В маленьком городке Деревск в Тверской области, что в бывших землях Новгорода Великого, в котором без особенного труда угадывается город Торжок, трудится человек из тех, кого принято называть подвижниками. Начальник местной археологической экспедиции, пятидесятилетний энтузиаст и бессребреник Иван Мальцов находится в контрах с жуликоватым директором деревского музея Маничкиным, а к своему неожиданному покровителю, авторитетному бизнесмену Бортникову относится с долей понятной настороженности. В Деревске, влачащем довольно грустное провинциальное существование, есть несколько достопримечательностей, к которым тянутся жадные лапы местных и столичных инвесторов – с целью превратить их в какой-нибудь неприятный вкусу приличного человека туристический диснейлэнд или попросту в собственную резиденцию. Мальцов в меру сил (их немного) и темперамента (его хоть отбавляй) противостоит новым «монголам», а попутно пишет книгу о монголах давних – тем более что по преданию ведет свой род от Толуй-хана, младшего сына великого Чингисхана и его любимой жены Бортэ.

Роман начинается с того, что герой получает два сокрушительных удара – от того самого Маничкина, который увольняет его, и от молодой стервы-жены, которая сбегает под крыло к прохиндею-археологу, выгребающему культурный слой на любом объекте быстро и сердито, что твой экскаватор, и потому особенно любимому деволоперами. Поскольку перед нами не голливудский фильм, а современный русский роман, сразу более-менее ясно, что ничем хорошим такая история закончиться не может по определению. После недолгих конвульсий Мальцов сдает бастионы своей Крепости один за другим и в середине повествования удаляется в фамильную деревню, где осталось всего три обитаемых дома, считая мальцовский.

С «Крепостью» Алешковского у меня произошла забавная кадриль – с одной стороны, я едва ли не идеальный читатель подобной прозы, друзья не дадут соврать – тут тебе и история Северо-Западной Руси, и герой, историк с характером, и монголы, и деревня, и обаяние заброшенного величия, и чистосердечный конфликт. К тому же автор умеет зацепить так, чтобы при описании злоключений героя захотелось схватиться как минимум за черенок лопаты. Но есть одно «но», которое то и дело как-то неловко выпрямляет современную линию. А именно восприятие Мальцовым всего происходящего, какое-то манихейски-невротическое: не расширяющееся и не уходящее в глубину, что для человека, в буквальном смысле прозревающего иные миры и времена (в «Крепости» есть отдельная линия предка-чингизида, поступившего впоследствии на русскую службу, потенциально вполне тянущая на самостоятельный исторический роман) по меньшей мере странно. Когда дело касается даже не явных несправедливостей, а просто устройства современного мира – безусловно, несовершенного, но явно не худшего из возможных, Мальцова охватывает род митингового безумия и он начинает буквально шпарить реплики, как истерические речевки. В этой позиции тотального обвинителя есть что-то очень юношеское, что не вяжется ни с возрастом, ни с опытом, ни с разнообразной осведомленностью героя – кому как не историку должна быть известна неоднозначность любого периода, движения, любой власти; кому как не археологу должно быть известно, что «все пройдет» — и останется в культурном слое тоненькой полоской.

В итоге с истинным удовольствием читаешь главы про приключения сотника Туган-Шоны – на службе у Мамая, Тимура, затем Юрия Дмитриевича, брата Василия I Московского. Здесь к автору возвращается и радость описания вещного мира, и философская многомерность. А вот потомка Туган-Шоны все чаще попросту жалко, без оттенков – непутевый какой-то мужик: ни с женой – злой, но явно любящей его бабой, разобраться не может, ни полюбовничка ее с лестницы спустить. И во всем виновата власть и алчные нувориши. Поэтому и житийная кончина главного героя оставляет ощущение не закономерной трагедии, а скорее какого-то несчастного казуса.

Впрочем, в истории известно множество казусов, приобретших с течением времени масштаб трагедии – также как и наоборот.

Боль и любовь – два слова, которыми можно определить эту книгу.

Боль за Россию и любовь к ней.

Первое, что я прочитал у Петра Алешковского, это роман «Владимир Чигринцев», давно это было. Я тогда рецензию написал на сайте интернет-магазина «оЗон», не сохранилась, все материалы, которыми славился прежний «оЗон», уничтожены по непонятным причинам. Роман Алешковского я поставил на почётное место. Он про кладоискателя, проза очень сюжетная, присутствует нечистая сила, много подробностей, замечательных. Сейчас уже не упомню всё. Наверное, нужно перечитать.

«Крепость». Название романа двузначно. С одной стороны, это крепость, защищающая рубежи древнего Великого Новгорода от монголов. А еще это крепость человеческая, крепость души героя. Кончается роман тоже крепостью. Замешанной на божьей смоле и уготовившей героя для вечности.

Сначала некоторые предположения. Роман поделён на части: «Город», «Деревня», «Крепость». Мгновенная ассоциация – Фолкнер: «Деревушка», «Город», «Особняк».

Что это? Скрытая метафора? Намёк на семейство Сноупсов и их фальшивую жизнь (дешевые ручки дверей, подделанные под бронзу в «Особняке»)? Красивость вместо подлинной красоты? В «Крепости» это есть. Крепость собираются превратить в новодел, матрёшочный городок для туристов. Фолкнера я не перечитывал с середины 80-х. Возможно, моя связка надуманная. Возможно, нет. Но параллели обычно сходятся.

Сюжет романа внешне довольно прост, но простота эта кажущаяся. Кто — не помню – сказал, что самое сложное в литературе (и, наверное, в жизни тоже) — это простота. Её не подделаешь. То есть подделать можно, но обычно получается ёрничанье вроде поэта Клюева в изображении Георгия Иванова. Помните?

Если отойти от сюжета, то книгу Алешковского можно назвать еще так: «Занимательная энциклопедия жизни» с разделами «Занимательная история», «Занимательная археология», «Занимательная орнитология», даже «Занимательная кулинария» и прочие занимательные практики.

Причем автор по гоголевскому завету все описывает со знанием дела, тщательно изучив предмет.

Закалка ли это лезвия меча, закваска ли на зиму капусты, полёт ли диких гусей, описание шахматной партии или музыка степной флейты – во всем автор разбирается виртуозно. Некоторые страницы книги читаешь, как список кораблей у Гомера, только у современного автора вместо кораблей растения, насекомые, какие-то фантастические профессии — кожемяки, выжиги, плотогоны…

Все это как приправа к сюжету, без которой книга, конечно бы, получилась, но была бы пресной, недоперчённой, недоквашенной, как вышеупомянутая капуста.

Метафорический строй романа нарочито усложнен, но в этом, я считаю, его достоинство. Роман напитан поэзией. Вот цитата, возможно не из лучших, но характерная:

«Природа вставала на пути человека, как выросший из самшитового гребня лес перед ведьмой, а бесконечная дорога, хоть и протянувшаяся по земле, а не по традиционной до того воде или санному зимнику, побеждалась творимой под нос молитвой и громким мугамным пением Востока, пришедшим к нам из обетных богомолий в далекий и прекрасный Иерусалим».

Надо отметить, что литературными приемами автор владеет виртуозно, на всех уровнях, – оно понятно, профессионал, — но иногда, читая, ловишь себя на мысли, что хотелось бы немного попроще, разжижить хотелось бы, примитива подбавить что ли.

Лично меня более всего впечатлила история Тугана, дальнего предка Мальцова, переданная в сонных видениях. Буквально сам ощущаешь жажду при переходе по безводной пустыне. А история предательства Мамая и его гибели! А бегство из владений Тимура!

Словом, «Крепость» — роман удачный.

Если он получит Нацбест, я буду не удивлен.