Данный magnum opus представляет собой (о чем подробно рассказано в одном из его предисловий) переложение, как можно понять из названия, на взрослый лад сказки о приключениях Буратино, — то есть, написан он в жанре, весьма распространенном в российском (и, видимо, не только) фантастическо-фентезийном сообществе. Весьма часто такие перелицовки сочиняются в качестве отклика на злободневные события, и здесь настоящая книга – не исключение: злободневность в ней натурально бьет через край – проще будет сказать, что вся она – один пространный актуальный комментарий к наличной социальной реальности. В весьма меньшей степени книга имеет отношение к собственно первоисточнику – от самой сказки тут не осталось даже и сюжета; повествование, весьма разветвленное и обстоятельное, здесь вращается вокруг некой экспедиции, предпринятой разного рода мутантами со знакомыми и полузнакомыми именами в обстановке традиционного постапокалипсиса, связанного тут с генной мутацией, в результате (хотя и не совсем вследствие) которой в книге действуют разного рода макабрические зверушки, насекомые и совсем уже какие-то непонятного вида существа. Сюжет тут крайне разветвленный (и обладающий весьма развитой и искусной архитектурой), так что пересказать его трудно, да и, в общем, не нужно: явно не ради сюжета все затевалось.

Людям, более-менее знакомым с творческим методом автора книги, приятно, видимо, будет узнать, что творческий метод тут остался неизменным. «Писи» и «каки» встречаются на второй странице предисловия автора, второе предисловие (их тут много, ибо книга представляет собой масштабную стилизацию) начинается с рассказа о том, как некий депутат мучился поносом, в предисловии два полушария Земли напоминают, разумеется, жопу, — словом, карнавализация на марше. Непосредственно повествование сразу, с первой страницы, поднимает еврейский вопрос, затем возникает тема гомосексуализма, потом начинаются пространные (и довольно противные, разумеется, это же метод) монологи о сексе и описания секса «в извращённой форме», как любят говорить наши облеченные властью люди, все это происходит на фоне обстоятельного перечисления разного рода жестокостей, выделений и издевательств, — словом, все, кому автор этого титанического труда, философ и публичный интеллектуал, хорошо известен, получают ожидаемую тематику и повестку, не особо томясь ожиданием, хотя за едой читать книгу все-таки не рекомендуется даже им. Дольше всего, надо отдать должное автору, приходится ждать темы русофобии и ее разоблачения, но и она постепенно вливается в ткань повествования, следуя логике «темы нашествия» у Шостаковича, – сперва тихо, вкрадчиво, потом все заметнее.

Вообще, проблема знакомства с автором – одна из самых сложных и двусмысленных проблематик при обращении к такого рода творчеству: в силу его полемической направленности и очевидной, отрефлексированной работы на читателя, так сказать, контекстуального или, попросту говоря, «тусовочнго» типа многие вещи в нем играют разными красками в зависимости от личной осведомленности или неосведомленности читателя о реалия «настоящей жизни»: так, тем, кто с Харитоновым более-менее пересекался «вне литературы», хорошо заметно, как в книге его тут и там вылезают знакомые травмы. Например, официальная фамилия крысы Шушары, мечтающей только пытать и убивать, — Дворкин: этим элегантным ходом автор разом тешит свои антисемитизм и антифеминизм, всем хорошо известные; без этого же знания фамилия крысы Шушары, надо думать, мало что кому скажет. Информированному читателю хорошо; однако проблема здесь в том, что данную книгу невозможно оценивать «из нее самой», как того часто требуют пуристы, в силу того, что она сама не существует «внутри себя», она довольно настойчиво выбирается в реальный мир и от читателя требует того же. Без знания актуального контекста она будет читаться (допускаю) как очень увлекательный фантастический детектив, написанный человеком с весьма необузданной фантазией; при наличии этого знания фантазия автора, однако, окажется уже и не фантазией даже, а просто несколько извращенной идеологией оптикой, под углом которой он описывает в целом вполне знакомые вещи; и что, в связи с этим, на самом деле является содержанием книги – поди пойми.

Тем не менее, даже в рамках своего, апеллирующего ко внешнему знанию метода (или же, напротив, именно по этой причине) Харитонов делает ряд весьма характерных ошибок, первая из которых – чрезмерная увлеченность собственным вымыслом – легко объяснима именно злободневностью происходящего. Так или иначе, а из-за этой увлеченности вымысел расползается и тонет в деталях, а действие стоит, постепенно обрастая накипью, как спираль в электрочайнике. Когда понимаешь, что ты прочел уже, в общем, треть книги, а герои по карте не переместились и на десяток километров, — это расхолаживает; когда тебе предлагается изучить трехстраничное описание досуга какой-нибудь очередной животины-мутанта, — это немного демотивирует; когда на протяжении пяти страниц идет описание драки в кабаке, — то тут уже попахивает классической экшн-графоманией, свойственной жанру героической фантастики с совершенно определенной целевой аудиторией; и так далее

Вторую ошибку можно, видимо, назвать конфликтом ненависти и желания быть изысканным, манифестирующим себя через удачно и неудачно подобранные «говорящие» имена собственные, фамилии и прозвища: так, легко понять, чем автору не угодила Собчак, труднее – чем его так взбесило семейство Мирры Лохвицкой: здесь в дело вступает какой-то личный, субъективный и вдобавок, видимо, — эстетический компонент, своим волюнтаризмом портящий картину системного раздражения законами и интерпретациями текущей социокультурной реальности, в каковом раздражении есть даже некоторая поэзия «объективности» — или, по крайней мере, претензии на нее.

Наконец, третьей проблемой, связанной с избранным жанром, является проблема уже не даже игры, а прямого заигрывания с читателем: грубо говоря, ему тут делается слишком много подачек, с помощью которых он способен возомнить себя читателем искушенным. Он может тут отыскивать литературные цитаты, которых просто море, так что, даже упустив половину, все равно чувствуешь себя героем. Он может заниматься сопоставлением описываемых событий с сюжетами реальной жизни и полагать себя при этом почти политологом и уж, как минимум, литературоведом. Он может, наконец, предаваться любимому занятию столичных снобов, вечно знакомых друг с другом и вечно друг с другом что-то делящих, – то есть, выискивать, по именам и цитатам прототипы тех или иных, светских или не очень, персонажей: некоторые опознаются без лишнего труда, некоторых можно узнать, только обладая довольно пространным контекстом (то есть, выражаясь несколько в тон автору, — будучи олдфагом), что при удачном исходе как бы тешит тусовочное самолюбие. В итоге автор сам, своими руками, творит из читателя тот особенный сорт сноба, который полагает, что литература тем лучше, чем она актуальнее и «ближе к жизни» и, в итоге, всю литературу сводит к развернутой колонке в каком-нибудь околополитическом издании: точка зрения почтенная, но едва ли способная наполнить гордостью душу автора литературного труда.

В результате же, невзирая на все приметы литературной игры и стилизаций, здесь получается расширенная версия «Пикника на обочине» — как в силу изобилия прямых ссылок на эту книгу, так и по причине очевидного сходства языкового и жанрового методов: жанр этот можно определить громоздкой фразой «технократическая фолк-философия», языковой же метод – как почтенную попытку создать муляж литературного текста из бытовой интеллигентной речи, не способной отрефлексировать себя именно как бытовую речь и, в силу этого, не имеющей возможностей увидеть те маркеры, которые отличают ее от речи литературной.

Основная проблема такого жанра заключается не в технике письма, не в сюжетной изощренности или неизощренности и даже не в заявленных проблематиках: она состоит в том, что, в силу к крайней близости такого рода текстов к необработанной рефлексией языковой и событийной повседневности, их подлинным содержанием всегда оказывается одно и то же – а именно внутренний мир автора, его демоны, его страхи и его предрассудки: это единственное, что можно оттуда извлечь. В силу этого требование к такому творчеству, по большему счету, одно – чтобы автор его был человек интересный: кому охота копаться во внутреннем мире человек дюжинного? В настоящем случае с этим требованием все в порядке, конечно: автор данной книги – человек недюжинный; но что было бы с книгой, кабы у ее автора не было столь яркой биографии?

В любом случае, Харитонов — писатель, замечательный тем, что, будучи человеком хорошо и разносторонне образованным (что в книге отлично видно и, надо отдать должное, производит надлежащее впечатление), дает при этом голос страхам, суевериям и предрассудкам, которые обычно характерны для менее артикулированной среды (пристрастие его к табуированным темам очевидно обладает тем же «народным» генезисом); по этой причине социальное значение его книги существенно превосходит художественное: в аннотации к ней можно написать “рекомендуется студентам-социологам и культурологам”, и это будет никакой не “постмодернизм”, а чистая правда

Веселые истории экран покажет наш

Наши дни. Секретный военный объект, скользкий депутат с экспрессивной фамилией Пархачик в штанах от Бриони, армейский сортир, пьянка. Тесно, по-гоголевски заполненное персонажами полотно, изображающее заурядный каждодневный человеческий ад, обещает историю масштаба «Мертвых душ».

Депутат погибает нелепо и весьма убедительно, перепутав слабительное с таблетками для поддержания мужской потенции. Действие летит на всех парах. Русь – птица-тройка обращается в космический объект. Проносятся, как астероиды за окном иллюминатора, узнаваемые, метко обрисованные типажи:

«(…) Через два дня после инцидента долговязый улетел в Триполи – по линии СВР, но представляя интересы другой организации. Из Триполи он не вернулся.

Следственные действия велись где-то c месяц и ни к чему особенному не привели: ситуация была вполне себе ясной, криминалом никаким не пахло, деньгами тоже. Единственным интересным фигурантом оказался рыжий прапор, которого следак случайно узнал – он когда-то пересекался с ним по мелкому делу, и рыжий не вернул ему три тысячи. Упускать такой случай было бы глупо, так что неудачника оформили обвинение и закрыли на год в местном СИЗО – для ума, чтоб знал. Ума у рыжего и впрямь прибавилось, знаний тоже: в СИЗО он выучил испанский и через два года уехал в Барранкилью. Но это уже другая история».

Разжигает интерес читателя и остросюжетная завязка: перед смертью депутат поставил на подзарядку свой ноутбук, собранный в сверхсекретных лабораториях и хранящий в своем черном чреве вечные, неуничтожимые микросхемы компьютерной памяти. Рушится мир, погибают цивилизации. Но лэптоп, забытый на подзарядке у щитка, запитанного от атомного реактора, продолжает функционировать. Он умирает постепенно и долго, сохраняя, как Бог у Бродского, песчинки драгоценных знаний ушедшей эпохи.

«К этому моменту на SSD-накопителе осталась почти неповреждённая операционка, сто с лишним гигов детской порнографии (к ней покойный питал душевную склонность), сорок гигов музла (в основном шансона, каковой депутат особенно уважал, ну и до кучи всякое-разное, попавшее на диск Бог весть какими путями), обычный офис (читалка, писалка, считалка), а также несколько коллекций текстов и электронных книг, предустановленных дарителями (депутат в них не заглядывал никогда, предпочитая живую жизнь мёртвой букве). Увы, часть текстов была утрачена при рекопировании: глупая машина пожертвовала Илиадой и второй частью «Дон Кихота», чтобы сохранить содержимое папки «машенька раздвинула булочки»… Кроме того, в тёмном уголке прятались кое-какие специальные программы, о котором бывший владелец не знал и даже не догадывался, что он там есть. Всё остальное погибло. В частности, от обширной и содержательной переписки депутата сохранилось лишь несколько писем, а из личных документов – незавершённый черновик заявления в полицию о клевете в интернете, набросок речи на очередном съезде ЛДПР и два электронных авиабилета до Пхукета.

Все эти сокровища так и пребывали втуне, пока чёрный чемоданчик снова не вынесли на свет, не подключили к электричеству, и на кнопку Power не нажал блестящий перламутровый коготь эмпата-кибрида».

Неужели – думает возбужденный читатель – автор сможет диалектически препарировать эту интереснейшую мысль? Ведь мы привыкли считать, что история культуры отсеивает лучшее, выбирает из толщи гигантской компостной кучи жемчужные зерна. И каждый художник в глубине души рассчитывает оказаться тем самым жемчужным зерном. Утверждать, что процесс культурного отбора формирует лишь цепь нелепейших случайностей – почти то же самое, что заявить о смерти Бога.

Но к огромному сожалению здесь, на 27 странице романа «Золотой ключ или похождения Буратины», и заканчивается все интересное. Не знаю, считать ли это тенденцией, но Михаил Харитонов пренебрегает душевным здоровьем своего читателя еще более бескомпромиссно, чем автор недавно представленного «Парада». Роман «Золотой ключ или похождения Буратины» обошел конкурента по многим позициям. И по объему – 950 страниц против 366-ти. И по количеству персонажей – они исчисляются уже не сотнями и даже не тысячами, их тьмы и тьмы. И по весомости «словесной руды». «Золотой ключ» — это увесистый кирпич чистопробной, блистающей, отборной, жирной как кубанский чернозем графомании.

Мне пришлось прочесть немало графоманских опусов и даже составить некоторую их классификацию. Такие произведения чаще всего относятся к футуристическому, фантастическому жанру или к фантасмагории, а еще чаще представляют собой смешение всех жанров. Сюжет, намеченный в начале, очень быстро забывается самим автором и теряет свою структурообразующую и смыслообразующую функцию. Графоманский зуд всегда сильнее здравого смысла, такой автор должен непрерывно писать, в этом его сладостная кара. Ему некогда остановиться и задуматься. Поэтому его герои тоже, как правило, не думают. Чаще всего они куда-то идут, обмениваясь шутками и рассказывая друг другу байки с одной целью – продемонстрировать блеск авторского остроумия. Первоначальная цель похода вскоре забывается, зато число персонажей с каждой страницей увеличивается в геометрической прогрессии как снежный ком. Эта лавина погребает под собой все живое – характеры, действие, идеи, остатки здравого смысл.

Графоман довольно часто не лишен таланта, отдельные куски таких книг бывают даже хороши, иногда блестящи. Но весь корпус текста превращается в неудобоваримый гигантский пирог, в который стряпуха-автор вместе со съедобными продуктами натолкал античных обломков, козявок, бородавок, восточных сладостей, радиодеталей, куриных перьев, семь церквей и колоколен, et cetera, et cetera.

«С Его Величеством раввину случалось общаться не единожды и даже не дважды — и в публичном режиме, и в закрытом, и почти наедине. Почти, потому что Высочайшей Аудиенции он ни разу не удостаивался: в этом не было необходимости. Его Величество Тораборский Король во всех случаях предпочитал разговаривать с подданными по телефону. И в этом он был совершенно прав. Это правило работало со времён Хомокоста — когда эстонские боевые компьютеры системы «мёртвой руки» засыпали планету Ясным Перцем и прибили последние остатки популяции Homo Sapiens Sapiens. Странно только, что он, Карабас, с его почти человеческими генами, оказался совершенно невосприимчив к этой дряни. Тораборские трансгенщики долго копались в его клетках, чтобы понять, как именно блокируется вирус — и, понятное дело, ничего не накопали… Но даже в этом случае рав бар Раббас мог оказаться переносчиком заразы».

Чаще всего такой текст пытается обвиться вокруг уже существующей мифологической архитектуры. Это может быть античная драма или дзен-буддизм, позднесоветский канон или средневековый рыцарский роман. В отдельных случаях новый текст повисает на ветвях какого-то одного мощного произведения. Так «Золотой ключ» паразитирует на сказке о Буратино и одноименном фильме 1975 года.

Принято считать этот симбиоз постмодернистским приемом. Но никакого (пусть иронического) переосмысления базовой основы в графоманских текстах не происходит – в отличие, например, от текстов Сорокина, который одинаково успешно препарирует тела русской и советской классики. Нет в них и той мощной ностальгической тоски, которая обустраивает мир героев Михаила Елизарова. В графоманских текстах содержимое головы автора предстает перед нами без всякой попытки его структурировать. Тут наряду с любопытными идеями навалено столько всякого мыслительного сору, засохших огрызков, пыльных осколков, что разбираться в этой куче станет разве что большой энтузиаст.

Так и роман Харитонова стремительно обрастает словесным мусором. Само собой, дело происходит в далеком будущем, в некотором царстве, в тридевятом государстве. Наметившаяся было линия противостояния двух сверхдержав – Страны дураков и царства Тараборского короля забалтывается, тонет под грузом избыточных подробностей и побочных линий. В романе действуют все персонажи сказки Буратино, а с ними герои Джойса, Пруста, Люиса Кэррола, Андерсена и прочих писателей, составляющих весьма обширный круг чтения автора. К ним нужно прибавить полный ералаш из Штирлитца, ученого Хемуля, бременских музыкантов и прочих героев фильмов и мультфильмов, застрявших в сознании автора. Очевидно, мы с автором ровесники – этот пунктир узнаваемых героев напоминает белые камешки, которые бросал на дорогу Мальчик-с-пальчик. Одна беда – эта дорога нигде не приближает читателя к замыслу и смыслу.

«- Штаники сыми, дусик, — предложил Арлекин, прижимаясь к Пьеро сзади и гладя его бёдра. Пьеро не отреагировал — он вспоминал строки Лотреамона о витринах магазинов на улице Вивиен и в который раз силился понять, что такое «витрина».

Равнодушный ко всему Кенни в потёртой парке с капюшоном — он её никогда не снимал — сидел на корточках в углу и подрёмывал. От него пованивало несвежим тряпьём, высохшим потом и застарелым унынием. Пьеро ощущал его ауру — тускло-оранжевую, сдувщуюся, какую-то даже слежавшуюся, как давно не расправлявшееся бельё — как продолжение его запаха. «Не жилец» — почему-то подумал он, и внезапно ощутил холодный ток вверх по позвоночнику. Дар пробудился, Дар показался — впервые за все эти дни, заполненные мучительным смятением чувств и айс-дефолтами с их долгой адреналиновой тоской».

Еще одним раздражающим свойством таких текстов является бесконечное комикование, которое, как правило, преследует читателя с самого зачина, с ернического подмигивания в предисловии: «Дорогие мои ребятки! А также многоуважаемые дяденьки и тётеньки взрослые! Когда я был маленьким — а было это, если подумать, давным-давно, хотя мне до сих пор кажется, будто это было совсем-совсем недавно — я читал одну книжку. Она называлась «Золотой Ключик или Приключения Буратино», и мне она очень нравилась».

При этом автор вовсе не пытается вас рассмешить, он просто все время подхихикивает сам. В каждом знаке препинания так и звучит творческая радость: «ай да я, ай да сукин сын!». Предполагается, что читатель должен разделять это удовольствие – бог весть почему.

«- Совершенное яйцо, постоянное, а бывает ведь яйцо окаянное! – всё новые и новые откровения лезли из уст Пьеро, как какашки из кролика.

— Э, барин, чёй-та товарищ ваш того, — озабоченно заметил Африканыч.

— Он всегда того, — злобно процедил Арлекин. – Айса надо жрать меньше.

— Окаянное яйцо, зубоскальное, а бывает ведь яйцо и анальное! – Пьеро от восторга захлопал в ладоши.

— Ну завали ж ебало, мудня гундосая, — взмолилися Арлекин. Пьеро предложение проигнорировал: его охватил творческий зуд.

— Вот анальное яйцо диетически… побивает ведь яйцо исторически! – простонал он надсадно. – Исторически яйцо истеричное, а бывает ведь яйцо пидристичное!».

Цитаты можно подбирать произвольно, наугад листая курсором текст, как при гадании по книге.

«- Эй, приятель, тут нассано, сейчас тебя зальёт — сообщил козёл, пиная похухоля копытом.

— Мне пох, — предсказуемо ответил похухоль, переворачиваясь на другой бок».

«А вышеупомянутая Молли, кстати, тоже не спит! Как и Мирра Ловицкая, волею Их Грациозности переживающая с Драпезой что-то вроде нового медового месяца. Чем же эти почтенные дамы заняты в сей поздний час? Пожалуй, не наше это дело. Пусть себе занимаются чем хотят, они взрослые пони и как-нибудь сами разберутся».

«- А я думала, что ты трахаешься — как копыта о коврик вытираешь, — съехидничала Панюню.

— И так бывает, — признала подруга. – Некоторым именно это и нужно, — добавила она. – Да, кстати. Я, кажется, твоего Мартина Алексеевича пришибла. Прости. Он мешался.

— Холку мне грызть мешал? – уточнила Альбертина».

Кенни, Молли, Альбертина, Марин Алексеевич, а еще Усама бен Ладен, жираф Мариус, крот Римус, домовенок Кузя, абырвалг – все идет в пирог. Текст разрастается и разрастается, как раковая опухоль. И довольно быстро читатель ощущает себя в потоке клинического бреда, как будто этот роман писал вовсе не человек по имени Михаил Харитонов (кто бы не скрывался под этим псевдонимом), а один из персонажей книги, какой-нибудь Ленин-гриб.

Не удивлюсь, если так оно и есть.

В сущности, к этой книжке возникает единственный вопрос: «Ну, и зачем»? То есть, очень понятно, зачем после слабенького и плохо стилизованного предисловия возникает трэшевый, но динамичный и внятный сюжет с генералами, страдающими дриснёй, а умирающими от таблеток для эрекции. Зато вот дальше, в районе тридцатой страницы начинается оторопь. И начавшись уже не проходит.

Связана эта оторопь даже и не столько с рецензируемой книгой, а с её прототипом. Вот смотрите: из запутанной, многоречивой, дидактической книжки Карло Коллоди про Пиноккио, печатавшейся, кстати, как роман с продолжениями, Алексей Толстой создал вполне структурированное повествование, ставшее частью отечественного фольклора. А теперь на тысяче страницах развивается обратный процесс. Нет, отсутствие динамики как раз оправдано названием: жанр «Похождений» в отличие от «Приключений», развития не предполагает. Похождения — всегда бег на месте, даже если физически персонажи далеко передвигаются и многое претерпевают. Бредовость фабулы тоже по нынешним временам дело обычное.

Удивительны иные вещи. Во-первых, зачем потребовалось напичкивать повествование просто всеми-всеми доступными персонажами отечественной и мировой литературы, вплоть до калуш — давнего порождения фантазий Л. Петрушевской? Во-вторых… а, во-вторых, необходим переход на личности. Конечно, мы твёрдо не уверены, кто скрылся под псевдонимом «Михаил Харитонов», но подозрения есть. Давайте осторожно назовём его «Человек, подозреваемый в написании этой книги» (чпвнэк). Так вот: если наши догадки верны, то чпвнэк в своей обычной жизни — замечательный и тонкий литературный критик. Это помимо остальных, так сказать, ипостасей. Его краткие и по делу заметки о произведениях самых разных жанров читаются не менее увлекательно, чем приговоры королевских судов. И обжалованию, кажется, не подлежат. Со вкусом у чпвнэка всё отлично.

И, получается, именно такой человек создал невменяемой длины душемотный текст, наполненный банальностями вроде определения одного из государств как «Страна дураков»? Зачем? Если с целью пересорочить Сорокина и перепелевить Пелевина, то уж точно зря. Это можно было сделать изящней и короче. Тем более, в сравнении с Сорокиным маловато стилистических игрищ. В сущности, радикально манера повествования меняется лишь трижды: в предисловии, в описании бункера и ещё разок в примечаниях. Да и то в последнем случае — так себе. А чпвнэк ещё ведь и стилист блестящий. Для пародирования Пелевина же не хватает внезапных выходов в реальность. Ну, тех самых, когда прозрачные аналогии вдруг сменяются прямым говорением.

Да и повторю: чпвнэк обладает слишком изящным вкусом для того, чтоб тратить колоссальные объёмы своего и читательского времени для достижения таких локальных целей. У меня есть только одна версия, зачем он так сделал. Задачей, думаю, было перекрытие всех возможных сюжетных ходов в жанрах утопий и антиутопий о России. На ближайшие так лет тридцать. Появится новая книга, а чпвнэк скажет: «Ага, в «Похождениях» на странице такой-то и такой-то сие уже было сказано». И будет наверняка прав. Заслуживает ли подобная задача потраченных усилий? Ну, время покажет. Именно такое, долгое время. Лет тридцать.

Хотя вполне могу ошибаться и цель книги была иной. Тогда я её просто не понял. Бывает.