Роман русского пути

Блестящая. Большая. Нужная книга для огромной и во многом неизведанной страны.

Роман Тарковского — поэтические воззрения сибиряка на природу, страну, любовь. Это по-настоящему мужская проза и в тоже время очень нежная, сочетающая в себе суровость и лиричность.

Важная партия симфонии нации. Голос, преодолевающий дробность страны. Не случайно роман Тарковского представляет «голос» с Дальнего Востока – Василий Авченко – певец правого руля, камней и рыб. Они – соработники в важном деле культурной децентрализации русской жизни. Тот же Авченко в своем вступительном слове к роману приводит пример писателя Алексея Иванова, для которого «оставаться в Перми – своего рода гражданская позиция». Аналогичным образом и для Тарковского «жизнь в енисейской тайге – тоже не только личная, но и гражданская позиция. Мне, как убеждённому жителю Владивостока, хочется, чтобы это превратилось в, если угодно, моду». Это важнейшее условие культурного освоения страны.

Не стоит город без праведника, без культурного светильника. Без своего голоса, которым становится писатель, он пребывает в немоте.

Роман Тарковского — русский крест, соединяющий пространство. Дорога. Центробежный путь, который совершил сам автор, перестав быть столичным жителем и реализующий свою гражданскую позицию.

По этой дороге косяк праворульных машин бережно несет с востока «охотский туман в багажниках» и музыку соединения. В них чувство Родины, движения, пути, насыщенном важнейшим знанием, которое в центре, в столице часто утрачивается, его забывают. «Мне кажется, что там, где ты живёшь, забыли, что у орла две головы», — сказал Женя москвичке Маше.

Книга – голос, преодолевающий иллюзию проклятия пространства, которое размывает знание о стране. Проклятия, создающего ложную мифологему «центр – периферия», по которой, чем дальше от центра, тем больше обреченность и пустынность: «у вас там ничего не знают о России. Вам кажется, что чем дальше от Москвы, тем жизнь слабее, и сначала действительно вроде как провал, а потом начинается совсем другое. И оно, может быть, и скудней, и голодней, но как-то святей, крепче… и вы так далеко от всего этого, не по расстоянию, конечно, а по духу».

Дорога с косяками машин не только собирает страну, но и срастворяется с человеком, прорезает его насквозь и наполняет «огромными пространствами земной плоти». Входит в душу тот же «охотский туман» и «прозрачный океан подступил ещё на вздох ветра и синел всего в нескольких тысячах вёрст». Так через дорогу проявляется чувство сопричастности с пространством, с территорией, которая становится соприродна человеку. Он, наполненный, обогащенный пространством, сам становится иным — огромным: «Оно так и велось в этих разреженных краях, где расстояния измерялись людьми, и локоть товарища так твердел сквозь оковалок безлюдья, что казалось, чем дальше к востоку, тем не то вёрсты короче, не то люди огромней».

Страна – огромный океан. С Запада идет волна, которая рикошетит обратно: «та правда, которая сочится из огромных западных городов, но, обтрепавшись, лишается лоска и, докатившись до океанского берега, оборачивается брошенными посёлками, землетрясениями и наводнениями, замирает на некоторое время, поразившись его синеве и силе, и, переродившись, возвращается, рикошетит, но не местью и злобой, а непостижимыми белыми машинами, словно выточенными из китовой кости и похожими на больших тихоокеанских чаек».

Нужно открыть «огромные ворота» внутри, устранить отгороженность, и тогда стихнут ураганы «над моей двуглавой головой», а Запад соединится с Востоком: «охотские туманы // Встретятся с балтийской синевой».

Праворульная машина, о которой так много говорится в книге, «иная точка приложения энергии», встречное движение с Востока страны: «И сами машины, отлитые совсем из особой, тугой и аскетичной плоти, нельзя назвать меньше чем явлением, и наступает оно с другой стороны жизни, и тем сильнее, чем удалённей и бедовее регион. И чем дальше на восток, тем их становится больше, и акулья плоть копится, набирает силу и достигает полной власти в Хабаровске, Владивостоке и Южно-Сахалинске. А потом на белых крыльях переносится на шестьсот вёрст на самый южный остров Курильской гряды.

И пролетает огромный пласт океана, синей кожи, отливающей на солнце, и тёмно-сизых вулканов, торчащих из облаков там, где в оторочке разбитых шхун и прибоя стоит последний остров. На его прибрежных меляках вода становится ярко-зелёной, и всё тонет в гигантских лопухах и в крике большеклювых ворон, и одеялом перетекают хребты то охотские, то тихоокеанские туманы». Разве это не высокая поэзия, причем совершенно естественная, живая без нарочитости и пустозвонной словесной шелухи?

Такая же поэзия возникает, когда Тарковский пишет о любви: «Она лежала в его руках.

И расступилась податливая глубина, и как в смертные секунды навеки приблизились и легли рядом дорожным потоком, цветными жилами – синие ирисы, сталь Енисея и ковёр тумана, переползающий остров Кунашир с Тихоокеанской на Охотскую сторону. И протяжной полосой пронёсся белый «марк» работы Кунихиро Учида со стойкой «плавник акулы», и серпантинное головокружение над пропастью вознеслось меловыми пиками в Саянскую высь и оборвалось космическим небом, и звёзды запылали среди дня и рассыпались по телу золотой и колючей осыпью». Это описание предваряли несколько абзацев с повторами предлогов «без». Так уходило все ненужное, лишнее, и глубина заполнялась настоящим, живым…

Роман Тарковского – большое поэтическое полотно. Чутко уловленный голос огромной страны, ее хора, возникающего в момент встречи «охотского тумана» с «балтийской синевой». Главное уметь открыть «огромные ворота» и не терять знания о двух единых головах. Тогда и возникает музыка…

Летом прошедшего 2015-го года мы ехали автостопом на Байкал. Самый последний водитель, подобравший нас за Тулуном, молодой офицер спецназа с разнообразнейшим боевым опытом, гнал большую праворульную японскую машину из Москвы во Владивосток. Да, именно так. Приехал и купил автомобиль дешевле, чем он стоил в Приморье. Даже с учётом перегона. По причине введения в столице платных парковок, наступления материальной нестабильности, обильного пожирания бензина и просто крупных габаритов, автомобили некоторого сорта сделались москвичам не нужны. Бывает.

Но «Тойота-креста» написана в 2011-м. Тогда маршрут перегона был классическим: с востока на запад. Таким бизнесом, собственно, и занимается Евгений, обитатель города Енисейска в свободное от работы таксистом время. Автомобили он любит, как любят живое: «Чем больше машина, тем красивей имя: «тойота-цельсиор», «ниссан-глория». Но мне больше всего тройные нравятся, с превращением: сначала японское идёт, потом латинское, а потом русское. «Тойота-краун-атлет», «ниссан-лаурель-медалист»». Этот феномен именования всего с Евгением разделяет его брат, таёжник Михалыч. Ему свежесрубленную избу тоже непременно надо назвать. Хоть бы и простым именем: «дом «Кедровый»». И даже микрофон команды, приехавшей снимать о Михалыче фильм, получает имя Алёнки. Вообще, ничего удивительного в самом факте тамошнего одушевления неживого нет. Дерсу Узала или Улукитан ведь тоже всех именовали «люди» и давали имена. Удивительно, сколь быстро этим гилозоизмом проникаются люди приезжие. Например, столичная журналистка Маша: «У ворот стоял грузовик с досками. Замерший колёсный трактор опирался на ковш.

– Он устал? – спросила Маша».

Вроде, в шутку, а всё равно спросила. Это, наверное, от сравнительно больших и малонаселённых пространств. А, может, воздух в тех краях специальный. Ну, вот, собственно, об этих пространствах, воздухе, любви к Маше и машинам, отношениях с братьями и написана книга. А написана она примерно так, как Евгений водит свой автомобиль: «Женя разных пассажиров возит по-разному: женщин – попугивая, чтоб казалось, что рисково, мужиков – пружинисто и расчётливо, если опаздывали в аэропорт, а встреченных – плавно, с заботой, исключающей пролив водки». Вот так вот и стиль прозы Тарковского меняется. И темп. Совершенно по-разному едет Женя, например, в Москву и обратно. И на Алтай/с Алтая по-разному. Это здорово и убедительно. Прямо захотелось, чтоб весна и до Кяхты прокатиться. И в Абакан по пути заехать.

Но книжка чуть не об этом. Вернее — не только об этом. Любой хороший тревелог всегда больше тревелога. Потому что взгляд на мир чужими глазами в динамике интересен почти всегда. Тут вот за нас на этот мир смотрит Евгений. Два евгениевых брата находятся более-менее на периферии повествования, отчего они и попонятнее. Михалыч вот уютный такой. Только не по-городскому, а по-медвежьему: «Засыпать было жалко, и Михалыч держался на кромке, когда любая мысль готова переродиться в сон, но ещё есть право вернуться к исходной точке. Точкой этой был дом, где восемнадцать сантиметров бруса едва держали давление неба, но нутро глядело таким запасом пережитого, как будто стены были вырублены в крепчайшем кряже. И так неделимы были дом и Нина, что чем трудней становились окрестные люди, тем большим сокровищем казалась эта обжитая женщина <…> А потом проснуться и слушать ночную тайну дома. Вот щенок с сухим носом пошевелится и вздохнёт, как человек. Кот подмёрзнет и переберётся к Нине, и ноги её встречным движением подстроятся под его тяжесть и чуть раздадутся, чтоб тому было удобней. Вот внучка, не разлепляя глаз, проберётся на горшок, боясь растрясти сон, отстать от него, как от поезда… И чем меньше и беззащитней населяющие дом существа, тем большим чудом покажется жить с ними под одной крышей, пить единую воду, вдыхать воздух, в который с таким старанием вплетают свои струйки резные носы кота и щенка».

Другой же брат долго-долго пытается устроиться в Москве, ту Москву не полюбив: «Всё не о том. А когда о том, на тебя как на идиота смотрят. У всех одни бабки на уме. Больше ни-чи-во. А вообще, Женька, что-то происходит. Какой-то копец. Я ведь тоже чуть мозги не сломал. Но хоть что-то понимать начал. И на том, Москва, спасибо тебе».

Тут легко написать, что всё на самом деле не так, а москвичи деньгами обеспокоены не более других, но Андрей-то на объективность и не претендует. И Михалыч тоже. А вот Женя — вполне. Кстати, очень сибирская черта на взгляд постороннего. Опять-таки, это от просторов у них, может. Или от того, что люди туда ехали и едут специальные, всё-таки. Ну, и да: обилие разнообразных впечатлений, непременно сопровождающее долгие путешествия за рулём, тоже подталкивает к анализу и выводам. Но основа — всё-таки характер. Горячий такой. Похожий на шукшинских героев, только не из прозы Шукшина, а из кинематографа. И оценка всего меняется в зависимости от увиденного сей момент. Вот подвёз за Слюдянкой парнишку из деревни, в которой то ли отменили, то ли задержали школьный автобус: «Пацанчик вышел посреди леса, помахал рукой и побрёл по снежному своротку, закинув портфель с лямками на спину». И злость одолела. Нет, там действительно дикие места, дорога серпантином и холодрыга. И ещё ощущение деградации всего. Это ж родители наши за многие километры в школу ходили, нас рассказами удивляя, а теперь, значит, детям тоже придётся? Но выводы у Жени сразу делаются не иначе, как глобальными: «А потом выходишь на улицу, и всё ощущение выливается из тебя, как синяя байкальская вода из пластмассовой бутылки. Видишь только убогие дома, сараюшки-залипухи и покосившиеся заборы. Разорённые посёлки, вопиюще временного вида магазинчики «Шанс», «Вариант» и «Антураж» да кафе «Вкусняшка» с рестораном «Харакири». И сам городишко будто рынок, такой же грязный и обклеенный яркой и измызганной бумагой. И поворот над лучшей в мире далью и терпеливый силуэт продрогшего Вовки, у которого отменили школьный автобус.

– Да что ж вы… делаете… суки! – Женя ударил кулаком по ободу руля».

Хотя только что видел и кафешки приличные, и города с дорогими и милыми сердцу автомобилями. Он весь такой. И братьев-то своих судит, хоть и заглазно, и мир вокруг беспощадно оценивает: «Его раздражала эта московская лояльность ко всему, какая-то примиримость, подаваемая как некое знание, душевный объём, что ли, расширенный за счёт лаза в Европу. И что Андрей звонил пьяный, ругал Москву и продолжал там сидеть». <…>

Женю всегда поражала страшная людская зарезанность в существование, и он никак не мог примирить это чувство привычки к жизни и ошеломляющее ощущение её чуда при встряхивании головы, при сбрасывании этого наваждения».

Ну, и про родную Сибирь думает вещи исключительной противоречивости: сетует, что народу за Уралом осталось меньше, чем в крохотной Московской области, а пришлых не любит: «Ангаре и повезло меньше, чем Енисею, – её сильно подкосили леспромхозы, пластавшие прекрасные борa и привлекшие прорву шатучего сброду, смешавшего и замутившего вековечный уклад». Любимую женщину пытается под свой характер переделать, уверенный в собственной, а не в её правоте.

Зато добрый христианин, веру от безбожников защищает с обычной своей убеждённостью, помноженной ещё на три. С братьями, особенно с Андреем, говорить хочет, пытаясь их понять. Не обижается на слова батюшки, знающего, кажется, суть Евгения лучше, чем тот её знает сам:

«– Это называется духовное лицемерие. Но ты же понимаешь, что придётся сделать выбор. – И добавил с тихой улыбкой: – А вообще это хорошее состояние. Когда сознаёшь своё ничтожество. Береги его».

Словом, так. Никто ж не обещал, что будет нам легко и понятно. Кино б вот кто снял по этой книге? Хотя б и с единственной главной линией про Евгения и его душевные и пространственные движения. Но не снимут же. А если снимут, ерунда получится. Актёры-то и москвичей играть разучились, не говоря о сибиряках.

А в целом — хорошо, конечно, когда можно всерьёз характер главного героя обсуждать. В нынешней прозе это редкость редкая.

Тойота полная булыжников

Михаил Тарковский успел написать уже немало. Внушительный том его сочинений окольными путями даже попал в наш магазин. Насколько могу судить, круг интересующих этого автора тем, в принципе, отражен во всех его текстах. Герои Тарковского – мужики, сибиряки, дальнобои и лесорубы, крепко стоящие на земле носители посконного таежного бытия. Сам писатель с Енисея. В интернете много его фотографий в соответствующем антураже – на снегоходе или моторке, с ружьем, в телогрейке или анораке.

В чрезвычайно хвалебной вступительной статье к рукописи «Тойота-Креста» Василий Авченко утверждает, что новый роман Тарковского отличается от предыдущего творчества, он, дескать, более «городской». Не исключено, что и так. Однако, главная тема все та же, и она как нельзя актуальна сегодня – противопоставление «честной» жизни в глубинке «пустой» жизни в городе. Даже если об этом не говорится прямо, это подразумевается самой канвой повествования. В данном случае, мы сразу видим интригу в том, станет ли недалекая и пригламуренная девушка Маша из Москвы достойна главных героев – тёплых сибирских мужиков, которые живут исключительно «правильно».

Правда, я искренне считаю, что эта тема очень болезненная, и говорить об этом надо. И не только в России. И очень бы хотелось похвалить автора и написать что-нибудь хорошее о его книге. Но вот беда, совсем нечего. Представьте, что каждая буква – это песчинка. Из этого песка можно сложить прекрасный солнечный пляж, а можно склеить песок в булыжники и сложить из них гору. Читать роман «Тойота-Креста» – все равно что ворочать эти громоздкие, неудобные булыжники. Язык автора тяжеловесный, неповоротливый, мысль все время куда-то разъезжается, как эти самые камни. Пока карабкаешься на горку, чтобы взять еще один, некоторые скатываются вниз по склону, оставляя лишь глухой отзвук без сякого значения.

Больше всего это напоминает скучнейший советский производственный роман о каких-нибудь ударниках БАМа и их героической борьбе со всяким здравым смыслом. Книга, помимо прочего, пронизана типично шестидесятническим поэтизмом, перегружена ненужными описаниями и эпитетами. Безусловно, русским метафорическим автор владеет виртуозно. Но, как говорится, настоящий мастер кун-фу не применяет его без крайней необходимости.

Увы, сибирский охотник Михаил Тарковский – отнюдь не отечественный Мариуш Вильк. Даже о русском характере, о русской природе поляк пишет как-то более душевно, тоньше и точнее. Как так? Почему? А может и потому, что японские и прочие автомобили интересуют Тарковского слишком сильно. Эта страсть не вяжется ни с чем в его книгах. Эти десятки лишних технических деталей и названий марок машин, создают чудовищный дисбаланс с величественными енисейскими декорациями его романа.