существование вне эмпирической науки (а это уже полтора столетия). Сгусток молекул может только распасться, успел он при этом уничтожить частную собственность и наемный труд или не успел. Другая возможность для нас не то чтобы выдумывается и симулируется, она звучит в нас как предчувствие, как тихая музыка, которой Кант дал тяжеловесное определение «категорический императив», предвидя в этом радикальный стиль марксизма. Когда Пушкин говорит «тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман», надо увидеть здесь смысловой акцент не на слове «обман», а на возможности вертикального развития человека, его возвышении. При этом, конечно, нет смысла сразу же прекращать разговор о формировании стоимости труда и справедливом распределении благ в обществе.
При этом особой нежностью пронизаны страницы, посвященные пантеону воображаемых существ, изобретенных дочерью автора. Отец всегда сохраняет верность материализму, но от этого их диалоги не лишаются поэзии, а наоборот приобретают её вопреки замыслу: «— Но невидимка никого не смог бы видеть, потому что в его глазу не отражался бы луч, да и есть ли у него глаза? — Он не видит, а знает заранее, кто где должен быть. Т.е. знание заменяет зрение невидимке. Он живет в мире чистых идей».
(Хочется добавить: «Призрак бродит по Европе…»)
У автора есть глаза, они отражают свет и смотрят на наш абсурдный, вымышленный, извращённый и незрелый мир с пристальным вниманием. Но сам автор как будто не отсюда, у него всегда есть позиция вненаходимости. Наверное, его собственное самоощущение похоже на слова его героя Богданова: «я заброшен сюда с другой планеты и мучаюсь среди вас воспоминаниями о лучшем мире, меня пославшем».
Книга «Марксизм как стиль» заканчивается разделами «Личное» и «Детское». Мне кажется, что нет ничего странного в такой концовке. Вся композиция книги напоминает великое стихотворение Рембо «Пьяный корабль» (конечно, не «Альбатроса» Бодлера, это стихотворение описывается здесь как жупел богемного «радикала» в статье о Фасбиндере). Сначала воспоминание об эксплуататорах корабля, которых дикари привязали к цветным столбам и расстреляли из луков. Потом интернациональные метания по океанам, пока вода вымывает трупы из трюма и солнце сушит кровь на палубе. В конце концов, революционер должен вылететь в космос и сгореть в нём, как комета. Но корабль делится странной, нежной, неожиданной мечтой: «Из европейских вод мне сладостна была бы/ та лужа черная, где детская рука,/ средь грустных сумерек, челнок пускает слабый,/ напоминающий сквозного мотылька». (Пер. В. Набокова). «За первые десять лет мы учимся у ребенка всему, чего не смогли уяснить в собственном детстве. Дальше, ответив себе на главные вопросы, он становится таким же «готовым», как мы — программы инсталлированы — и постепенно вступает в общую игру».
Так и складывается эта умная и яркая книга, в которой марксизм становится одним из способов мечты о Золотом веке. Как признаётся Алексей Цветков, «из этого получился бы успешный постмодернистский роман, если бы симпатия к «вооруженным группам» всю жизнь не отвлекала меня от успеха такого рода». И получился увлекательный и трезвый роман – в отрывках, фрагментах и сгустках энергии.
