У Гарроса вышла книжка, а не собрание эссе, как часто случается с нашим братом-публицистом при издании избранного. Он последовательно изучал конвертируемых людей, имеюших успех вне пенатов, сам желает того же и ищет философский камень: как совместить уникальный русский опыт с истовыми европейскими ценностями и тамошним же равнодушным спросом.

Внутри большого сюжета вырисовывается малый: портреты медийных лиц, которых, по соображениям умеренных, «понесло» — одни еще до исторического раскола образованного сословия-2014 радикализируют свой опыт и отдельность (Прилепин, Летов, частично Роднянский), другие — свои международные стандарты и отчаяние от их краха внутри страны (Герман, Шишкин).

Каждого из героев объединитель Гаррос пытается оправдать: Герман-де прозрел нечто столь глубокое, что нам и понять не дано (стандартная линия защиты фильма «Трудно быть богом»), Летов и не давал клятв на Библии пожизненно нравиться пьющим недозрелым анархистам, а Кантор слишком успешен, чтобы ловить его на скверной патетике. Поскольку автор рассматривает персонажей современного райка не под углом дурновкусия (а было б лихо; досталось бы на орехи всем — и Вере Полозковой, и Кантору, и Шишкину), а с точки зрения глобалистского успеха — победителей в гонке, к которой и сам причастен, Гаррос старается не судить и бестактных вопросов не задавать.

А можно было бы попытаться узнать у А.Ю. Германа, как ему 10 лет жилось в окружении бутафорского говна, каково было по 10 дублей снимать говно, а после отбирать наиболее выразительные дубли, и не от этого ли у Алексея Юрьевича, и без того ни минуты не добряка, такая прогрессирующая мизантропия. А услышав, что М.К. Кантор вышел из комсомола «по причине природной склонности к одиночеству» — поинтересоваться, а на хрена ж тогда он в тот комсомол вступал?? Чай, не пионерия, за уши никто не тянул. Человек, уже в 8-м классе рисующий антисоветские стенгазеты (а раньше восьмого в ВЛКСМ не брали, там ценз 14 лет) мог бы и раньше догадаться, что он «не человек стаи, а хроник-одиночка» (ах, как сказано!) Да и Шишкину не мешало б намекнуть, что писатель, проживший двадцать лет из пятидесяти в Швейцарии, теряет право на максиму «Эта Россия — не моя Россия!» — ибо никакой России у него нет и быть не может. Его Россия осталась году в 83-м или 76-м — а если и ту Россию он не готов признать своей (красная слишком), значит, никакой России у него никогда и не было, а он по сущей ошибке родился в русскоговорящей семье европейским гражданином.

Что до философского камня, ответ из пула интервью вырисовывается безрадостный. Люди жеста и музыки (Курентзис, Гидон Кремер, Вячеслав Полунин) вне игры: они не со смыслами работают, а с красотой и трогательностью — оттого и ворота их в мировой парадиз пошире. Что до людей слова и кинообраза, то стабильным ино-успехом пользуются из наших те, кто стремился к этому успеху и только к нему (Бодров-старший, Кантор, Мария Амели, пародийный Лилин) — люди, готовые продавать свой русский опыт по нормам тамошних торгов, в целом отказываясь от идентичности; была бы память хорошая. А поймавшим жар-птицу носителям русского «я» просто повезло совпасть с продолжительным спросом на имперские ужасти (Герман, Прилепин, отчасти Роднянский) — оттого и спрос на них в мире сдержанный. Михалков имел полтора «Оскара» не за «Обломова» или «Рабу любви», а за Сталина на веревочке да за беды чеченского подростка в антураже Сиднея Люмета. Недаром эссе, давшее название сборнику, сопровождено подзаголовком «Продать Родину».

Дополнительное впечатление от книги: почти все ее герои страшные позеры. У Захара поза пацанячества, у Полунина — трогательности, у Кантора — отдельности (это цеховое: все Шемякины-Неизвестные не приведи господь, какие отдельные). Герман красуется в образе небожителя (недоумочным сочинительницам даже название заметок подарил — сколько сот из них называлось «Трудно быть Германом»?), Бодров — прогрессиста, Полозкова — рядового обывателя (достала она уже своим мытьем посуды; какое интервью ни возьми — Полозкова посуду моет; как будто у нее полк на постое).

Всего этого позерства Гаррос не может не видеть, не дурак.

Но в глаза не тычет.

Ибо добр и мягок.

Видно.

Писатель, который переквалифицируется в журналисты – зрелище чаще всего удручающее. Но не в случае с Александром Гарросом. Он в последние годы много работал для разных глянцевых журналов, писал так называемые «лонгриды» в забытом жанре «физиологического очерка». То есть некие встречи, поездки, события, тенденции становятся поводом порассуждать о человеке, современности, нравах и т.д.

В итоге получилась такая сжатая, плотная и пёстрая хроника нашей эпохи. Неожиданный эффект для читателя еще и в том, что он знает, чем закончились истории, о которых спорят герои очерков Гарроса. Алексей Герман снимает «Хронику арканарской резни», а Федор Бондарчук – «Сталинград», Захар Прилепин только что выпустил «Чёрную обезьяну», а Теодор Курентзис только-только собирается в Пермь, которая должна превратиться в новую культурную столицу России. Михаил Шишкин и Вера Полозкова – топ-звёзды российского литературного истеблишмента. Но мы-то уже увидели, чем закончились эти истории, и где сейчас Полозкова с Шишкиным, и можно ли назвать шедевром последний фильм Германа (не говоря уже о «Сталинграде»).

Вот эта дистанция, с которой воспринимаешь тексты Гарроса делают его очерки более человеческими, что ли – с их заблуждениями, ошибками, неверными прогнозами. Какие у меня претензии к этой книге. Конечно, писать для глянцевых журналов большие статьи, всячески пытаясь их украсить, использовать свои писательские таланты, приемы, — вряд ли это то, чем хотел бы зарабатывать на жизнь Александр Гаррос. И это чувствуется в его текстах. Они сделаны старательно, к каждой теме он подходит прежде всего как писатель, старается найти какой-то неожиданный ракурс, нестандартного героя.

Но. В этих текстах нет злости. Я не знаю Александра Гарроса лично, но по текстам его могу сделать вывод, что человек он мягкий, интеллигентный, неконфликтный. В его текстах нет злобы – не пресловутой «злобы дня», а именно злобы, живой человеческой злости, тех сильных чувств, которые вызывают у журналиста столкновения с российской реальностью. В его текстах нет жестких формулировок, острых шуточек, которыми автор, стесненный форматом издания, для которого пишет, передает свое отношение. Нет пинков, тычков и укусов. Нет эмоциональной включенности в описываемые события. Напротив, ощущается желание автора не навредить, не обидеть, сгладить острые моменты. Это, наверно, хорошо для писателя, но никуда не годится, если книга продается как сборник современной актуальной публицистики. Тексты Гарроса, безупречные в композиционном, техническом, литературном отношении совершенно лишены эмоциональной температуры. Они не горячие и не холодные. После них не хочется отлаять автора, пообещать набить ему морду, разозлиться, возразить.

Это приводит к тому, что, в общем, между бесспорно классными текстами («Баталист», очерк про Германа) встречаются не чтобы проходные, но какие-то никакие. Эссе о полярных экспедициях – какая тема! Какие характеры! – а читал я его позевывая, ожидая, что вот-вот появится какой-то новый факт, необычный взгляд, свежее суждение…но так и не дождался.

Просто хорошие тексты, написанные хорошим человеком, не более того.

Наверно, это нельзя считать недостатком. Еще раз повторю, что Александра Гарроса я считаю хорошим писателем, и книгу он написал, в общем, достойную. Если вы хотите почитать качественную публицистику, написанную хорошим писателем, «Непереводимая игра слов» — неплохой выбор. Но все-таки это не бестселлер.

Стыдно, но в последнее время как читатель я не очень-то жалую беллетристику. Ну, то есть стараюсь, конечно, честно снова ее полюбить, но читаю чаще, как та перекушавшая дама из анекдота, «без аппетиту». Другое дело – эссеистика, мемуары, публицистика. И в этом смысле книга Александра Гарроса, признаться, тот самый лакомый кусочек! Модный публицист, автор интеллектуального глянца, да и прозаик серьезный, Гаррос собрал под обложкой этой книги около 30 очерков. Очерки – чаще всего по условному поводу, иногда (о, счастливая свобода колумниста!) и вовсе без оного, в большинстве случаев о личностях незаурядных – писателях, режиссерах, художниках и музыкантах с мировой известностью. Немало и попыток осмысления проблем и тем, призванных волновать пытливые умы: чем Гитлер хуже Сталина, как получилось, что гибель СССР – факт истории, но не факт искусства, и почему в конце-то концов русские больше не пишут бестселлеров?

Декорации тоже чаще всего незаурядны – места и местечки света Старого и Нового, милые кафе, модные клубы, дорогие и не очень отели, приветливые дома и причудливые арт-зоны. Нечасто – Москва. Иногда, впрочем, редко – провинция российская. Ярославль через полгода после трагической гибели команды «Локомотива», Пермь (впрочем, времен гельмановского культурного эксперимента, какая уж тут провинция – новая культурная столица!), деревня Ярки, в которой обосновался Захар Прилепин (провинция все же – через призму и харизму Прилепина, мифологизированная, а, значит, тоже весьма условная).

Чтение книги Гарроса – это, пожалуй, такое интеллектуальное соглядатайство, где фокус не только на собеседниках автора (а все они без исключений – блестящи!), но и на мелких –экзотических, кокетливо-модных – деталях, иногда даже не просто на самих деталях, на лейблах этих деталей. Все они, скорее не вписаны скрупулёзно, сколько вброшены щедрыми россыпями – оттенить и расцветить и так броское и яркое. Это, как если бы передача «Школа злословия» снималась не в студии, а дома у героя или в модном кафе, у которого герой если не во владельцах, то, как минимум, в почетных завсегдатаях. Ну, или на фоне международной книжной ярмарки, на крыше нью-йоркского небоскреба, в купе «Сапсана» или во внедорожнике Прилепина. И камера – то крупно брала бы героев разговора, то перемещала фокус на мелкие, но такие говорящие детали. И даже если это что-то простое, то оно не просто простое, а крафтовое, как бы слегка пропущенное через условные фильтры инстаграма. Впрочем, и объектив этот не совсем объективный, напротив, субъективно показывающий не только героя, но и автора-рассказчика.

А рассказчик Гаррос не просто умелый – искусный! Почти все его тексты – настоящая словесная эквилибристика, кажущая временами даже избыточной, настолько она витиевата. Вот, простите, тут еще одно сравнение приходит в голову: жонглирующий повар. Практическая задача(инфо-повод, интервью) может быть выполнена без изысков – достаточно просто приготовить блюдо. Но хороший повар – отдаст львиную долю времени сервировке. И этого – уже более чем достаточно, но и этого ему мало! И он жонглирует продуктами, посудой, специями и в процессе приготовления, и при подаче блюда. На публику или ради собственного удовольствия?

Восхищает? Раздражает? Так ли важно, если еда, в итоге, хороша.

Сдается мне, что рецензия на книгу Гарроса ужасно проиграет без цитат. И несколько я себе позволю.

Вот так заканчивается очерк «Без команды» (Ярославль, полгода после гибели “Локомотива”):

Внутри низкие потолки, запах ладана, полумрак, два сине-красно-белых, как “локомотивная” униформа, световых пятна брошены оконным витражом на пол, в луче левитируют пылинки, по стенам — золоченый комикс христианства-в-действии: святые, великомученики, ангельский полк вертикального взлета. На новодельной иконе Божией Матери “Умягчение злых сердец” — скорбноокая Мария с семью обнаженными клинками в руках, держит их за острия веером, как метатель ножей из боевиков Родригеса. Перед иконой горит единственная свеча, ровное пламя неподвижно. Перед свечой стоит единственный посетитель, неурочный азиат в гортексовом скафандре с боевым “Кэноном” на груди, неподвижен тоже. Старушка за прилавком с товарами первой православной необходимости (рядом мятый жестяной бак с краником, надпись:“Святая вода”), кажется, дремлет.

Жизнь зависает на паузе.

Тут снаружи ревут лошадиные силы и ухает сабвуфер, галопирует, нарастая и удаляясь, проседающий на басах голос рэпера Ноггано: “Пай-ду вод-ки найду, what can I do, what can I do, водки най-ду!..”. Старушка чихает и крестится, азиат со сноровкой опытного кэндоиста вскидывает “Кэнон”, жизнь вздрагивает и идет дальше.

Или, вот совершенно замечательная развернутая метафора современной отечественной словесности. Русская литература как легендарная трасса Е95:

Трасса, прямо скажем, не американский хайвей и не германский автобан, но ничего, ездить можно.

Тарахтят, сверкая стикерами “Спецназ не сдается” и “Твой сосед Вася в мире меча и магии”, жанровые повозки отечественного производства: дизайн содран с забугорных хитов позапрошлого сезона, механика херовая, зато дешево и сердито. Катят прилизанные евромыльницы книжного мидл-класса, глядите вот — такие же точно “фольксвагены” и “опели”, как двумя тыщами километров западнее.

Иногда, урча, прошествует Большой Русский Роман, то один в один твой “бентли”, то ностальгическая черная “Волга” в рабочем состоянии. Иногда прогремит Rammstein’ом из колонок “лексус”, расписанный fuck’ами: это топ-менеджер путинского призыва, заеденный офисным гнусом до полного озверения, подался в антигламурщики и нонконформисты, воевать с overconsumption’ом в нищей на восемь десятых стране. Промчится, гордо топыря губу, городской пижон на “феррари” — и плевать, что его болид еще уместно смотрится в окрестностях Симачев-бара, но не слишком — на траверзе поселка Черные Грязи. Ред- ко-редко проедет концепт-кар ручной сборки, штучная штука, досадно непереводимая на иноземные дорожные покрытия. Вырулит с перпендикулярной грунтовки амбициозный провинциальный “КамАЗ” — дыхнет соляровой сивухой; велик шанс год спустя узреть его уже со столичными номерами. Периодически какой-то Проханов грозится вывести на трассу танки, и да, выводит, только танки всё больше надувные.

Нормально, в общем, всё как у людей.

Это из очерка «Остров Кантор», о Максиме Канторе, художнике, писателе, публицисте. Ну и в контексте процитированной метафоры, закономерный вывод о герое, как о шагающем экскаваторе:

Хороший ли автомобиль шагающий экскаватор?

Да как вам сказать, чтоб повежливее. Он, понимаете ли, не автомобиль вовсе. Он громоздкое, громкое, медленное, неуклюжее нечто. Он портит асфальтовое покрытие и настроение других водителей. Он вызывает неврозы у обозревателей из мобильного полка литературного ГИБДД, не знающих, по какому ведомству его вообще отнести. Им хотелось бы отобрать у водителя права и поместить его гигантский лязгающий моветон на штрафстоянку. Но поскольку это технически затруднительно, они цедят: “Ему не помешал бы хороший редактор!” — и делают вид, что экскаватора тут нет.

Понимаю, что если я сейчас стану цитировать моего фаворита – «Красный Кокаин», очерк о пуделе Гарроса как расширителе сознания, то мне просто придется в итоге скопировать его полностью, потому что, как известно, из песни слов не выкинешь! Бью себя по рукам, а компьютер – по клавиатуре, и останавливаюсь. Откройте «Непереводимую игру слов» и прочитайте его целиком – зачем дозировать удовольствие?

У меня есть особая полка, где стоят сборники статей, колонок, очерков, а то и записей в блогах современных прозаиков. Среди них «Битва за воздух свободы» Сергея Шаргунова, «Terra Tartarara», «Летучие бурлаки» Захара Прилепина, «Марш, марш правой» Германа Садулаева, «На пустом месте» Дмитрия Быкова, «Скрипач не нужен» Павла Басинского, «Отвоевывать пространство» Арслана Хасавова, «Бураттини. Фашизм прошел» Михаила Елизарова… Недавно на полке появилась новая книга – «Непереводимая игра слов» Александра Гарроса.

Почему я ценю публицистику прозаиков? У них особый взгляд, слог. Во-первых, всегда чувствуется, что пишет художник, а во-вторых, прозаик, не являясь, как правило, ни профессиональным экономистом, ни социологом, ни политологом, ни философом, ни культурологом, ни теологом, ни историком, так или иначе касается и экономики, и теологии, и так далее. Прозаику всё интересно и всё важно…

Я читал романы и повести Гарроса, написанные совместно с Алексеем Евдокимовым. Это было в нулевые. Потом дуэт распался, и эти авторы для меня затерялись. Я слышал, что оба что-то пишут, но тексты их не попадались (кроме редких рецензий Евдокимова). И вот Александр Гаррос вернулся ко мне отличной книгой. Формально это публицистика, а на деле – сборник увлекательных, ярких, умных документальных рассказов. Даже интервью автор облекает в художественную форму…

Вообще собирать свои статьи из периодических изданий – дело рискованное, а порой и тщетное. Во-первых, издатели очень неохотно принимают подобные рукописи, и выпустить книги, как правило, имеют возможность лишь люди с именем, медийные, каковых среди писателей немного. Во-вторых, немалая часть событий, легших в основу той или иной статьи, очень быстро становится неактуальной, герой вчерашнего дня сегодня крепко забыт, и статья представляется мусором времени. А в-третьих, и это, наверное, главное, — оценка тех или иных событий часто у автора меняется за те год-два- три, что отделяют публикацию от формирования книги. Есть искушение поправить, подретушировать, вычеркнуть то, что нынче считаешь своими ошибками. Александр Гаррос во вступлении, названном, кстати, очень точно «Такая, какая» (это в отношении жизни), признается:

«…Когда эта книга готовилась к изданию, я подавил в себе позывы что-то подправить и поменять, на худой конец – снабдить часть текстов развернутым комментарием, потешить свой крепкий задний ум, явить искрометное остроумие на лестнице. Что было – то было. Хотя я отлично понимаю, что какие-то тексты я написал бы теперь совершенно иначе, какие-то – не стал бы писать вовсе».

То, что можно назвать эссе, в книге Гарроса ничтожная часть (самый удачный текст такого рода, по-моему, «Индустрия отвлечений»). В основном же это репортажи о событиях или о последствиях событий, как, например, «Без команды» (о том, как живут родные и близкие погибших хоккеистов ярославского «Локомотива», город Ярославль, спустя полгода после трагедии, произошедшей в сентябре 2011-го) или написанный к двадцатилетию распада Советского Союза «Код обмана» с подзаголовком

«Без следа: почему гибель СССР – факт истории, но не факт искусства».

Собственным размышлениям и рассуждениям автор отводит минимум объема. Главное и ценное – разговоры с людьми, впечатления, наблюдения. Юмора, иронии, столь популярных сегодня, в текстах искать не стоит, тем более что темы зачастую к ним никак не располагают, но юмор и иронию замещают яркость письма, острый и оригинальный ум автора.

Особенно получаются у Александра Гарроса интервью. Впрочем, это скорее диалоги равных, украшенные порой развернутыми ремарками. Задающий вопросы не очень почтителен к большинству тех, кому задает вопросы, но сейчас, когда большинство интервью берутся по электронной почте: я вам набор вопросов, а вы мне через день, другой ответы, спасибо, до свидания, — живой разговор, спор вызывают настоящий интерес, видится, не побоюсь этого слова, диалектика.

Среди тех, с кем ведет свои диалоги Гаррос – кинорежиссеры Алексей Герман, Сергей Бодров, писатели Захар Прилепин, Михаил Шишкин, Олег Радзинский, поэтесса Вера Полозкова, клоун Слава Полунин, продюсер Александр Роднянский… Думаю, каждый из них потом долго вспоминал этого парня, вторгшегося в их внутренний мир и изрядно там попутешествовавшего.

Предисловие к книге Гарроса написал Дмитрий Быков; хочу привести провоцирующий на дискуссию кусочек:

«Я думаю, он (Гаррос – Р.С.) это писал не только и не столько ради заработка, хотя журналистика для писателя как раз и есть единственно возможное подспорье, когда не пишется или мало платят за написанное. Просто однажды эссеистика и журналистика показались ему интересней прозы, — и это важный тренд момента. Был период резкого изменения, перестановки акцентов: стало понятно про народ и про всех нас что-то, чего мы до сих пор не знали. И Гаррос выступил точным хроникером этой эпохи, — а художественное мы про нее напишем, когда она закончится».

Всё-таки странная идея – писать художественное об эпохе, когда она закончилась. Достоевский, Тургенев, Толстой, Чехов, Булгаков, Зазубрин, Шолохов и сотни более или менее талантливых не ждали. Этим во многом и ценны…

Книга «Непереводимая игра слов» Гарроса еще раз доказывает мне, что журналистика и публицистика готовы слиться с беллетристикой и художественной прозой. Язык помещенных в сборнике текстов художественный, материал – фактический. Герои статей и бесед – реальные люди и в то же время персонажи. Автор – формально журналист-публицист, но на деле сложный, сомневающийся, эмоциональный повествователь.

Недаром и тексты в книге даются не сплошняком, не хронологически, а своеобразными частями. То ли сам Александр Гаррос попытался выстроить сюжет, то ли редактор посоветовал.

«Непереводимая игра слов» имеет тираж 2000 экземпляров. Вряд ли их расхватают в магазинах, сомневаюсь, что будет допечатка – Гаррос не из медийных-популярных. Но искренне желаю книге как можно больше читателей и отзывов в прессе. Здесь есть что обсудить, о чем поспорить, что еще раз прокрутить в памяти.

Сейчас эту рецензию тяжело писать, сейчас, когда, несмотря на все некрологи, не можешь поверить в эту смерть и продолжаешь в душе диалог с живым автором книги — Александром Гарросом. 
Теперь, спустя всего несколько дней, нужно переосмыслить текст по-другому, найти в нем не то, чтобы иные смыслы — нет, но найти другой подход: к книге как к человеку. Нет, не как к завещанию, хотя и это в ней тоже намеком присутствует в самой последней главе, но жажда жизни чувствуется сильнее. 

Специфика книги в том, что это сборник статей для ведущих глянцевых изданий («Сноб», «Вокруг света» и др.). Портреты представителей успешной интеллигенции: режиссеров, писателей, артистов, музыкантов; и лёгкие изящные зарисовки (эссе «Красный Кокаин» о домашнем любимце-пуделе; очерк о латвийском паспорте), «отчеты» о творческих командировках русских писателей, мысли о русской литературе и её тернистых путях к успеху в мире.

В чем же секрет и красота единства этих столь разных текстов, помимо таланта автора писать увлекательно, живо, создавать ткань времени, и в коротком абзаце, как в акварели, наполнить воздухом пространство.

Несомненный дар не только рассказчика, но редкое по нашим временам умение разговорить собеседника так, чтоб он раскрылся. Гламур гламуром, но не всегда открывшийся собеседник может оказаться приятным за забралом, а даже и омерзительным, как злобно-маниакальный русофоб Шишкин, или суетно-тщеславным, как вечный вундеркинд Полозкова.

Можно назвать эти интервью беседами — подзабытый литературой жанр, перекочевавший в телевидение, мутировавший в уродливую форму ток-шоу, где никто не то, что правды- истины сказать не может, но даже элементарную искренность проявить не сумеет. Бывают и темы интересные, и люди умные и замечательные попадаются, а все равно дрянь какая- то на экране получается.

Уметь «раскрыть» собеседника, не прибегая к иезуитским вопросам, без всяких интеллектуальных каверз и провокаций, не раздражая человека, пока он не проговорится, а дать ему возможность быть самим собой в своём мире, и при этом вовсе не тушуясь и не прячась за безликими вопросами — поистине особый дар. 

Гаррос вовсе не стоит в тени, хотя он всегда находится на некоторой дистанции, мы слышим интонацию, иногда легкую иронию, иногда едва уловимое сомнение, везде звучит его живой голос за кадром: порой не согласный с героями, по-своему их мнение интерпретирующий. 

Словом, это портрет в портрете, во всех текстах мы видим присутствие художника, фиксирующего все, но чувствующего, думающего. Он такой же полноправный герой, участник событий своей книги, как Веласкес, вписавший себя в заказной портрет королевской семьи – полноправный персонаж «Менин».

Автор беседовал с персонажами не с целью представить их героями своего времени, а скорее, пусть даже и в текстах, предназначенных для буржуазной публики, искал в них, прежде всего, человеческие качества, позволившие добиться успеха, а не только талант, стечение обстоятельств, везение. Но как, ни странно, нашёл одну черту, объединяющую столь разных людей, сам он назвал её «комплексом Бога». И речь идёт не об Искре божьей вовсе, а, скорее, «медицинском» диагнозе. Почти все они устроились в своих нишах- утопиях, построенных ими самими мирах, в которых им не просто комфортно пребывать, но в которых они ощущают себя Творцами. Семейный хутор Прилепина, «Мельница» — творческая коммуна Полунина, барское поместье Радзинского в Ницце, остров Кантора – крепость «призрака коммунизма», руинированный донжон «дома Павлова» в съемочном королевстве Роднянского, ленфильмовский павильон, в котором Герману все труднее быть богом. А музыканты и вовсе обитают в небесных сферах.

Но есть и ещё одна особенность взгляда автора, теперь она кажется очевидной. Гаррос не раз подшучивает в книге, и даже отдельную главку посвящает своему статусу «человека отовсюду»: элиену, по латвийскому паспорту. И приходит в голову, что он — и взаправду инопланетянин, с особой миссией прибывший на Землю: изучить человечество, не нанося ему вреда. Отсюда – незамутненный, искренний интерес вкупе с лёгкой дистанцированностью исследователя, деликатное отношение к людям, наблюдательность к деталям и умение улавливать сущность собеседника через экран слов.

В этом путешествии-познании сквозит нечто щемящее и знакомое, и я вспомнила, что это — история Маленького принца в его путешествии по космосу и земле.

P.S.
Но кто же был тот «связной», «похожий, как близнец, на поэта Евтушенко», который повстречался автору и Красному Кокаину на прогулке у Адмиралтейства, и который должен «прийти снова»?

Александр Гаррос, обладающий довольно разнообразной литературной биографией и квалификацией, сделал одну из самых интересных нон-фикшн последних лет — книгу «Непереводимая игра слов» (М.; АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2016, с предисловием Дмитрия Быкова).

«Непереводимая игра слов» — стянутый не столько концептуальным, сколько хронологическим (тексты последней пятилетки) и технологическим (публикации в «интеллектуальном глянце» — «Сноб», GQ и пр.) обручем сборник журналистики одного из лучших отечественных стилистов. Сразу оговорюсь – это не привычный букет колонок; «взгляд и нечто» по тем или иным актуальным поводам. Перед нами именно труд и пот уходящей профессии – подробные репортажи, портретные очерки, журналистика идей и людей. Обнаруживается интересное свойство времени в оптике Гарроса – историзм: совсем недавние годы с их событиями, страстями и персонажами как бы безвозвратно перешли в историческое измерение.

И всё же концепция лишь мерцает, ее пробует сформулировать автор предисловия Дмитрий Быков, и обычно стремительное быковское перо, по ощущению, здесь чуть буксует:

«Его эссе — это не записки у изголовья от нечего делать, а приключения мысли. Я думаю, он это писал не только и не столько ради заработка, хотя журналистика для писателя как раз и есть единственно возможное подспорье, когда не пишется или мало платят за написанное. Просто однажды эссеистика и журналистика показались ему интересней прозы, — и это важный тренд момента. Был период резкого изменения, перестановки акцентов: стало понятно про народ и про всех нас что-то, чего мы до сих пор не знали. И Гаррос выступил точным хроникером этой эпохи, — а художественное мы про нее напишем, когда она закончится».

Сам Гаррос куда скромнее, и мотивирует появление книжки понятным и естественным желанием спасти тексты от стремительного булька в Лету:

 «Срок полноценной, достойной жизни газетной статьи и в прошлую-то, великую бумажную эпоху исчислялся максимум днями; журнальной — в лучшем случае неделями. Интернет разгоняет медийный метаболизм до нечеловеческих скоростей и вносит мизантропические правки: рыдай, газетчик, — теперь твоя заметка (…) сплошь и рядом мертва еще до того, как ее вообще хоть кто-то прочтет. Иногда – прежде, чем ее хоть кто-то напишет».

Конечно, тут есть простительная толика кокетства. Эссеистика, притворившаяся журналистикой, — мой любимый жанр, а я вовсе не один такой. Журналистика, однако, притворяющаяся или нет, жанр своеобразно тоталитарный, где тенденция всегда кладет на лопатки автора. Это напоминает цирковую французскую борьбу начала века; договорняк – непременное условие шоу. И надо ехать в Гамбург, чтобы установить подлинные ранжиры и иерархии. Потому журналисты мечтают сбежать в литературу, этот Гамбург национального статуса, вот только Гамбург с его трактиром тоже выдуман журналистом и литератором Шкловским.

Впрочем, иногда журналистика с ее жульничествами и уловками – лучший друг и соратник идеологизированного борца. Вот Гаррос пишет, искренне огорчаясь:

«Ну да, мне, например, хотелось думать лет пять назад, что мой добрый приятель Захар Прилепин, — это человек-мост, один из тех, кто соединяет собою такие взаимно непримиримые, но такие зеркально схожие, такие живущие на разрыв, но такие нерасчленимые, сиамские берега — берега русских “либералов” и “патриотов”; а Прилепин с тех пор не только выбрал свой берег из двух, но и многое сделал для того, чтобы берега эти отодвинулись друг от друга на максимальное расстояние».

Ну да (это я не передразниваю), а другой герой, сосед Прилепина по книге, художник, философ и многолистный (солженицынский эпитет) прозаик Максим Кантор – он, что не выбрал (перебежав с одного на другой) и не отодвинул берега? И не мог быть здесь упомянут хотя бы для равновесия?..

У меня в свое время настольной была книжка, о которой и сам автор, может, подзабыл. Вячеслав Курицын, «Журналистика. 1993 – 1997». Эталон этого самого жанра, когда субъект (автор) и процесс — всё, а объект (персонажи) и результат — ничто.

Перечитываешь густонаселенную курицынскую книжку, и в какой-то момент обнаруживаешь, что из ее героев, кроме автора, в относительной известности и еще более относительной адекватности сохранилось пять-шесть фамилий. И полторы-две реалии. Что ж, тем интереснее.

У Гарроса, в книжке почти про наше время, есть и сквозной сюжет — попытка соединить в экспозиции мифологического героя и отечественного производителя. Борца, гения. Может, победителя и пораженца в одном лице. 

Гаррос пишет чрезвычайно яркий очерк про Алексея Германа (старшего, и ныне покойного; эссе «Время Германа») на фоне «Истории арканарской резни», на тот момент уже практический снятой, но еще неизвестной публике. Автор максимально сжато дает и производственный роман с камбэками и носорожий портрет мастера, с апелляциями к Майку Тайсону и Бобби Фишеру, и обязательную в подобных случаях философию о Стругацких и фашизме, и всенепременных Босха-Брейгеля … В общем, не столько киноманеру Германа копирует, к тому времени похоронившую саму себя, сколько тяжело работает мускулами от забора и до обеда… Не зная результата. Но результат ему чрезвычайно важен, Гаррос ждет от этого кино примерно того же, чего Николай Гоголь от второго тома «Мертвых душ» — во всяком случае, присутствует знакомая экзальтация. Гаррос отнюдь не поборник мифа о Сизифа, как в оригинальном варианте, так и в интерпретации экзистенциалиста Камю. 

Результат, как мы все в курсе, воспоследовал, в прокате — под каноническим названием «Трудно быть богом», и… ну да, ну да. Вы меня поняли и печально вздохнули. Три часа бессмысленной ненависти к миру и человеческому в себе, да еще весьма слабо выплеснутой, с перерывами на никотиновый кашель. 

Следующий очерк — о съемках «Сталинграда» («Баталист»), тоже на сегодняшний день давно и широко прокатанного. Роднянский, Бондарчук, безусловно, такой эсхатологический натуги нет, как в эссе о Германе, но многое преподносится через-чур торжественно — ожидание, придыхание… А результат… Ну, вы тоже всё видели.

Другое дело, что для интеллигентного сознания случай Бондарчука- Роднянского выглядит катастрофичнее: если относительно Германа можно, чуть конфузясь, говорить о финальном шедевре и непонятом завещании мастера, то как объяснишь провал «Сталинграда»? Вроде бы начав волшебной сказкой, Федор Бондарчук быстро перевел ее в сказку срамную, похабную. Это хорошо заметно, когда исчезают все мотивации, обнуляются действия, боевая работа предстает нагромождением чепухи и абсурда, и только для того, чтобы показать, когда и где могло случиться зачатие, и почему у 70-летнего ребенка — пять отцов.

Думаю, Александр, собирая книжку, честно не хотел выкидывать слов из песен, и рассчитывал в равной мере, как на читательское одобрение, так и читательские смешки; сарказмы постфактума. Вот репортаж из осиротевшего после гибели хоккейной команды «Локомотив» Ярославля («Без команды»). Тут интересный слом канона – вроде бы по сюжету и объему должен быть один главный герой, и такой, разумеется, есть – «нападающий и моральный авторитет “Локо” Ваня Ткаченко». Но хоккеиста, даже красавца гагаринского типа, кумира мальчишек и тайного благотворителя – для статьи, так или иначе обличающие российские порядки и показуху с разрухой, маловато будет. Поэтому появляется резервный, зато живой герой – кандидат в мэры Евгений Уралшов, на момент написания материала известный громким выходом из «Единой России». Далее, уже за пределами очерка Гарроса, обозначу его путь бегущей строкой – в мэры Ярославля Уралшов действительно избрался; через год, летом 2013-го был арестован по обвинению в получении взятки, особо крупный размер, отстранен, «Матросская тишина», осужден в 2016-м на 12,5 лет строго режима. Естественно, что поначалу либеральные СМИ отчаянно шумели о «политической мотивированности» уралшовского дела; однако еще естественней, что политическая мотивированность вовсе не исключает реального мздоимства, либеральным СМИ это как раз очень хорошо известно, и о Евгении Уралшове забыли задолго до вынесения приговора. И, пожалуй, книжка Гарроса – самое значительное упоминание об Уралшове за последние годы, и с еще более долгим послевкусием.

…Тем не менее, я магистральную идею в «Непереводимой игре слов» обнаружил. Книга, что ни говори, нужная и своевременная. Яркая фактурно, стилистически талантливая, занятно сконструированная, она объективно свидетельствует о конце глянцевой журналистики в России. В том виде, какой мы знали ее более двадцати лет. С обильным либеральным словоговорением, призванным не столько разрешить, сколько заболтать «проклятые вопросы» (кто лучше/хуже – Гитлер или Сталин, или тоталитарные их режимы конгениальны друг другу; Александр Гаррос, написавший дельное эссе на данную тему, лукавит с порога, сопоставляя практику режимов, но не генезис, по причине чего разговор сразу теряет смысл). С героями, которые уходят на огромные сроки, и параллельно – в тотальное забвение, и поди определи, кто тут более жесток – власть или общество… С юмористически огромным зазором между многобюджетным процессом и провальным результатом…

Гаррос, безусловно, многое понимает, в том числе про конец глянца, и прибегает в своей портретной галерее к жанру иному, внежурналистскому – «утопии». (Подзаголовки его очерков – «Утопия Захара Прилепина: великая глушь»; «Утопия Славы Полунина: мельницы нирваны мелют медленно»; «Утопия Веры Полозковой: зарифмуй это» и пр.). Однако утопия – это не только беллетризированные варианты трудовых книжек и перечни наград, даже не «I have a dream», это, прежде всего, образ будущего через определенные социальные практики. А вот этого нет совершенно; ибо сколь угодно яркий авторский стиль и глянцевый формат – весьма ограниченный инструментарий для стройки.

И вообще, какая, извините, стройка? Мы не про стройку, мы про дизайн и евроремонт. То есть про настоящее.

Однако иногда наступают времена, когда настоящее заканчивается – резко и оглушительно.

Из аннотации к книге: «Его заметки представляют собой не стилистические экзерсисы…, а точные, скупые зарисовки исторических эпизодов и литературных нравов, или увлекательные разговоры с неоднозначными людьми, или репортажи из Европы, про которую он, со своим рижским опытом, знает много плохого и хорошего… Его эссе – это не записки у изголовья от нечего делать, а приключения мысли».

Собственно говоря, после этих слов Дмитрия Быкова о Гарросе, добавить нечего. Все так и есть. После прочтения определенного количества книг, закономерно, как кажется, возник вопрос – а, собственно, каким образом некоторые авторы вообще были номинированы на премию «Нацбеста»?

Спасибо автору – он помог.

«Ну да, я всерьез задавался, скажем, вопросом, почему русские писатели – вроде бы часть глобального мира со своим уникальным опытом? – не пишут больше мировых бестселлеров и что с этим делать; а теперь понятно, что делать с этим ничего не надо – теперь русские писатели, как и вообще русские, уже не вполне часть глобального мира, и именно поэтому они напишут мировые бестселлеры, – скоро, скоро, вот только сначала придется до конца пройти по той тропке через трясину, на которую мы свернули. Получить еще немного уникального опыта.
И так далее.
Но все-таки – пусть уж тут просто будет, что было. Как было. Как есть».

К сожалению, о мировых бестселлерах, как правильно заметил автор, говорить, увы, не приходится.

Что же касается «Нацбеста» — увы, тоже.

Книга написана прекрасно. Вероятно не для широкого круга читателей, но кто прочтет «Непереводимую игру слов», откроет для себя автора, чьи последующие работы будут с нетерпением ожидаемы.

Тем более, что автор: «А теперь я сижу один в палате № 16 клиники Шарите… И думаю: о чем бы я мог попросить мою Пищеводную Фею, если бы я в нее верил – точнее, верил бы, знал, как моя дочь, что и впрямь есть обладающий широкими возможностями Некто, готовый выполнить эти вот фейные обязанности?
Попросил бы, конечно, чтобы увидеть, как вырастет не только одиннадцатилетний Барсук, но и брат ее Пингвин, Лев, стало быть, Саныч, которому всего-то восемь месяцев. Чтобы, глядишь, уже и внуки там какие- нибудь…

… И – обещал же – одну уже совсем додуманную книжку. И другую, еще не совсем додуманную. И третью, о которой пока вообще ноль представления. И еще побывать в куче мест, где всегда очень хотелось, но так и не довелось пока – хотя мог ведь, конечно, мог… И да, еще обязательно…».

А мы будем ждать – «и одну уже совсем додуманную книжку», и «другую, еще не совсем додуманную», и «третью, о которой пока вообще ноль представления».

До встречи.