Армянский вариант деревенской прозы

Даже в мрачном, хмуром крае, который обволакивает тебя депрессией, всегда есть надежда на солнце. Мрак – это только узкая полоска между небом и землей, а выше всегда солнце. Ты его видишь, когда самолет преодолевает морок туч. Вверху всегда солнце, это знание спасает. Знание об этом солнце дает Наринэ Абгарян в своем романе «С неба упали три яблока».

Это армянский вариант деревенской прозы с большущим приветом Маркесу. Вымирающее горное село Марана, в котором остались одни старики. Здесь будто сама природа прокляла людей и выталкивает всевозможными «египетскими казнями»: стаями мух, засухой и последовавшим голодом, который выкосил многие семьи и стал «чудовищной порой». После была еще и война, и многие мужчины села на ней погибли, а другие попросту не вернулись.

Но это вовсе не гибельное место, здесь жизнь и смерть сочетается и есть возможность чуда. Не зря у северной жены Тиграна Настасьи в Маране буквально полилось, пропавшее было, молоко. Именно здесь ей захотелось рисовать. Впервые приехав сюда, она сроднилась с этими местами. Или молодой провидец грядущих бедствий Акоп, брат кузнеца Василия, который своим предвидением спас село от селевого потока.

Автор показывает переплетение судеб своих героев. Они не протекают отдельно друг от друга, а составляют единое целое – село.

На протяжении книги все готовились к умиранию, но в финале появилось будущее, которое открыто. Ребенок, родившийся у стариков, продлил всем жизнь.

В начале романа главная героиня Анатолия, которой было под шестьдесят, обнаружив кровотечение, приготовилась умирать. Она со смирением свыклась со своей судьбой, привыкла терпеть. Вышла замуж на нелюбимого, который бил ее смертным боем, а после сбежал. Единственной ее отдушиной была работа в библиотеке. Она сама любила чтение, «научилась отличать хорошую литературу от плохой». Ее библиотека превратилась в «Вавилон для живности», затем ее стали посещать и дети. Но потом была война, и за зиму в библиотеке без стекол книги погибли. Анатолия безрезультатно пыталась их спасти, потом закрыла библиотеку и больше туда не возвращалась.

Также и село Марана после войны опустело, кто погиб, кто уехал. И вместе с Анатолией стало доживать последние годы: «забытая всеми и навсегда, деревня неприкаянно болталась, словно пустое коромысло, на плече Маниш-кара». Болталось, расплескивая людей. Единственный мужчина, который вернулся с войны, был Тигран. Он стал и «последним из молодых, покинувшим деревню стариков», но не разорвал с ней, возвращался в нее с семьей, продолжал оставаться с ней одним.

Эта «деревня стариков» во многом напоминает распутиновскую Матёру. Все славное и многолюдное прошлое осталось в памяти, да на чердаке, где «запуталось-забылось время». Но после это прошлое было освобождено, как картина, которую очистила Настасья.

Но инерция переломилась, когда анекдот превратился в чудо: старик-кузнец Василий с косой пошел свататься к приготовившейся умирать Анатолии.

Привыкшая до этого переносить все горести Анатолия теперь изведала и счастье, ощутила неведомые нити, связывающие людей: «Нет рая, и ада нет,— поняла вдруг Анатолия.— Счастье — это и есть рай, горесть — это и есть ад. И Бог наш везде и повсюду не только потому, что всемогущ, но еще и потому, что Он и есть те неведомые нити, что связывают нас друг с другом».

Вместо смертельной болезни открылась беременность Анатолии. У нее не было детей, Василий потерял своих сыновей в войну. Девочку назвали Воске в честь матери Анатолии, тем самым связав прошлое с будущим.

Смерть – это разрыв. Жизнь – соединение, единство. Чем обширнее связи, где одно отражается в другом, тем она насыщеннее солнечнее, ведь в этих связях – присутствие Бога. Абгарян говорит об этой связанности жизненного клубка, в котором переплетаются судьбы, время, пространства: «жизнь — это круги, оставленные дождевыми капелями на воде, где каждое событие — отражение того, что было раньше, вот только угадать их не дано никому, если только избранным».

У села стариков появились наследники: дочки Анатолии и Василия и сын Тиграна и Настасьи, «которым суждено было или обрубить историю деревни, или же придумать ее новую страницу, вот только кто бы мог знать, как оно сложится, кто бы мог знать»…

Особое очарование книги придает отсутствие политической ангажированности. Время, как и стиль повествования, притчеобразное, то есть не привязанное к какой-либо исторической конкретике. Автор не поставил себе целью получить дополнительные дивиденды, через спекуляцию на той или иной социально-политической проблематике. Абгарян избежала подобного искушения и это пошло только на пользу книги, которая получилась искренней, откровенной и светлой.

Нет обреченности. Нет места отчаянию. Будущее раскрыто. Возможно любое чудо.

Маленькая преамбула: приступая к написанию рецензий на книги длинного списка НацБеста, задумался над одной особенностью регламента этой премии. Я имею право проголосовать за двух авторов из данного перечня. Достойных же книг, думаю, окажется не в пример больше. Про достойную книгу надо писать положительную рецензию, но тогда неизбежны вопросы навроде: «Ты отметил вот эту книгу, а проголосовал за другую. Как так»? Стало быть, книги придётся критиковать, отмечая, конечно, их достоинства.

Да: ничто не мешает написать на личных фаворитов абсолютно позитивные отзывы, тогда выбор будет ясен и обоснован. Но рецензии появляются на сайте премии по мере их поступления, а, значит — по мере чтения участниками жюри произведений лонг-листа. Лучшая же книга вполне может быть прочитана последней.

Так что выбор мой таков: писать рецензии стану доброжелательно, но придирчиво. Дабы не сказали в итоге: «Вон как сильно этого похвалил, а проголосовал за другого». И кроме того: вроде, ничто ж в условиях премии не мешает отдать голос той книге, рецензии на которую от меня не будет? Пока так делать не собираюсь, но вдруг…

Теперь собственно о книге Наринэ Абгарян. Первая фраза этого романа: «В пятницу, сразу после полудня, когда солнце, перевалившись через зенит, чинно покатилось к западному краю долины, Севоянц Анатолия легла помирать» являет собой довольно точную рифму к знаменитому: «Много лет спустя, перед самым расстрелом, полковник Аурелиано Буэндия припомнит тот далекий день, когда отец повел его поглядеть на лед».

Однако степень сходства двух книг станет полностью очевидной где-то к финалу дебютной части, когда Анатолия не умрёт, подобно тому, как полковник не будет-таки расстрелян. Хотя в первой трети тоже будут очевидны дополнительные пересечения с книгой Маркеса например, то приходящие, то исчезающие цыгане, чей приход и уход непременно связан с важными событиями. Но пока читатель будет, скорее, переживать за судьбу Анатолии: влюбить в своих героинь Абгарян умела ещё с первой книги трилогии о Манюне. А ещё этот самый читатель будет искать другие параллели попавшему ему в руки роману. На память ему придут, скажем, Сандро из Чегема или семейные саги Улицкой и Рубиной.

Но всё-таки ближайшим соседом «Яблок» будет роман Маркеса. Только оказываемся мы в Маране, здешнем Макондо, в недобрый для деревни час, близкий к закату. Вот Анатолия удивляется тому, что дожила до пятидесяти восьми. Хотя несколькими поколениями раньше бабо Манэ преодолела столетний рубеж и ещё б пожила, кабы не Голод. Да, именно так здесь, в затерянной деревне, видятся события, падающие из внешнего мира: Голод, Холод, Война. Ни поодиночке, ни даже объединившись противостоять им нельзя. Можно лишь преодолевать их последствия и учиться мужеству. Не забывая припасать еду впрок, конечно. Приготовлению снеди вообще в книге уделено необыкновенно много места. Но оправданный вполне приём, связующий высокое с земным. Крестьянские работы, традиционно служащие символом надёжности и непрерывности бытия всё-таки сезонны, а еда нужна каждый день.

Частые путешествия в дальнее прошлое покрыты нежным флёром, свойственным воспоминаниям, но тоже далеки от безоблачности. Вот, казалось бы, что может быть надёжней и крепче горы? А поди ж ты: рухнула когда-то эта гора, погубив половину деревни.

Чудеса, свойственные жанру магического реализма, не всегда бывают спасительными. Ну, видит маленький Акоп прилетающих за жителями деревни ангелов, а спасти многих не может. Даже и маму свою. И призраки ушедшей родни чаще предсказывают беду, нежели иное. Есть дары, которые принимать нельзя.

Флешбэки и чудеса в этом романе (а вернее — описания оных) вызывают прямо-таки чувство ревности. Автора хочется поймать на неточностях и несхождениях. Кажется уже вот-вот нашёл противоречия между воспоминаниями персонажей, но нет — сам ошибся, запутавшись в непривычных именах и сложных родственных отношениях. Что же касается анахронизмов, вроде куска полиэтилена, обнаруженного в желудке последнего барана, зарезанного перед голодом, так, например, в фильме Дерека Джармена «Караваджо» тоже вдруг появляется грузовик. Это не анахронизм, это художественный приём. Зато спустя минимум полвека от этого самого голода главврач роддома ходит в котелке, а газеты разносят слухи о зачатии старухой ребёнка от злого духа: ход романного времени обманчив и нелинеен.

В сущности, ничто кроме периферийных частностей (например, сокрытие и находка картины) не мешает представить, что действие книги происходит в будущем. Конечно, печально, если там всё ещё правят Голод, Холод и Война, но лучше к таким вещам быть готовым — насколько сие возможно. Главное в подобных книгах не соответствие исторической безупречности, а совпадение внутренней хронологии персонажей. Хотя и это невозможно. Каждый ведь собирался у стола небольшой роднёй и вспоминал события десяти- или двадцатилетней давности. И часто ль версии сходились? А тут целая деревня родственников. Конечно, у каждого воспоминания свои.

Или вот чудо с рождением Анатолией, почти старухой по её собственным меркам, ребёнка с первого взгляда представляется большой художественной натяжкой. Одно дело — ангелов наблюдать, а тут Deux ex machina какой-то получается. Но нет. Вспоминаются три-четыре схожих случая на перефирии круга знакомств, вполне реальных.

Что ещё может показаться в книге странноватым? Пожалуй, вот такой момент: все персонажи за исключением первого мужа Анатолии, говоря школьным языком, положительны. Не без придури и особенностей, конечно, но добрые. А им хронически не везёт. По каким-то запредельным причинам совершенно. Не зависящим от человека и даже от совокупности людей. Меж тем, тему рока, как обоснования всего отработали греки. И достаточно давно. Хотя для архаической жизни такое положение может казаться вполне нормальным. В сущности, у обитателей Марана немногим больше способов защититься от внешних угроз, чем было таких способов у обитателей древнего мира.

С архаичными персонажами героев «Яблок» объединяет ещё один момент. Характеры индивидуальны, личности прописаны, но у каждого есть ровно одна-две доминирующих особенности, отличающие их от прочих. Скажем, у Анатолии — уверенность в глубинной правоте мироустройства и неявная потребность укрыть ближнего своего от этого мира; у Тиграна — энергия; Василий — просто создание равноангельское. И так далее. Кажется, таких цельных характеров не бывает, они для удобства в книге созданы, но вот наблюдение русской художницы, оказавшейся в горной деревеньке:

« — Вы очень красивые,— отозвалась Настасья.— И… словно каменные. В Маране, по-моему, все каменное. Дома. Деревья. Люди. И… — Она пощелкала пальцами, вспоминая слово.— Высечены, да. Высечены из камня».

Бытие всё ж определяет сознание, хотя б немножко: в каменном мире люди делаются каменными. К счастью, лишь снаружи.

А вот язык для описания этого мира выбрано отнюдь не каменный. Воздушный очень язык. Я б сказал «атмосферный», но это слово из какого-то чуждого мира. Нет, именно воздушный. Похожими на этот язык были фильмы эпохи романтического реализма. Тем обиднее склейки в языке, подобные, опять-таки, склейкам киноплёнки. А дважды обидно, что склейки эти расположены в необязательных и неключевых местах. Рискну предположить, автор именно так и воспринимала эти участки текста — как необязательные и неключевые. Подлежащие ознакомлению на быстрой перемотке.

Цель-то у книги в самом деле серьёзная была. По крайней мере — одна из целей. Заглянуть за сто лет одиночества и увидеть, что там дальше. Во многом получилось. И вообще не так ведь много романов, которые можно несколько раз читать. Но при первом прочтении читательницы, даже и филологически искушённые, рискуют слезами. Сделать так Наринэ Абгарян тоже умеет, да.

Я однажды уже писал о критиках, которые работают на сравнении.

Когда человеку, пишущему о книге, сказать о ней практически нечего, а сказать надо, тогда он начинает сравнивать книгу с произведениями уже существующими, прославленными, громко заявившими о себе. Причем достаточно расставить те или иные акценты, как статья (рецензия) становится либо положительной, либо отрицательной, в зависимости от отношения критика (рецензента) к автору или от задачи, поставленной перед критиком (рецензентом) корпоративной тусовкой: «в лучших традициях» такого-то (Достоевского, Булгакова, Пруста…) или «слепо следует манере» такого-то (список тот же).

В случае с книгой Наринэ Абгарян рецензенты сравнивают ее с Фазилем Искандером и Габриэлем Маркесом. Сравнивают в положительном смысле («в лучших традициях»). Главный элемент для сравнения, видимо: национальная экзотика, раз; и место, отрезанное от мира или мало с нашим миром соприкасающееся (Чегем, Макондо, Маран), два.

Да, фраза «сто лет одиночества» (причем, выделенная курсивом) в книге Абгарян есть. Но она (фраза) — об одиночестве, не о романе Маркеса.

Критики ходят поверху. Абгарян не Маркес. Она — Абгарян.

Книга удивительная по чувству. Всему в ней сопереживаешь, будто всё это происходило с тобой и все кругом твои родственники. На самом деле, все люди в мире друг другу родственники. Только эту простую истину сложно усвоить. Для этого, наверное, нужны жертвы – возможно, большие жертвы.

И все-таки, на мой взгляд, в книге есть перекос.

Скажем, вот Сароян. Великий Сароян, добавляю я от себя. У Сарояна умное сочетание несерьезности и серьезности (замечательно переданное в переводах). Думаю, это у него от природы.

У Наринэ перевешивает серьезность. Это не упрек. Но это утяжеляет чтение. Слезы, я так считаю, стоит чередовать со смехом. Это усиливает трагичность и добавляет легкости.

Да не подумает любезный читатель, что в книге все настолько серьезно.

Вот, привожу отрывок:

«На свадьбу был приглашен самый известный толкователь снов долины. За вознаграждение в десять золотых он согласился заниматься своим ремеслом на протяжении всего дня, единственное, что попросил,— помочь с доставкой необходимого для работы оборудования: шатра, стеклянного шара на массивной бронзовой подставке, стола для гаданий, широкой тахты, двух вазонов с густопахнущим разлапистым растением невиданной доселе породы и диковинных спиральных свечей из специальных сортов растертого в порошок дерева, которые горели по нескольку месяцев, распространяя вокруг имбирный и мускусный аромат, но не догорали…»

Мне нравится безумная основательность этого заезжего толкователя – с тахтой на чужую свадьбу, свечами, которые горели, не догорая, какого-то стеклянного шара…

Да и толкователь сродни тахте и своим спиральным свечам: «Мизинец его правой руки: длинный, много лет не стриженный темный ноготь, согнувшись скобой, огибал подушечку пальца и рос вдоль ладони, в сторону кривого запястья, сковывая движения всей кисти».

А история про дрожжи в сортире!

Нет, улыбке в книге есть место. Но она здесь в окружении слёз.

Роман кончается светло. Это как награда читателю. У Анатолии рождается дочь, и это значит возрождение жизни.

А потом, уже в послесловии, ты узнаёшь, что история, которую тебе рассказали, это история самого автора, его рода и тех, кто его по жизни сопровождал, история со всеми её трагедиями, комедиями, мифами, чудесами, история правдивая и живая.

Рассказы в конце книги автобиографичны, кроме одного (тут я, может быть, ошибаюсь, и есть какая-то связь между автором и сюжетом) — о женщине-берберке, спасшей двух греческих детей-христиан, проданных в рабство турками и по немощности брошенных караванщиками умирать на дороге.

Мое резюме: неважно, какой веры и национальности человек, важно чтобы сердце у человека было на месте – не в пятках, не в карманах, не в заднице, а там, где ему положено быть, там, куда его поместил Господь.

Жила-была армянская литература. Были в ней свои вершины, например, поэт Аветик Исаакян и Егише Чаренц, писатели, которыми любой литературе впору гордиться. Конечно, были и беззастенчивые советские графоманы, наштамповывавшие из трупов деревьев сказочно лживые труды про дружбу народов, индустриализацию и коллективизацию на Кавказе – всё, как у всех. А потом пришли новые времена. Советская литература как-то внезапно задымилась и рассыпалась. Что там сейчас пишут на своих родных языках в той же Молдавии-Грузии-Киргизии мы сейчас тут, в Москве, представляем себе плохо. Однако немало граждан бывших советских стран ныне трудятся в России, и, конечно, среди штукатуров-поваров, парикмахеров-нянек, продавцов и уборщиков, в общем, среди рабочего люда, с некоторой вероятностью, попадаются интеллигенты, даже филологи, страшно сказать. И начинают писать. Творить.

И вот – оказалась среди неродных осин уроженка Армении Наринэ Абгарян. Сначала просто писала в блог. Потом скомпоновала записи и сделала милую детскую книжечку, и выехала на огромной инерции советского прошлого, сорвала, как говорится, банк. И читателя своего нашла — это интеллигентная московская Дуся возрастом к полтиннику, что глаз не может оторвать от кино производства «Грузия-фильм», (где бегают загорелые мальчики-девочки с невообразимыми именами типа «коба» и «кэкэла») и думает эта Дуся, какая же она разнообразная и прекрасная была, эта наша страна. Нет, не подумайте чего, это всё хорошо и прекрасно. И впрямь, была. Ностальгию в карман не спрячешь. И книжечка симпатичная тогда вышла.

Но теперь блогер Абгарян действительно не на шутку взялась за литературу. Поставила на плиту «казан», кинула туда Довлатова — повесть «Наши», Габриэля нашего Гарсию, и прочие «фирмас э банкос латино-американос», добавила упомянутого Егише Чаренца, присовокупила малоизвестных за пределами Кавказа авторов, вроде Леонида Гурунца, включила все мыслимые и немыслимые армянские и околоармянские штампы, посолила и поперчила – и вот вам, встречайте очередное творение.

— Вах! Ваааах! Помните Гугренчика? Нет? Не помните нашего Гургенчика? Ну, который сын Карапета? Карапета Озверянца, который попал под лошадь! И ногу ему тут же отрезали! А потом руку! Руку затянуло под мельничное колесо, в том году, когда вся деревня сгорела? Помните? Ну вот, этот Гургенчик, тоже умер! Как умер? Ну, сначала его укусил волк! Нет, не волк, сначала он попал в волчий капкан! Нет, не волк, Гургенчик! Попал в капкан наш Гурченчик, а тут волк подкрался и укусил нашего Гургенчика. Потом Гургенчик вылез из капкана, и заковылял домой, и тут…

— Ваааай! Вай, астваааац!

— И тут на него наехала телега, эли! И переехала! Это видели Нерсес, Каро, Габо и Або! Но Гурченчик встал и пошёл дальше, и тут навстречу ему выбежал бык дядюшки Паноса!

— Эээээ!

— И пробежал мимо, там шла тётушка Сируш на костылях из больницы, и бык дядюшки Паноса её забодал! Но Гургенчик так испугался, что упал замертво! Сердечный приступ, эли! Умер, правда, он не сразу! Встал, пошёл дальше! Но был в такой растерянности, что случайно забрёл в огород Алкоголянцев! Не к добру забрёл! А там как раз Мисак Алкоголянц решил, что его жена Агавни ему изменяет! Выкатился на своей инвалидной коляске Мисак Алкоголянц во двор, увидел там Гургенчика на огороде и выстрелил в него из винтовки, эли!

— Вай, убил, убил!

— Че, промахнулся в Гургенчика! Но попал в семью беженцев! Семья собирала на дороге шушан, ворапапук, синдрик, зимель, портулак, бохи, авелук…

— Мама-джан!

— Первым выстрелом! А вторым выстрелом, попал, наконец, и в Гургенчика! В голову попал!

— Вай, убил, убил!

— Да, убил, но потом Гургенчик встал, и дальше пошёл, в дом приходит, садится, жена его на стол ставит – харухарн, похиндз, ариса, хавиц, коркот…

— Цццц!

— Жажик, шор, лор, мацун! Но Гургенчик плохо кушает, потому что он расстроенный! И тут пришли турки!

В общем «буги вуги, самба-мамба, чувствую, приходит амба».

А жаль. Я искренне убеждён, что армянская литература заслуживает большего.

Чудеса на вершине горы

Нет лучшего зачина для романа, чем убийство автором главной героини. Пусть и не завершенное на первых страницах текста, пусть сопровождаемое тонким житейским юмором, а в итоге – и не состоявшееся: «В пятницу, сразу после полудня, когда солнце, перевалившись через зенит, чинно покатилось к западному краю долины, Севоянц Анатолия легла помирать».

Так писательница Наринэ Абгарян, известная серией книг про Манюню, начинает знакомство читателей с героями новой истории. Все они жители маленькой армянской деревушки Маран, расположившейся на макушке горы Маниш-кар, так высоко, что почтовый фургон, доставляющий туда письма и газеты, всякий раз натужно фырчит.

Рассказать истории маранцев так, чтобы достоверно передать радость и скорбь, любовь и тоску, под силу лишь тем, кто слышал их из первых уст. Один только сюжет с павлином, ставшим ангелом-хранителем Меликанц Тиграна, стоит многих семейных преданий.

«В то самое утро, когда родился Тигран, белый павлин впервые вышел к кромке пропасти, стоял неподвижный и непоколебимый, словно вахту нес, вернулся только к вечеру – обессиленный, с проплешинами на спине и крыльях, линял потом месяц <…>. Весь этот долгий месяц новорожденный балансировал на краю жизни, но все-таки выкарабкался и понемногу пошел на поправку, а освобожденный от старого оперения павлин стал медленно обрастать серебристым пушком – легким и невесомым, как младенческое дыхание».

Все герои равноправны – нет среди них избранных, как и лишних. Потомственный кузнец Кудаманц Василий и его юродивый брат Акоп, травница Шлапканц Ясаман и ее муж Шалваранц Ованес, у которого всегда можно разжиться табаком, обладательница волос невероятного золотого цвета Севоянц Анатолия, их соседи, друзья и родственники. Живут, как должно, уповая на Господа, смиряясь со всем, что преподносит им судьба: будь то война, гибель детей, взбалмошный сель или несчастливый брак.

Болезни в деревне лечат снадобьями и отварами, белье развешивают сушиться строго по цвету и форме, живут дружно и участливо: в случае беды – незамедлительно спешат на подмогу, а в торжественные дни – готовят разные блюда для всех деревенских. Описать уникальные особенности домашнего быта, как и природные красоты тех краев, восходы и закаты, могут только те, кто действительно их видел.

«Солнце вставало долго, нехотя, словно в кошки-мышки играло: один бок выкатит, потом другой, облаком прикроется, обратно выглянет. Наконец, вдоволь наигравшись, оно резко оттолкнулось от дальнего конца горизонта, поднялось во весь рост и заполнило-затопило небо огненными лучами».

Безмятежное повествование и мелодичный язык действуют успокаивающе, позволяют перенестись в горную деревушку, близко увидеть небеса, ощутить запахи яблок, чабреца, печеного хлеба и услышать крики беспокойной птицы и лай дворового щенка. «С неба упали три яблока» – живописное полотно, которое с радостью повесишь в спальне, чтобы каждое утро им любоваться.

Помимо романа, в книге есть пять рассказов. И это тот редкий случай, когда большая форма не спорит с малой, а подсвечивает ее, выделяет. Автобиографические зарисовки Наринэ, в отличие от очень личных воспоминаний многих писателей, с воодушевлением и завидной регулярностью публикующих посты на своих страничках в «Фейсбуке», интересны своим колоритом, искренностью, не подстроенной под ожидания аудитории, и мудростью, свойственной горным народам.

«Хаддум махнула рукой, ушла во двор, села напротив Лысой горы. Она жила так давно, что сама ощущала себя горой. Она научилась смотреть на человеческую суету отстраненно и издалека и смирилась с ее скоротечностью. Наступит завтра – и не станет ничего: ни кривеньких каменистых улиц, ни выложенных разноцветной мозаикой стен, ни ветхих, изъеденных древесным жучком дверей, ни подпаленных солнцем верхушек финиковых пальм – проведи ладонью и они, рассыпавшись в соломенную пыль, канут в небытие».

Не обратить внимания на простые, но вместе с тем невероятно честные и точные иллюстрации, открывающие каждую главу, значит – не увидеть книги вовсе. Их автор – художница Сона Абгарян, сестра Наринэ. Согласно маранским сказаниям, третье яблоко, которое ночь роняет с неба на землю, положено тому, кто слушал и верил в добро. Разделю его с тем, кто рисовал.