Поначалу «Муравьиный царь» кажется дурным сном. Сменяющие друг друга с невероятной скоростью однообразные события непонятно, из какого времени и пространства, пугают, как в болезненном сне, когда не можешь понять, где и с кем ты, и почему это вообще ты; но и не по-детски затягивают. Читаешь — вроде бы фигня какая-то, а оторваться невозможно: очень хочется понять, во что превратятся все эти, казалось бы, бессмысленные кусочки воспоминаний. Очень тревожные кусочки. Того, кто досмотрел этот страшный сон, ждет довольно простое, хотя и драматическое объяснение. Это про первую часть «Муравьиного царя».

Вторая — еще интереснее. Она уже не визионерская, а вполне технологическая. Тут мы видим одновременно «Ворота Расёмон» Акутагавы, мужскую версию «Хазарского словаря» Павича, сильно усовершенствованный «Кысь» Т.Н. Толстой, и, разумеется, «Легенду о Нарайяме», по крайней мере, в кинематографической версии Сёхэя Имамуры.

В лонг-листе Нацбеста-2016 немеряно произведений, претендующих на постмодернисткое осмысление реальности. Из тех, что я успела прочитать, получилось только у Субхата Афлатуни. Ура!

Шевелись, а то сожрут

Каждая стоящая книга (и прочий творческий продукт) – это проекция во внешний мир внутреннего мира создателя. Необходимы два условия для того, чтобы результат творческого процесса был в должной мере оценен читателем, зрителем, слушателем. Это: 1.) богатство и самобытность внутреннего мира художника, 2.) качество проектора (мастерство, метод, адекватность художественной задачи и ее исполнения). Сухбат Афлатуни в полной мере отвечает и первому, и второму требованию. Это, безусловно, самобытная, яркая проза, оставляющая след в душе.

Книгу «Муравьиный царь» я прочла в самом начале Нацбестовского марафона, но писать о хороших книгах куда сложнее, чем о посредственных, поэтому все оставляла эту работу «на потом». Но обзор длинного списка нужно заканчивать, а оставлять этот роман без внимания не хочется. Поэтому напишу кратко – книгу «Муравьиный царь» стоит прочесть.

Любителям галлюциногенной мистической атмосферы советую преодолеть (не пренебрегая) первую часть романа, который поначалу прикидывается социальной сатирой. Но и там хороши хлесткие, цепкие диалоги, точные психологические портреты. Автор умеет слышать разговорный язык и виртуозно имитирует слегка обрывочный, цикличный, запинающийся внутренний монолог персонажей. Вроде бы перед тобой комедия нравов, описание пошловатого курортного романа скучающей перезрелой дамочки – ан нет. Что-то внутри этого текста мерцает и брезжит, подготавливая последующий взрыв.

Не буду «продавать» историю – она придумана весьма изобретательно и описана изощренно. Скажу только, что это довольно точный диагноз постсоветскому и постперестроечному обществу (хоть автор живет в Ташкенте, наше культурное и во много социальное поле остается общим).

«Муравьиный царь» повествует примерно о том же, о чем анекдот про самку богомола: «Дорогой, ты всё?». Это история о том, как мужчину съедают женщины. Конечно, не всякого мужчину, а того, который переложил на женские плечи всю ответственность за свою жизнь – просто потому, что так было удобнее. И вот от его мужской природы остается только по большей части бесполезная в городских условиях физическая сила, и смутная тоска, и безобидное хобби в виде разведения аквариумных рыбок. Финал у этой книги жутковатый, но эффектный.

Пожалуй, главная моя претензия к автору – отсутствие общей стройности, структурная раздробленность текста, который то и дело перескакивает с одного жанра к другому. Это непростое испытание для читателя, даже искушенного.

Но как бы там ни было – спасибо редактору Качалкиной за возможность прочесть одного из интереснейших современных авторов.

В последние годы, когда из оперативного информационного пространства практически исчезла литературная критика, сайт Нацбеста каждую весну становится одной из редких площадок, где можно почерпнуть сведения об отечественных книжных новинках. Не в виде продукта жизнедеятельности штатных издательских пиарщиков, а в форме так или иначе аргументированных, часто нелицеприятных частных мнений лиц профессионально подготовленных и в силу этого довольно ядовитых. Мнения эти зачастую разнонаправлены и противоречивы, что придает картине стереоэффект. Вношу свой пай.

Итак, «Муравьиный царь».

Текст сделан крепко, мастеровито. Напоминает графику – бумага, тушь, перо. Четкие скупые линии, без виньеток, ничего лишнего. Не дракон, способный потрясти небеса, не готический бестиарий, а как бы будничный, но усложняющийся по мере развития, прихотливый сюжет, который складывается из разрозненных штрихов тем неожиданнее и удивительнее, чем дальше отходит от бумаги взгляд. Но – до известного предела. Есть идеальное расстояние, дистанция любования: чуть увеличь ее – и картинка мельчает, подробности, детали смазываются, возникает рябь, пятно. То есть чтение увлекает, радует, но переживания по окончании процесса недолгие. Не то, если текст прижжет, или стебанет кнутом, или приложится взасос. Так, пожалуй, происходит с любой работой, построенной на нюансах, на сумме частностей, мелочей, рассыпанных тут и там элементов. Все законно, такой у художника голос – не иерихонская труба, а вкрадчивый, стелящийся, оплетающий кольцами, как змея. И – готово – внемлющий очарован. Многие любят именно такие голоса.

Книга состоит из двух частей, взаимодействие которых предвзятый рецензент мог бы свести к концептуальной сорокинской схеме: откушали бланманже и – мордой в нужник. Однако в действительности дело обстоит не так, хотя различие (не столько стилистическое, сколько жанровое) между частями, действительно, существенное, и органическим его не назовешь. Первая часть, несмотря на хитросплетения сюжета, чередующиеся временные напластования (для легкости ориентации в нынешнем и былом прямая речь в диалогах то оформлена по принятым правилам через красную строку и тире, то закавычена) и форму изложения близкую к потоку сознания, полностью укладывается в рамки литературной традиции реалистического направления. Основой же второй части служит фантастическая история о случайно обретенном некоторыми людьми (геронтами) фармакологическом бессмертии вампирического толка (высасывается чужое время жизни). Плюс всякие сказочные персонажи – Колобок, кот в человечьем обличии, леший, русалка. Части разделены между собой временным промежутком, но связаны сквозными персонажами. Мне связь эта, повторюсь, не показалась безупречной. Преследует сомнение, что имеешь дело с заведомой уловкой: из двух повестей автор решил изготовить двухчастный, что ли, роман и насильственным путем создал химеру. На уровне микротехники все сделано более чем убедительно, но целое – Тяни-Толкай – упирается и своему единству отнюдь не радуется. Чувствуется какая-то внутренняя незамиренность, подспудный химерический сепаратизм. Что русскому орлу хорошо, то Тяни-Толкаю – вилы.

Впрочем, чего не отнять, того не отнять – читается книга бодро, с нарастающим интересом. А когда понимаешь, в чем авторская фишка (сдавать и раскрывать карты по одной, не торопясь), – то и с самоподогревающимся встречным ожиданием. Все остальное – шлейф послевкусия. А он во многом зависит от рецепторов вкушающего.

Роман  лишен того восточного колорита, пряной витиеватости метафор и хитрой полуулыбки мудреца, которыми совершенно не напрасно характеризуют его предыдущие книги («Ташкентский роман» и «Поклонение волхвов»). Уничижительно незамысловатая первая часть романа, насколько я понимаю, изданная в 2013 году в «Дружбе народов» в форме повести «Теплое лето в Бултыхах», полностью реабилитирована второй частью, которая, в свою очередь, похожа на описанных в ней леденящих душу геронтов. Как и эти жуткие бессмертные она черпает жизненные силы из себе подобного, а именно — из первой части. Вторая часть, подпитываемая первой, делает роман «Муравьиный царь» не менее многослойным, чем упомянутые выше сочинения автора.

Об одной, самой очевидной, прослойке стоит поговорить отдельно. «Стык реализма и фантастики», о котором говорит номинатор Ю. А. Качалкина, к сожалению, «новое измерение современной прозы» не раскрывает. Любая хрупкая филологическая дева с содроганием, но вспомнит, что ранее уже слышала о сломе повествования, и прекрасно помнит с наследием какого автора, по праву считающегося живым классиком, ассоциируется этот прием. Но стоит отдать должное Сухбату Афлатуни: «Муравьиный царь» лишен всех тех кошмарных для юной трепетной филологини физиологических подробностей, а ад кромешной деструкции не доходит до уровня слова, что гарантирует ту самую «легкость чтения», о которой говорит номинатор. Поэтому освоение упомянутого приема в стенах учебных заведений больше не будет сопровождаться обмороками и истериками. Да и для героев свет в конце тоннеля виден, хоть и не достижим.

Вероятно, им не выбраться еще и потому, что в романе, особенно в первой его части, сквозит если и не упрек, то некая доля пренебрежения к персонажам. Создается ощущение, что автор, сидящий в башне из слоновой кости, не без должного снобизма свысока посматривает на где-то там копошащихся людишек, о которых, так уж и быть, ему приходится рассказывать. Это прослеживается в том числе и на уровне намеренно упрощенной, деланно просторечной речи персонажей, наводненной эллиптическими конструкциями до предела. Кажется, что им (причем это касается и Лены, главной героини в первой части, и Геннадия, ее супруга, главного героя во второй части, и всех остальных действующих лиц) не о чем говорить — настолько примитивны они в своих мелочных житейских трудностях. Возможно, автор прав: чем Генка, муравьиный царь, отличается от аквариумной рыбки?

Во-первых, меня всегда интересовало и удивляло умение писателя-мужчины писать от лица женщины. Как это у него получается, у мужика-то? То есть был, конечно, Флобер с «госпожей Бовари — это я», был кто-то ещё, много было такого (или немного?). И всё равно непонятно. Это вроде как баба с яйцами. Или мужик без.

Другое дело, когда описываешь историю женской жизни. Здесь ты пишешь как бы не от себя, ты человек сторонний, переживаешь, мучаешься её трудами, но всё равно стоишь в стороне, как бы на перекуре, пока она там мутузится, мучается, рожает, стонет.

Войти в образ девушки, а потом, естественно, женщины, как это у Афлатуни, — за это жму по-товарищески руку писателю.

Эта книга не просто проза, это очень классная проза. Без каких-либо интеллигентских занудств, всех этих уходов в собственное ничтожество, в сопли, в свой иссморканный сопливый платок.

Это просто жизнь, как она есть, — когда живая и неживая, когда повеситься хочется или вылезти из петли.

В книге много славных словесных штучек, ради которых любишь литературу за то, что она есть, за то, что есть такие писатели (Афлатуни), которые тебя не отчуждают от чтения, которые тебе говорят: «Читай».

Творческий инструмент писателя Афлатуни — это минимум средств и точность. Точность образа, точность формулировки, подробность точная и уместная именно в нужной фразе и запоминающаяся своей нужностью и отточенностью.

«И плакал об этом, когда дождь.

Я тоже захотела так. Встала рядом. Не получилось. По лицу только капли дождя, слизывала их. Надо будет попробовать, когда накоплю. Так плакать гораздо интересней. Дождь перестал. Мы спрятались в ванной и вытирались полотенцем с красными рыбками».

Вот это полотенце с красными рыбками, вроде бы и ненужное, вроде бы и лишнее в заданной ситуации, решает для читателя (умного читателя!) всё. Тем более, что аквариумные рыбки – символ (один из многих в романе), значимый и необходимый.

Трагедию нужно писать легко. Без лишних, натужных слов, без слёз, без заламывания конечностей, без рыданий и без истерик. Если героиня рыдает и клянет свою паскудную жизнь, то это уже лубок и театр Карабаса Барабаса. Говно то есть, госпожа Чарская, болотный театр с режиссурой режиссера Навального. Ну, который навалил короб, а заставили убирать, так он сразу, мол, фу, не я. И кричал при этом с трибуны что-то заздравно-унылое. Трибун, понимаешь, хренов!

Книга Афлатуни — трагедия.

Можно написать лучше, можно написать хуже, но таким голосом, как у Афлатуни, написать, думаю, трудно.

Это я про первую часть, идеальную, с моей точки зрения.

Далее начинается разнобой.

Возможно, оправданный разнобой.

Намеренно ли вторая часть книги так резко контрастирует с первой своей подчёркнутой квазисказочностью? Ведь сказка была и в первой части, но там это действительно была сказка, история про принцессу-«вампиру»… ох как хочется процитировать эту историю целиком, я бы четыре последних своих зуба отдал на съедение за то, чтобы автор подарил мне этот рассказ, перед тем как его напечатать (слава богу, пока еще, вроде бы, не напечатал), но я знаю, авторы жадные, они тебя засудят за что угодно, даже за размер тех трусов, которые ты надел на героя, не посмотрев, что этот размер трусов соответствует размеру трусов героя книги Улицкой, или Акунина, или кого иного.

Итак, часть вторая. «Муравьиный царь». В принципе, это Тарантино, «От заката до рассвета», но в лёгкой форме. Если первая – малая часть — чисто реалистическая, то вторая – большая – чисто сюрреалистическая. Люди-лисы, люди-колобки (кстати, этот сюжет из Проппа перекочёвывыает из книги в книгу, и это опасная тенденция).

Во-первых (или я уже говорил «во-первых»?), присутствует явное заимствование: раз, братья Стругацкие, «Гадкие лебеди». Геронты у Афлатуни явно перекочевали из мира дождя Стругацких. Я забыл, как назывались люди-мутанты из «Лебедей», но там это весомо, грубо, зримо. Во-вторых, мой любимый Евгений Шварц. «Сказка о потерянном времени». Там ведь тоже питаются временем, отнятым у всяких раззяв.

Афлатуни написал отличную книжку.

Все мои охи, ахи и весь этот мой пердёж, товарищ дорогой, Афлатуни, близко не принимайте к сердцу.

Хотя, кроме обозначенных выше, претензии, конечно, имеются.

Блин, открытый финал!!!

Ну, уснул Михалыч при горящих свечах в машине, а свечей-то всего пятнадцать! Зимняя ночь длинная, свечи церковные прогорят, и что потом с Михалычем будет? Умрёт он по предсказанию матери? Станет ли муравьиным царем? Вернется в семью ли? А дочь его, которая из дома ушла, с ней-то что будет, с родной кровиночкой?

Вопросы… А где ответы?..

Начало, сказать по правде, радует. Лёгко пишет автор. Телеграфным стилем. Прямо Шкловский второй. И память какая! Уникальная память! Запечатлены все приметы времени! Вот танцуют под Леонтьева! Вот пляж! Все идут на пляж! Вот муравей пробежал. Вот едят. И пейзаж тот самый, до боли узнаваемый. Знакомый до родничков. Никакого украшательства нет в помине. Никаких прекрасностей. Сложносочинённым предложением места тут нет. Практически. Всё сухо и кратко. Быт советский и постсоветский. Передано всё от имени женщины. Бабы, то есть. Несомненно, непростая задача перед автором встала, но разрешил он её с честью.

Баба она существо, как известно, специфическое. Вроде буйвола. Или верблюда. Верблюд он существо умное, всё понимает, знает, куда идти, где вода и где суша, где колючка верблюжья, а где саксаул. Но мысли у него короткие, рубленные. Сложно думать не умеет. Да и не надо ему. Он и так прекрасен, без сложных мыслей. Они ему во вред только пойдут. Вот и писать от лица бабы, это как за верблюда. Только анатомии немного специфической нужно добавить. Например, так вот — левую грудь отнесло течением. У баб так случается. У них же эти самые груди есть.

А время и впрямь узнаваемое. Вот утонул отдыхающий. Вот его накрыли простынёй и в «скорую» грузят. Вот котлеты едят. Вот сыроежка мелькнула, в смысле, гриб. Вот «Храм Воздуха» появился. Это уже точно определяет местность. Поскольку такой храм находится в Кисловодске. Хотя, может, ещё где такой есть, но в Кисловодске есть точно. И озеро тоже есть в Кисловодске. Шашлыки жарят. Покорный слуга, кстати, тоже отдыхал на Кавминводах, приблизительно, в те же годы. Только в Пятигорске. Там тоже озеро имеется. И там жарили шашлыки. И там (о, рок!) на озере кто-то утонул в то время. Купался после шашлыков. И запивал их – ну явно не лимонадом. Советская эпоха и постсоветская переплетаются тут так, что различаешь их – буквально по аромату, и дано это только тем, кто жил на переломе, и от ужастиков, которым советские дети скрашивали вечера до гербалайфа – подать рукой

Но не всё так просто, признаться. Текст этот оказался с секретом. Отнюдь не в первой части романа заключена его основная масса. Там будет и вторая часть, написанная языком детектива в мягкой обложке, продаваемого с лотка на вокзале Минеральных вод. Детектива немудрящего, но исполненного той особенности, что Пелевин в своём знаменитом романе назвал «нашим гештальтом». В общем, две эти главы, написанные разными языками, отчасти диссонируют, отчасти – дополняют друг друга, в общем, чувствуется приём, который, по моему убеждению, в данном случае успехом не увенчался.

Этот рассудочный выпендрёж автора, однозначно, создавался с благой целью избежать банальности. Не сказал бы, что тут полный провал. Скажем так, произведение это запомнится, действительно, оригинальности оно не лишено, но пущенная стрела, по моему мнению, угодила в молоко.

И главная причина этого – схематичность, с которой переданы герои, лишенные плоти и крови, уплощённые до росписей (не люблю словечко граффити) оставленных невесть кем на стенах и сводах великой и ужасной советской пещеры.

Которая скоро забудется, засыплется песком времён, станет воспоминанием, чем-то вроде потерянного рая – воспоминания о ней будут передаваться из уст в уста, пока не сотрутся вовсе из памяти, и не останется никого, кто смог бы достоверно рассказать о жизни, что в ней кипела, если, конечно, и впрямь не существуют «таблетки бессмертия».