В картотеке классики советского олдскула есть «новаторский» по тем временам фильм «Романс о влюбленных», где актер Киндинов в главной роли. Моя бабушка ходила смотреть с подругами, и считалось офигенно круто, что там все герои разговаривают ритмической речью, то есть белым стихом. Утром немного посмотрела, спасибо торрентам. Опасения подтвердились: смотреть можно, только если очень нужно, и то с выключенным звуком. Вот в шекспировских экранизациях, это одно, а когда ребята из СССР так разговаривают на фоне белья на веревке — это смешно. Мне кажется, что такого рода условность раздражает не из-за текста, а из-за непопадания содержания и способа его выражения в эту очень ко многому обязывающую форму.
Я привела этот пример вот почему. Рецензируемая книга вся написана именно ритмической речью (прозой я даже не могу сказать), белым стихом. Это роман о детстве и о любви. Время, в которое происходит действие – девяностые годы, место – Москва. По идее и задаче – это трагедия. И как в классических трагедиях, все формальные признаки здесь соблюдены, и выдержано триединство места, времени и действия. Чтобы выбрать для крупного повествовательного произведения, охватывающего целое десятилетие жизни героев, поэтическую форму, надо иметь смелость. Именно потому, что в русской литературе такой опыт имеется, и поневоле начнутся всякие сравнения. Прежде всего, конечно, с романом в стихах, «энциклопедией», как говорится, «русской жизни». А в поэзии первой половины XX в. именно этот слог является визитной карточкой далеко не самого плохого советского поэта Леонида Мартынова. Его стихотворение 32 года «Подсолнух», которое переложил на музыку завороженный этим ритмом Клод Дебюсси, было написано как раз именно в таком размере: «сонм мотыльков вокруг домовладенья порхал в нетерпеливом хороводе, и мотыльков к себе не допуская, домохозяин окна затворил. И мне, судьбой дарованному гостю, открыл он двери тоже неохотно. Я понял, что ночное чаепитье организовано не для меня».

Могут быть упреки, что так писать повествовательную книгу вычурно, неестественно, трудно читать. Но автор может смело этим пренебречь. Нисколько не сомневаюсь, что эта книга станет подарком для настоящих ценителей как поэзии так и прозы, в особенности прозы бытописательской, главным образом сосредоточенной на изображении обыденности и которая поднимает со дна повседневности все незначимые, но всеми узнаваемые бытовые частности, детали, весь сор и луковую шелуху, «всю шушеру пленительную эту, всю чепуху, столь милую поэту». Или немилую. Цитата из книги:

«…входила-выходила со свечой, с ведром пустым, и пустоту… гремя железной ручкой, выплескивала за окно, чтоб свадьбу разогнать, что спать мешала. Задрав подол, кряхтя и кашляя, полезла по стене, держа в одной руке эмальный таз… ползя по потолку, скребла ногтем убитых потолочных мух, и смахивала на пол».

И если уж сравнений не избежать, сравнивать эту книгу надо с романом Андрея Белого «Москва» с одной стороны, и с прозой писателя Леонида Добычина – с другой. «С детства мещанилась жизнь мелюзговиной; грубо бабахнуло пушкой, рукой надзирателя ухватила за ухо… и бросила к повару, за полинялую занавеску, чтобы долбил он биномы Ньютона там; …матерщинно шлепала в уши и луковым паром с плиты». (А. Белый, «Москва») У Добычина тоже проза подчинена скрытому выразительному ритму «Тикали часы. Били. Тикали». «Ей нА голову, оборвАвшись, упал медный Окорок, и она умерлА на глазах капельмейстера Шмидта…»

Книга о детстве. Сюжет прост и схематичен: Саша с раннего детства очень любит соседскую девочку Таню, а она выросла и вышла замуж за ненавистного Бобрыкина. У Саши с Таней дружба еще с песочницы, причем у Саши еще и глубокая психологическая зависимость. Он вообще чувствует себя с подругой одним организмом, и его сильно ломает, когда он находится у себя дома, потому что без Тани. Дома у Саши страшный шкаф, наполненный верхней одеждой, как призраками умерших родственников, страшная религиозная мать, невыносимые запахи кислых щей, слова «проскомидия» и «брашно», пасхальные яйца с черным белком – так бывает, если кто-то в поминальный список в церкви впишет имена живых людей, и прочая житейская бытовая экзистенциальная жуть.

В этом тексте хочется отметить яркое стилистическое своеобразие разговорной московской речи, очень специфического городского грубоватого чуть архаичного просторечья. Так здесь разговаривает Сашина мать, и некоторое время назад такую речь еще можно было услышать от московских простолюдинов. Ее интонации отчетливо слышны в прозе поэтов – Белого и Пастернака – второй еще и коренной москвич. Автор этой книги тоже поэт – наверное, отсюда и виртуозное владение тончайшими интонациями и стилями разговорного языка.

«Господи спасибо, унесло заразу! – крестилась мать, за тетей Люсей закрывая дверь. – Не загостится добрый человек в чужом дому. Не загостится, совесть знает. Без приглашенья черти только в гости ходят, бездельники, и невоспитанные люди. Дармоеды. Нет дел других у них, у паразитов, чужое время на свое переводить, по людям шныть. Объедь людей. Придет, рас- сядется, трещит, трещит… как свищ. И дай господь до ужина ее спровадить. Нет! так и будет, будет! квашней сидеть, с обедни до вечерни, покуда отходную дьяк в колокола не зазвонит. Все съест, что перед ней поставишь, съест и ждет, чума такая, когда еще рябиновки нальют. Алкоголичка! – объясняла мать. – И ты мне чтобы по гостям не шастал, чтоб не шастал! Понял? Знаю я тебя. Не звали – не ходи. И позовут — подумай. Может так позвали. Не чтоб пришел, а так, что неудобно было не позвать. Подумай трижды, чем в дверь другим звонить. А после третьего в четвертый раз подумай. Не для того перед тобой закрыли люди дверь, чтоб ты в нее звонил, и шастал туда-сюда, чужие чаи пить».

Давящая обывательская атмосфера, нагруженная цитатами из священного писания, православными ритуалами и молитвами, дикими суевериями и ненавистью и радикально другой мир – в присутствии Тани. А она часто рядом, потому как – одноклассница, и живет этажом ниже в московской девятиэтажке в унылом депрессивном районе: «Желтым глазом подмигивал безлюдьем светофор, тянулись спичечные коробки пятиэтажек, дворами отвернувшись во дворы, с потухшими зрачками, с ржавчиной кирпичных стен. Прошли второй пустырь, оцепленной̆ колючей проволокой военной; изрытая, холодная земля катилась в котлованы комьями сурьмы, дышала паром; серое клубилось небо, точно мать в нем холодец варила, половником мешая сваи, трубы, тросы, ребра арматур… заснеженные остановки, дебаркадер райсовета, лица на доске почета, бумажные пустые, похожие на клочья сорванных газет. Прошел кинотеатр «Юность», закрытый на ремонт железными щитами, клочки афиш ползущих по стенам, пунктиры крыш, комиссионный магазин «Учет»… Перечислительные ряды примет времени, предметов и запахов, окружающих постсоветское детство, уличных игр, условия которых скрыты от глаз посторонних и понятны только двоим (игра «Найди чего», когда, идя по улице, внимательным взглядом фиксируешь то, мимо чего обычные люди проходят мимо), и все эти забытые школьные словечки «зыко», «жиртресина», «капитально» необычайно пронзительны, потому что они, как внезапный резкий запах из пустого парфюмерного флакона – мгновенный способ транспортировки действительности.

В советской литературе детство по большей части изображалось лживо – или «счастливым» или несуществующим, как в «Электрониках», но тоже «счастливым». В литературе последнего десятилетия появились другие книги о детстве и наконец-то идиллически-дебильному и идиотски-восторженному отношению появилась альтернатива и у нас (приведу те, которые я рецензировала в связи с Нацбестом: Сергей Хазов-Кассиа «Другое детство», Упырь Лихой «Толерантная такса», Михаил Елизаров «Мультики»). Александра Николаенко пишет про детство не только внимательно, но, прежде всего, безжалостно. Замысел трагедии весьма отважный: задроченный Саша живет мечтой убить ненавистного Бобрыкина и свою мать. Если кого-то этот сюжет шокирует, то пусть ознакомится с греческими трагедиями. И по ходу, он их таки убил. Хотя уверенности нет. По крайней мере, хотелось, чтобы это было именно так, а не сам он повесился на веревке, купленной в хозяйственном магазине. Так что хочу предъявить автору за некоторую нерешительность и иносказательность в описании самого действа: не мешало бы добавить хоррора и хардкора. Отдавать на откуп читателю финал, чтобы он терялся в догадках, совершил ли наконец герой поступок или же опять совершил лишь в своем воображении – прием избитый и плохого качества. Пусть этим занимаются артхаусные режиссеры кино категории D, а здесь необходимо прямое высказывание. В этом случае книга бы получила совсем другой статус, чем теперешний: при всех своих достоинствах произведение все-таки осталось не трагедией, а мелодрамой. Но в итоге книга все же получилась наполненной предельной метафизикой обыденности и повседневности, мучительности детства и невыносимости подростковости. «Детством Люверс» Пастернака раньше дружно зачитывалась вся наша гуманитарная олдскул-интеллигенция, восхищаясь тем, что он как-то сумел тонко отразить внутренний мир девочки-подростка, хотя лично мне всегда казалось, что они все не так прочитали и ничего не поняли, что эти восторги сильно преувеличены, и главное в этой повести совсем не детские впечатления, а ощущение неизбывной депрессивности и тревоги как основного опыта жизни. В книге «Убить Бобрыкина» исследуется прежде всего не депрессивный фон, а тяжелый травматический опыт учащегося возрастом примерно шестого класса с точными детальными отсылками постперестроечных времен, чего, на мой взгляд, особенно принимая во внимание форму ритмической речи, в отечественной литературе очень давно не было.

Сначала, просматривая названия вещей, попавших в длинный список «Нацбеста», я прочитал название этой книги, как «Убить Боборыкина». Решил: какая-то постмодернистская игра, сутью которой наверняка является плодовитый писатель- долгожитель Боборыкин, который типа всем надоел и его хотят убить, и отложил чтение до лучших времен.

Эти времена, для меня, по крайней мере, наступили – в последние дни перед голосованием, листая оставшиеся не отрецензированными книги, я вчитался в название и заметил, что убить-то некто хочет не Боборыкина, а Бобрыкина. Исчезновение одной буковки удивительным образом изменило мой настрой, и я стал читать. Первые строки книги (лучше буду называть ее повестью), предельно динамичные, лаконичные, приводят в некоторое недоумение: а что будет дальше, на остальных почти двух сотнях страниц? Кажется, тут хватит и на миниатюру в духе Хармса.

Но уже следующие абзацы, когда главный герой повести Шишин идет в магазин, демонстрируют, что история завязывается долгоиграющая. А такой художественный штришок как «Снежным облаком лежало на крышах небо» заставляет читать дальше, надеясь на новые художественные штришки.

Я рад, что открыл для себя нового автора Александру Николаенко. Совершенно особенный нынче текст, но в традициях определенного течения русской литературы. Не хочется сейчас перечислять предшественников Николаенко. Ограничусь Добычиным. Причем, что важно, повесть «Убить Бобрыкина» написана органичным для автора языком. Я разыскал другие вещи Николаенко, ее автобиографию, увидел – она живет в этом стиле, она так писательски мыслит, а не играет.

Повесть трагическая, хотя для кого-то может показаться почти мультяшной. Но сколько раз я лично видел в Москве рядом с Красной площадью, у Третьяковской галереи, в Питере возле Казанского собора, на Дворцовой площади таких вот Шишиных, их матерей (отцов). Они ругаются дурными голосами, грозятся друг друга убить, плачут, обнимаются… И зачастую не скажешь, что это какие-то алкаши, соловьи, но – убогие, обиженные судьбой люди.

Шишин напомнил мне их, и мне стало по-настоящему печально, и пришла мысль, что даже если некая сила создаст рай на земле, все равно в этом раю будет Шишин, его мать и подобные им.

В определенный момент чтения – страниц через тридцать – мой интерес стал снижаться. Я увидел, что сюжет не развивается. Но потом понял, что он и не должен развиваться. В жизни обычно всё идет по кругу, разорвать круг очень сложно, а в литературе обычно эти круги герои рвут один за другим – нужно ведь развивать сюжет…  Очень хорошо, что автор здесь осталась верна правде жизни своего героя. И хоть концовка вроде бы показывает, что круг он разорвал, но последние строки опровергают это. Всё по-прежнему, ад на месте…

У нас сегодня много авторов хороших и разных, оказаться замеченным сложно. Но очень хочется, чтобы книгу «Убить Бобрыкина» заметили. Уточню – не вознесли, а именно заметили. Как для одних она – книга – может стать объектом восторга, так для других – причиной буйного негодования. Как любое нерядовое произведение литературы.

Хвалить текст за стиль, все равно как человека за фигуру. Фигура хорошая, а как там, в целом, со здоровьем?

Много людей себя погубило в погоне за мускулами и стройностью. Еще больше литературных произведений пошло ко дну, потому что стиль был, а содержание отсутствовало. Все ушло в песок, в словесную забаву. Так примерно обстоит дело и с «Убить Бобрыкина». Узоры словесные — это очень хорошо, красота, кто спорит. Но когда они на одном месте, без движения… Чем больше их нарисуешь, тем выше риск, что выйдет каля-маля, густо начирканное — и больше ничего.

Поэтому тому кто возьмет в руки книгу Николаенко, я бы советовал остановиться странице на двадцатой, а дальше не читать. Не потому что с двадцать первой начнется плохо. Вовсе нет. Причина в другом, в том, что далее до самого конца ничего нового не будет. Все то же: игра словами, Шишин, Таня его, мама бухтящая и «убить, убить Бобрыкина».

Это естественный результат, когда книга написана ради формы, стиля, приема и языка. Автор, вставший на путь верчения-кручения словами, сойти с него далее уже не в силах.

Взявшись за жонглирование, он уже не способен отвлечься на нечто более содержательное, чем вбрасывание новых слов и фраз, причудливых оборотов. Нет, двадцать первых страниц книги не требуют продолжения. Нам и так все ясно. Твердолобая мама, «Бобрыкин ненавистный», мечтательный Шишин, мифическая романтическая Таня, светлое школьное детство. Унылое серое настоящее. Лишние страницы порождаются исключительно ради того, чтобы растянуть все это дело до формата повести. Николаенко искусственно нанизывает одну главу за другой.

Меняются детали, декорации, а сюжетного развития, развертывания характеров нет. В ход идет все что ни попадя — и металлофон с миелофоном, Стивенсон «Остров сокровищ», кекс с пудрой, мечта об Австралии. Объем разбухает, а в содержательном плане ничего не прибавляется. В итоге, будем откровенны, получается затянутое и бесцельное, в сущности, повествование, слова ради слов. Конечно, можно напридумывать метафизических глубин в оправдание автора. У нас это любят в последние годы, выглядывать смыслы там, где их нет, подчеркивать мастерство, изящество замысла и заковыристость смысла там, где они вообще отсутствуют. Но такого рода медвежьи услуги от восторженных читателей, как правило, сильно вредят автору.

Потому что он все дальше и дальше уходит от художественного текста в сторону пустопорожнего словоблудия.

«Убить Бобрыкина» — книга бессодержательная и безыдейная. Так, растянутая на много страниц забава. Сюжет потерялся в игре слов. Конечно, есть у нас любители читать много и ни о чем. Лишь бы гладко было написано. Но гладкое и пестрое писание – это не великое достоинство. Нам бы мыслей, чувств, характеров. Нам бы бытия, которое в «Убить Бобрыкина» оказалось задвинуто куда-то на галерку ради красивых пейзажиков, перемежаемых картинками темных углов. Большой объем при малом содержании – обычное уже явление. Материал, которого только-только на рассказ хватит, разводят — кто фабульной водой, кто словесным концентратом. В результате замечательный рассказ превращается в слабый роман или повесть, в книгу, которая утомляет читателя количеством страниц: «конец, скоро ли будет конец?» А должна была бы увлекать.

Александра Николаенко предваряет свой роман двумя эпиграфами: первый — про утерянное детство – об этом, в сущности, книжка, а вот второй — «детский» стишок Олега Григорьева про мялку, прямо-таки настораживает и даже пугает: кто кого мять будет и резать? Хотя подзаголовок романа «История одного убийства» даже успокаивает: «грозные» поэтические строчки, вроде, обращены не к читателю.  И действительно, главный герой Шишин прямо-таки в первой строке первой главы «Верёвка собирается удавиться. Повод у него есть, и не один, одна вечнобухтящая- мракобесно-православная мамаша чего стоит. Есть у героя и мотив убийства соперника — благополучного Бобрыкина, бывшего одноклассника-соседа, уведшего любовь детства Таню, но способен ли Шишин на поступки? Или только бормотать, как Васисуалий Лоханкин: уйди, Бобрыкин, тебя я ненавижу.

Что-то не то с ним, с этим Шишиным: чувствуешь с первых же строк А уже во второй главе понимаешь, что влипаешь, как муха, в мутное, помраченное сознание героя, как в нечто, весьма отвратительное — автор умело манипулирует уже с твоим сознанием: текст на глазах, обрастая, как ракушками, бесчисленными придаточными и обматываясь илом длиннющих метафор, кажется, начинает ритмически раскачиваться, неуклонно сползая в галлюциногенный пятистопный ямб. Создаётся впечатление, что не автор владеет словом, а слово — им. 

Рисунки автора под стать тяжеловесным строфам. Маниакально дотошные, мрачные, чащобой штрихов лепящие не то, чтобы плоть, а, скорее, сеть, её опутывающую, что, впрочем, вполне аутентично тексту. Самое жуткое, что действие то умерло ещё в словах «убить Бобрыкина», все остальное — кошмарная, расползающаяся ткань флэшбеков Шишина, миллионы поблескивающих слов, монотонно жужжа, как мухи, роятся тучей над убогим замыслом. А смысл? Как душа, уже ускользнул, видимо, убоявшись страшной мялки Григорьева.

Меня, вот, эта «мялка» до сих пор преследует с туреттовской навязчивостью.

Роман Александры Николаенко противопоказан тем, кто не любит прозу Серебряного века. В основу этой книги положен стилистический прием, похожий на тот, что был использован Андреем Белым в «Петербурге». И настроение книги, а также ее, простите, атмосфера отсылают к творчеству символистов, в особенности к «Мелкому бесу» Федора Сологуба. Потому что для главного героя, Саши Шишина, Бобрыкин является таким же бесом, как недотыкомка для Передонова.

«Убить Бобрыкина» написан ритмической прозой. За счет этого роман очаровывает, но может и утомить читателя. Помимо ритмических периодов, в тексте много и смысловых рефренов – они постоянно напоминают о навязчивой идее главного героя, Саши Шишина, указанной в названии романа.

Шишин хочет убить Бобрыкина из-за девушки. Ее зовут Таня. Она приходится Бобрыкину женой, у них есть дочка Оленька. Но также Таня приходится Шишину возлюбленной и пишет ему любовные послания. Где в этих отношениях рубеж между реальностью и вымыслом, понять сложно. Роман описывает область какого-то пограничья – между сном и явью, фантазией и действительностью, мыслями и действиями.

Ветер дунул, плюнул, завыл, приподнял с козырька подушку снежную, рассеял в небе. Шишин зло, угрюмо на высокого, красивого Бобрыкина смотрел замерзшими глазами, слезясь и щурясь, на Бобрыкина, женатого на Тане, похожего в пальто на Ланового, с веревкой новой, в черных кожаных перчатках с норковой опушкой, в сверкающих начищенных ботинках, и… ненавидел, ненавидел, ненавидел…
— Что? — спросил Бобрыкин.
Шишин промолчал. От ненависти у него сводило зубы.
— Что? — повторил Бобрыкин ненавистный, снова Шишин промолчал.

Главным антагонистом Шишина является Бобрыкин. Только эти герои в книге названы по фамилии; фамилии противопоставлены по звучанию; поведение персонажей абсолютно разное: Шишин ведет себя как трус, а Бобрыкин – как хулиган и забияка. Ни тот, ни другой не вызывает симпатии, равно как и другие герои этой книги.

«Не будет Бобрыкин ненавистный стоять и ждать, пока я задушу его веревкой, — думал Шишин дальше, — он меня сильнее. Вырвет веревку, и надает по шее, как в прошлый раз…» Шишин уже не в первый раз пытался задушить Бобрыкина веревкой, но все не выходило: то Бобрыкин ненавистный не оказывался дома, если Шишин заходил душить его, то дома были Оленька с Танюшей, а при них душить Бобрыкина неловко становилось, а то, вдруг разглядев в руках у Шишина веревку, Бобрыкин отбирал ее, и приходилось Шишину идти за новой в хозяйственный через дорогу, или в другой хозяйственный, что тоже как назло через дорогу был. Иногда, увидев нетерпеливо переступавшего под дверью Шишина с веревкой, Бобрыкин злился и мог крепко оттрепать за уши, или брал нос Шишина в щепотку и больно крутил его, пока у Шишина в глазах не солонело.

Шишин, Таня и Бобрыкин учились в одном классе, то есть они ровесники. После окончания школы Таня и Бобрыкин сыграли свадьбу и завели семью. А Шишин живет на пенсию своей матери, очень агрессивной религиозной старухи. Иногда выходит по ее поручению в магазин. И читает письма Тани. А еще – думает как школьник и ведет себя также.

По всей видимости, Шишин психически болен. Роман начинается с его слов «Удавлюсь». Он боится опускать руку в почтовый ящик, потому что там может сидеть кошка, которая откусит ему палец. Однажды ни с того ни с сего он задумывается над тем, чтобы «взять резинку и убить милиционера». Помимо навязчивой идеи убить ненавистного Бобрыкина, Шишина преследует идея убить и мать.

«Мать, кстати, тоже можно задушить веревкой, все равно не любит», — подумал он и посмотрел на мать внимательно, с шестого узелка.
<…>
— Отдай, во сне зарежу…
— Что? — усмехнулась мать.
— Уснешь — зарежу и возьму альбом.
<…>
— Уймись, — сказала!
— Убью тебя сейчас.
— Убей, — сказала мать.

Характеры и Шишина, и Бобрыкина гиперболизированы и доведены до амплуа. Преувеличенно восторженна и Таня, преувеличенно демонизирована мать Шишина. Если в «Мелком бесе» Сологуба понятно, что Передонов – отщепенец, но по нему измеряется степень ненормальности окружающего мира, то в «Убить Бобрыкина» такого нет. Это вселенная психического отклонения, и стилистика романа только усиливает гнетущее впечатление.

Так что ни о каких противопоставлениях аполлонического и дионисийского в случае с романом Александры Николаенко говорить не приходится. Он отражает только одну сторону медали – точку зрения больного и бездействующего человека. Такая книга по прочтении вполне обоснованно вызывает отторжение. Однако она написана – и сделана весьма убедительно.