Мамадорогая
Есть среди идей, определяющих наше время, любопытный парадокс. Если бы Россия внезапно стала «свободной страной» вроде Америки, Нидерландов или хотя бы стремительно «демократеющей» Украины – о чем так мечтают некоторые наши современники – первыми жертвами этих перемен стали бы эти самые мечтатели.
Процесс писателя Николая Кононова в этом случае мог бы стать пусть не самым плачевным, но весьма назидательным уроком. Потому что если бы его роман «Парад» был написан не про Россию и не на русском, а например на датском, шведском или английском языке, вместо панегириков в газете «КоммерсантЪ» его ждало бы прозаическое судебное разбирательство без надежды на выигрыш, а затем – крупный денежный штраф с изъятием издания книги.
Ведь эта книга – вовсе не «изысканно-беспощадная панорама советских 70-х», описывающая «безнадежный социум протолюдей, которым не суждено вполне очеловечиться», как пишет коммерсантовский рецензент Игорь Гулин. Роман Кононова представляет собой полный парад гендерного шовинизма, сескистских страхов и комплексов, невнятных сексуальных фантазий, раздражающего чванства и необоснованных претензий на элитарность.
Любая феминистская организация начала бы и в два счета выиграла процесс против Николая Кононова на основании только одного пассажа из этого романа. Вот описание машинописного бюро, куда герои носят для перепечатки какие-то бумаги.
«Там и трудились за ничтожные получки только убогие, несамостоятельные в каком-то смысле особи, не способные надомницами нащелкать себе на сносную жизнь щучьими косточкам ундервудов. Недалекие трудницы: робкие девы, только-только выходящие в свет, или уже вполне сдуревшие от однообразия тетеньки, или совершенно дурные по жизни тетки, барабанящие от и до, – филфаков они, само собою, «не покончали», и с русской грамотой были на сверхпочтительном далеком «вы». В помещении все дышало тонким невыветриваемым духом, немного теплым и сладковатым, будто младенцев после кормления, осуществлявшегося только что, как-то разом унесли, но в воздухе обозначилась извилистая изотерма – одинакового, невзирая на заоконную погоду, женского запахового окраса, бессквознячная, подозрительно уютная».
Прочитав следующий пассаж, к судебному иску феминисток и сторонников гендерного равноправия присоединились бы зоозащитники.
«Он всегда торопился, так и не успевая ни разу различить, что это за пахучая взвесь – в основе просто плохая спекулянтская пудра, смешанная с задохшимися дурными ингредиентами для перекуса, преувеличенная беспокойной закваской отечественной парфюмерии. Если бы он потоптался там поболе, то услыхал бы и тление теплых тапочек, не менянных сто лет, стоящих рядом со специальной фанерной подставкой для ног, и поскользнулся бы о кислую плюху размазанной уборщицей вековой пыли и, конечно, ожегся бы о еще не обнаруженный никем кошачий потайной уголок, где чадил самый пахучий в мире плотский фитилек, подожженный мерзким животным».
Нельзя исключать и того, что судится с Николаем Кононовым стали бы и представители ЛГБТ-сообщества – уж больно неприглядной предстает в романе однополая страсть, которую вроде бы воспевает автор.
Главный герой «Парада» – некий прекрасный душой и телом юноша по имени Лев, о котором мы на каждой странице узнаем что-то новое: то он гимнаст и атлет, то филолог, то фарцовщик, то парикмахер-стилист, обреченный умереть от СПИДа. Он наделен одновременно всеми земными страстями, грехами и добродетелями. Не удивительно, что для описания столь мощного характера автору недостает своих слов и приходится заимствовать «нос Пьеро» у Михаила Кузмина, «плотский фарфор» у Пруста, сексуальный напор и брутальность у Жана Жене.
«Лев знал, что может не только вскружить кому-то голову, но и вообще снести настоящую мужичью башку. Он чуял, как парень буквально пошел в разнос, во всяком случае, дышал он с тихим сопением, и Лев почуял, что он него придвигалось тепло, как от большого очага. (…) И Лев слушал и вдыхал дух Павла – пролитого молока, широкого бинта и заискрившего электричества в темноте розетки».
Антиподом прекрасного во всех отношениях Льва выступает, разумеется, женщина. Людочка, бывшая одноклассница авторского героя – средоточие убожества, глупости, нищеты и безвкусицы.
«В школе из-за бестолкового прилежания, не приводящего ни к каким результатам, и глубочайшей бесхитростности ее преследовали учебные завалы буквально по всем предметам, невзирая на их сложность или простоту».
«На выпускном вечере (…) она поднялась за аттестатом на сцену актового зала в несколько странном для всеобщего торжества наряде, словно символизировавшем все ее невеселое будущее, – в серьезной непластичной юбке самой занудной длины и темной блузке с длинными рукавами и широким отложным воротником, и это выглядело нелепо для очень теплого июньского вечера, и всем стало ясно, что специального платья для этого праздника у Люды нет; оно было бы ненужным убытком их скромной с матерью жизни. (…) Было даже удивительно, что никто не прокричал из зала: «Кобыла!».
Люда выросла, но «с ней не случилось женственной перемены».
«Только размеры увеличились: обозначилась бессмысленная грудь, невысокая и плоская, как плато старой горной системы, укрупнились кисти длинных рук с такими же бесцветными маникюринками, на устах так и не появилась помада, чтобы не оскорбить поцелуем цветки, – но это моя фантазия».
То ли дело Лев! Он ухожен, блестящ, изыскан. Грудь его, очевидно, полна смысла. К тому же он-то умело пользуется макияжем.
«Искусный грим, примененный лукавым Львом в этот рыночный день, был незаметен: чуть-чуть блестящего вазелина на устах, и их из-за этого нельзя было облизывать, тончайшая поволока пудры для матового блеска кожи на скулах и темноватых щеках, лукаво выбритых сутки назад, и чтоб нос, конечно, ненароком не заблестел, и бесцветный лак мокро лизал его ногти».
Излишне упоминать о том, что автор пренебрегает сюжетом и, начав про Фому (Льва), продолжает про Ерему (на половине книги Лев куда-то исчезает, а его место занимают некие похотливые доценты Хлодок и Мотылек), а заканчивает Аркадием (те же яйца, только в профиль). Это так и нужно – объясняют нам рецензенты. Это все подлая советская атмосфера не дает истории сложится. «Сюжет, не может состояться, отменяется». К тому же перед нами элитарная проза, авангард, модернизм. «В невероятно остроумном, тонком, барочно-красивом «Параде» слишком много желчи», — предупреждает нас рецензент. Писано не для средних умов, не для примитивных машинисток. Не зря же автор скопировал из интернета греческие литеры ΠΡΌΛΟΓΟΣ и ΕΠΊΛΟΓΟΣ.
Нет нужды пояснять, что главным признаком элитарности и модернизма – как почти повсеместно в этом сегменте новой русской словесности, от Дмитрия Волчека до Дмитрия Кузьмина – является смешение французского с нижегородским. Так и Николай Кононов для описания жизни провинциального советского города зовет на помощь всю франкофонную рать: тех же Пруста и Жене, Рембо с Верленом, Селина, де Сада и далее по списку. «И рудиментарный росток, распрямившийся из потайного завитка, показался Льву признаком несусветной элегантности, шнуром геральдического ламбрекена, будто Павел был настоящим князем, снизошедшим к нему. На Льва, имевшего мужские признаки с самого малолетства артиллерийского калибра, Павел надвигался с презрительной улыбкой, ведь он различил в нем неисправимого варвара, лесного темного рекрута, просто прекрасную тварь, послушно прибежавшую на его зов».
Простой народишко, не приобщенный к Прусту, Нише и Оскару Уайльду в романе Кононова разговаривает так:
«– Ей-богу, пава Людка-то! Чисто пава, вся-таки и пошла она, так и пошла прям тебе и так прям вперед. Гладкая вся! А? Хороша ведь девка-то, Людмилка прямострунка наша! Аж сок прям тебе тякет с нее, с девки! Чисто береза по весне! Роща прям! Шумит! А? Так ведь? Хороша ж!».
И только так:
«– А мы вот завсегда на двор, на двор, мил человек! Прямо себе так и ходим отродясь до двора. (…) – Прямо вот из двери и туда-туда себе на двор, и ты себе иди, до самого конца далекого прямо иди. – И она маханула в сторону порога. – Так тебе-то уж пора небось, Измайловна-то заждалась, волнуется ведь она. На каплях все время. Прямо чую, как она места себе не находит. Капли каплет и пьет себе и пьет, пьет и пьет. Ночь ведь совсем. Просто позднота! Позднота-то какая, темнотища уж вовсю, ой-ой-ой!».
Ой-ой, люди добрые, мамадорогая! – восклицает про себя и читатель, вкушая излияния души «потерявшегося во времени интеллектуала» (тот же Гулин, тот же КоммерсантЪ).
Следует, наверное, уточнить, что Николай Кононов – отнюдь не начинающий автор, а признанный мэтр новой словесности. Как поэт дебютировал в 1981 году, по свидетельству Википедии отмечен престижными премиями: Аполлона Григорьева за роман «Похороны кузнечика» (2000), Андрея Белого за книгу стихов «Пилот» (2009), Премией имени Юрия Казакова за рассказ «Аметисты» (2011). Входил в шорт-листы премий: Андрея Белого (2000, подборка стихотворений 1998—1999 гг.; 2004, роман «Нежный театр»), Букеровской премии (2001, «Похороны кузнечика»), имени Юрия Казакова (2001, рассказ «Микеша»)[4], «НОС» (2011, роман «Фланёр»).
Не могу удержаться, чтобы не привести здесь отрывок стихотворения, которое сам автор заявляет «визитной карточкой»:
Плескалась музычка во мне
Синичкой в зеленях,
Сияла пряжка на ремне –
Мне было тридцать лет.
На эти подлые поля
Так было хорошо
Ступать, когда б начать с нуля,
С нуля, траля, с нуля.
Собственно, здесь и в самом деле выражена концепция творчества авторов этого круга – все им «траля-траля», но поля-то «подлые». И воздух подлый, и народишко вокруг подлый. С 70-х годов эта повсеместная подлость родного отечества не дает им ни как следует освоить родную речь, ни слепить сюжет, ни толком описать героев. Ни даже внятно объяснить, какие такие несусветные страдания привели их к столь мизантропическому взгляду. Ведь вот, кажется, и Михаил Кузмин страдал, и Клюев с Есениным, не говоря уж про Мандельштама, Цветаеву, Маяковского. Все они были люди образованные, тонкие, изучали французский и древнегреческий. Любили, страдали, не признавали барьеров и догматов в области сексуального. Но почему-то ни один из них не дотумкал до мысли, что в их бедах виноваты «подлые поля» и убогий народишко.
Еще один любопытный парадокс нашего времени состоит в том, что большинство «прогрессивных» идей при ближайшем рассмотрении оказываются ржавыми, сто лет назад проложенными рельсами, по которым мы ездим туда-сюда. Нам снова внушают, что интеллигенту нужно как можно громче ругать власть, гей непременно должен пудрить щеки, развратничать и унизительно отзываться о женщинах, а тот, кто одолел пару глав из Марселя Пруста тут же причисляет себя к небожителям. Эти трюизмы преподносятся в газетах как новая словесность, и в который раз обещанный парад невероятного остроумия превращается в «литературную кадриль».
