Сергей Кузнецов «Калейдоскоп»
Есть правило, работающее почти без сбоев: положительную рецензию лучше начинать с ругани, а отрицательную — с похвал. Поэтому я долго думал, с чего начать отзыв об этой книге. Решил начать с изумления. Вот правда: дочитав почти до середины, не выдержал, заглянул в финал. Не с целью, конечно, узнать, чем всё кончилось: ясно уже было, что роман устроен сложнее. Заглянул в список литературы. Да: здесь, как в добротном научном исследовании есть раздел благодарностей, есть именной указатель и есть список использованной литературы. Даже два. Так вот: ни в одном из них не было книг Умберто Эко (острее всего не хватало «Маятника Фуко») и Джулиана Барнса («Истории мира в 10 ½ главах, в первую очередь).
Грешным делом, заподозрил авторскую ревность: всё-таки Барнсу хватило десятка глав для описания аж целого мира в его развитии, а Эко очень много нам рассказал нам о том, сколь серьёзные последствия имеют игра и случайность. Собственную же задачу Кузнецов формулировал как значительную, но в принципе локальную: «Я написал роман о расширенном ХХ веке и о том, что объединяет всех нас: страсти и страхе, печали, отчаянии и любви». И понадобились ему те самые восемьсот с лишним страниц.
Скажу честно: с претензией своею я ошибся, книга совсем о другом и неупоминание вышеозначенных авторов в перечне использованной литературы оправдано. Впрочем, изначально, на протяжении, скажем, первой пары сотен страниц вопросы вызывали совершенно иные вещи. Начальные главы казались сделанными уж очень заподлицо — если использовать митьковский термин. То есть, всё как-то слишком уместно.
Вот мы читаем о Первой Мировой, а там солдаты союзников превращаются в зверей. Буквально — в зверей, друг друга грызут. Эпизод времён Сухого Закона в Америке — пожалуйста, весь город вдребезги, трупы горами. И, конечно, похищена рыжая девица. Глава. 9.1., повествующая о делах 1931-го года, честно названная «Шанхайский тропик», являет собою трибьют Генри Миллеру. Нет, дело не в изобилии секса, хотя количество девушек, стаскивающих платье, снимающих футболку, расстёгивающих застёгнутое (а также девушек, с которых стаскивают платье, с которых снимают футболку и которым расстёгивают застёгнутое) может быть чрезмерно и во всей книге, однако, формально мы имеем дело со сборником новелл, а что за новелла без любовной интриги?
Ну, и так далее. То есть, вроде, всё по делу. Например, фраза: «Зонт накрывал его, круглый, словно купол романского собора. Острие торчало на вершине крестом, лишенным перекладины» — хорошая и правильная. Такой крепенький, надёжный мир, но мир, обречённый рухнуть. Однако же всезнайство автора раздражает. Порой — довольно сильно. Ему легко смотреть из нашего времени, когда случилось всё, чему долженствовало случиться. Ну, скажем сюжет с безумным учёным, экспериментирующим над аборигенами в джунглях Чёрной Африки мало того, что из самых расхожих, так ещё и маньяк-профессор сей рассуждает вот так: «Для немцев, например, главное – разум. Разум и порядок. А для этих африканцев главное – вождь. Сакральная, почти божественная фигура. Один народ, одно племя, один вождь – для них это всё едино. С немцами такой трюк бы не прошел. А эти ниггеры…».
Читателю приятно, ему подмигивают, признавая за равного и тоже всезнающего, но в этом есть что-то не то, согласитесь? Какие-то слишком уж типичные характеры в слишком уж типических обстоятельствах. О мафиозных разборках в Америке известных времён мы все смотрели и читали, а вот поди, покажи нам благополучную чью-нибудь жизнь в те времена? Или чтоб довоенный Китай казался не экзотическим фоном, а тихим участником неких событий? В конце концов, мы ведь пережили девяностые, не голодая в прямом смысле слова и не стреляя иначе, чем в пневматических тирах. Значит, возможно такое и в прочие времена.
А потом вдруг всё становится на свои места, делаясь крайне интересным. Вернее, так: в какой-то момент понимаешь, что книга по-настоящему началась с главы «6. У закрытых дверей». Именно там собственно и появляется рассказчик:
«– Нет, – сказал Митя, – про вот это неинтересно. Я хочу написать такую модернистскую книгу, ну, как пишут сейчас в Америке… такие рассказы, превращающиеся друг в друга, такой современный «Декамерон» или, скажем, «Тысяча и одна ночь». Чтобы действие происходило в разных странах, в разные годы. Скажем, сто рассказов про сто лет истории.
– Типа «Ста лет одиночества»? – спросил Денис.
– Не, по-другому. Никакого магического реализма. У каждой истории – своя дата, свое место, свои герои. Начинаться все будет в 1885 году…».
Ну, и вот: написал. Это, конечно, он, талантливый студиозус Митя воспринимает дальнее прошлое на уровне архетипов. Это талантливый студиозус Митя заимствует у Верлена (ещё и в переводе И. Эренбурга) описания парижских крыш: «За косым окном закатный луч зимнего солнца на секунду покрывает сусальным золотом свинцовую парижскую крышу на противоположной стороне улицы». Ну, и, понятное дело, это он через совсем детские воспоминания отражает историю появления отечественных неформалов, ставших ныне истеблишментом. Безусловно, всё так: первые советские хиппи, как, впрочем, и первые американские, были детьми весьма обеспеченных родителей. «Система» же пришла много позже и была, скорее, средством не выпустить андеграунд из подвалов (уж простите за тавтологию). Получилось, факт.
А, да: историю с драгоценным камнем придумал тоже он, талантливый студиозус Митя. Оттого с бриллиантом-то и было ясно сразу: камушек будет вечно находиться в шаговой доступности, при этом непременно ускользая. Алмаз этот — лишь ещё одно обстоятельство времени. Ещё один штрих к тому, отчего Митя в 1985-м году был вот таким. Но вот дальше судьбу он выбирал и делал сам. То есть, реально сам. И всё его поколение тоже. Случай в мире редкий, а в России-то и вовсе небывалый. Нет, отечественные «иксеры», рождённые между 1965-м и 1979-м примерно годами, не были «первым свободным поколением» — так можно назвать очень многие генерации. Они были первыми, на кого государству стало плевать. От них ни подвигов, ни жертв не требовали. Причём ни на уровне руководства, ни на уровне общества. А возможности к становлению, безусловно, раширились. И Толкиена они здесь тоже прочитали первыми. Ждут теперь отбытия в Гринленд. Некоторые это отбытие торопят. Разными способами.
Ну, вот и читается эта книга, как написанная растущим Митей. Оттого Мити появляется даже в тех главах, где его формально нет. Да, собственно, и в первой-то основное и неприятное событие случилось с ним. Это он теперь, стало быть, подглядывает как соблазнивший его жену друг (это слово надо выделить каким-то особым знаком, кавычек недостаточно) умствует с очередной знакомицей. И это Митя наблюдает за беседой Хосе Карлоса и «Педро» (Владимира, на самом деле) в Барселоне на фоне матча ГДР — Испания. Эта глава, кстати, лакмусовая очень: эпизоды разговора в испанском баре во время футбола прямо-таки блистательны, а флэшбэки про лагерное и военное прошлое Владимира-Педро довольно обыкновенны. Даже не обыкновенны, а вновь типически слишком.
Получилась ли история о становлении поколения? В том смысле, в каком это вышло у Дугласа Коупленда с его «Generation X» — нет, не получилась. Но, опять-таки, цель была другой: не диагностической, а прогностической. Вот и посмотрим, чего дальше будет. Калейдоскоп — одна из очень немногих книг длинного списка, которые очень хочется перечитать. И для распутывания отдельных сюжетных линий, и вообще.