«Предъявите свои переживания и ощущения, пожалуйста», – мог бы сказать Александр Степанов, будь он врачом, который занимается проблемами невнимания к архитектуре. Для Степанова здоровый человек – тот, кто может чувствовать окружающие здания, сооружения, мосты, набережные, планировку города; имеет терпение наблюдать за ними как издалека, так и вблизи; обращает внимание на детали и умеет их систематизировать; способен перевоплощаться и воспринимать город как театральную сцену. Другими словами, быть здоровым архитектурным человеком непросто. Возможно, некоторые врачи (окулисты, психиатры и хирурги-травматологи) сильно бы поспорили с воображаемым доктором Степановым.
В его книге «Феноменология архитектуры Петербурга» почти нет иллюстраций, зато много стихов. Он связывает это с самим методом описания:
Рассуждая об архитектуре Петербурга, я отдаю предпочтение словесным образам перед живописными, графическими, фотографическими, кино и телеэкранными.< …> Все эти визуальные образы архитектуры в лучшем случае тоже вдохновлены поэтическим, то есть феноменологическим, видением вещей…
Таким образом, основными иллюстративными средствами в труде Степанова становятся примеры поэтического характера – к ним могут относиться и выдержки из мемуаров и дневников поэтов. Также Степанов в объяснениях обращается к чрезвычайно эффективному методу – сравнительному. Он сопоставляет подход феноменолога к архитектуре с подходами инженера, риэлтора, психолога, историка архитектуры, краеведа и стилиста (глава «Феноменология среди других подходов к архитектуре»). Позже, в главе «Архитектура как драматургия» Степанов предлагает примерить (и невольно сравнить) маски барочного человека, представителя Золотого века, буржуа, приверженца идеалов Серебряного века, авангардиста, советского человека, современного пассеиста, постмодерниста и деконструктивиста. Такой вот аттракцион – чем-то похожий на экспериментальный спектакль БДТ «Remote. Петербург».
Здания, эти немые участники архитектурного спектакля, должны стремиться не к индивидуальному совершенству (как приличествует произведениям живописи, графики и скульптуры), а к богатству переживаний главного героя, то есть участвующего в этом спектакле человека.
Как можно заметить, Степанов не отказывается полностью, например, от историко-архитектурного подхода. Равно как прорывается и его собственное инженерное прошлое – у автора двадцать пять лет стажа в градостроительных НИИ. Так что и традиционалисты сыты, и модернисты целы.
Петербург петровского времени — не город, а россыпь функционально дополняющих друг друга поселений, уныло переглядывающихся на необозримой низине шпилями нескольких церквей под прикрытием Петропавловской крепости и Ниеншанца. Надо ли удивляться тому, что на четырнадцатом году существования Петербурга, когда в городе жило не менее пятнадцати тысяч человек, не считая сезонных работников и солдат, на Большой Невской дороге (Невском проспекте) видели волков?
Степанов увлеченно рассказывает как о композиции города, так и о драматургии отдельных ансамблей и домов. Например, схема архитектора XVIII века Петра Еропкина предполагала, что «луч, пущенный от Адмиралтейства по Средней перспективе (Гороховой улице), целит на Москву; луч Малой перспективы (Вознесенского проспекта) — на далекий Киев; луч Большой перспективы (Невского проспекта) — еще дальше, на Иркутск». Планировка города отражала, во-первых, имперские амбиции, а во-вторых – приоритеты власти: лицом к Москве, а к югу и Сибири – только в профиль. Впоследствии нечто подобное нашло отражение в Генпланах Ленинграда и Петербурга, где планировочные направления, вдоль которых проходит урбанизация (в частности, транспорт и инфраструктура), метят в Москву, на Выборг и в сторону Ладожского озера. От системы трезубца, оружия бога воды Нептуна, Петербург так и не ушел.
В системе Степанова карты становятся книгами, требующими перевода, и «Феноменология…» в этом случае выступает в качестве словаря. Увлекаться можно не одним лишь сюжетом картографического изображения; вчитываться нужно в каждое слово, оставленное городом на карте.
Дворцовая площадь — прозрачный параллелепипед с выгибом в сторону Главного штаба. Столкновение тел и пустот неожиданно и драматично: пышно украшенный женственный дворец императриц играючи выдерживает давление площадной пустоты, тогда как ощетинившееся воинскими эмблемами средоточие штабных решений прогибается под ее напором. Упругая стена Главного штаба так напряжена, что, кажется, не будь выпускного клапана арки — и пустота площади разорвала бы ампирный корпус надвое.
При всем наукообразии, пусть и кружащемся вокруг поэзии, «Феноменология…» обладает признаками художественной литературы. Это и кольцевая композиция (книга начинается с рассказа о доме № 11 по набережной Лейтенанта Шмидта, и заканчивается рассказом о нем же), и присутствие героев (коим становится и читательское «я», и условный «народ»), и нетипичная для книги такого рода языковая выразительность.
Да, хочется, чтобы все же были иллюстрации – особенно после слов автора «Взгляните на карту». Да, кажется, что книга не совсем походит под формат «Нацбеста»: не столько из-за нон-фикшен составляющей, сколько из-за узкой ориентированности книги. Попробуйте в масштабах всей нации заставить жителя города N. потрудиться над образным восприятием доходного дома Лидваль или особняка Кшесинской – не выйдет ничего, забросит он это дело.
«Феноменология…» – абсолютно прикладная книга. От нее каждому читателю будет абсолютно конкретная, ощутимая польза, даже если прогулки по Петербургу присутствуют в его жизни только в виде ежедневных походов на работу и обратно. Не всякая хорошая художественная книга сможет обеспечить такой систематический (хочется сказать – терапевтический) эффект.