Признаюсь честно, ни одна книга в лонг-листе не вызвала у меня такого странного эмоционального переживания. С одной стороны, я сверстница героев и большинства комментаторов этого масштабного исследования, да и с некоторыми упоминаемыми там персонами была знакома лично или, как говорится, через рукопожатие. С другой — до момента прочтения «Формейшена» я ни разу в жизни не слышала музыку «непревзойденных и главных московских панков» — так постоянно указывается в книге — «Соломенных енотов» и «Лисичкиного хлеба». Ознакомиться с их творчеством заставили именно невероятно восторженные отклики информантов Сандалова. Послушала. Комментировать не буду, речь в конце концов не о музыке, а о тексте. Отмечу лишь, что подобного восхваления вряд ли удостаивались Джон Леннон, Курт Кобейн, а может даже и Майя Плисецкая. Количество и превосходная степень эпитетов, примененных комментаторами этого нон-фикшна к творчеству и жизни ее главных героев, сравнима разве что с «Малой землей» Леонида Ильича Брежнева. Как говорится, «Гейдар Алиевич, это вы уж слишком». А еще так часто высказываются на поминках.

И хотя желание взрослых, остепенившихся, а зачастую и сделавших отличную карьеру людей придать безобразному пьянству, скотству и другому идиотизму своей юности черты культурного феномена, а также почтить не умершего, но сильно изменившегося товарища, по-человечески и коммерчески понятно, сам текст устроен так, что не оставляет от легенды «формейшена» камня на камне. Бесконечное перечисление пьяных приключений, ссор, драк, вазимного кидалова и прочих деталей повседневности, совмещенных с некоей интеллектуальной, протестной и твореской деятельностью, во-первых, жутко утомляет (тем более что некоторые воспоминания героев буквально дословно повторяются через десяток-другой страниц), во-вторых, показывают, а то и доказывают, что в этом самом «формейшене» ничего уникального не было вообще. В тысячах городах по всему миру существуют молодые люди, которые ищут себя не через традиционные формы достижения социального успеха: образование, работу, карьеру, семью и т. д. А пытаются заставить свою безъязыкую душу заговорить. Заставляют с помощью алкоголя, наркотиков, промискуитета и других доступных им форм творческой самодеятельности. Ничего плохого в этом, разумеется, нет. Это просто одна из разновидностей взросления. Молодые люди обмениваются впечатлениями о книжках, фильмах и музыке, пытаются создавать что-то свое, о чем-то думают. Более того в любой такой компании есть свои лидеры, изгои, таланты, красавицы, понятные только посвященным шутки и мемы. Это мало зависит от времени, географии, политического и социального устройства. Как поется в известной песне, «в каждой норе и в каждой дыре» идет подобный процесс. И результаты этого процесса тоже вполне предсказуемы: кто-то действительно становится звездой, пусть даже локальной; кто-то тихо спивается, кто-то ярко сходит с ума и погибает; кто-то превращается в серьезного взрослого человека. Это зависит от личной выносливости и удачи каждого из героев. Закономерности и предопределенности тут не существует. Да и не должно быть. Уникального в общем-то тоже.

Не должно быть, впрочем, и спекуляций на модную тему «во всем виноват распад СССР и капитализм». Не виноват. При советском социализме все эти ребята спокойно и с большим удовольствием бы играли в КВН и преферанс в бессмысленных НИИ или находились бы в лечебно-трудовых профилакториях и психушках. В той системе выживали люди посильнее и поинтереснее. А героям «Формейшена» следовало бы сказать спасибо Горбачеву, Ельцину и олигархам за годы, прожитые в сладкой нирване.

Неслучайно самой смешной и человеческой из всего почти шестисотстраничного талмуда является рассказанная в трех предложениях история со свадьбы Андрея Панова (Свина) — лидера «АУ». И это логично: настоящему — и искусству, и панку, и шутке — не нужно много слов и объяснений. Все понятно сразу.

И тем не менее хочется поблагодарить автора за проделанную работу: читать это и правда интересно. А если бы еще и короче страниц на четыреста, так «Формейшену» Феликса Сандалова и вообще цены бы не было.

Книга журналиста Феликса Сандалова – это составленное преимущественно из интервью очевидцев и участников событий повествование об нашей андерграундной музыкальной сцене 90-х-начала 2000-х годов и об одном из ее самых заметных феноменов, — собственно, феномене «формейшен», сцены, выстроившейся вокруг группы «Соломенные еноты» и ее лидера Усова (а также групп «Лисичкин Хлеб» и «Банда четырёх»), и считающейся по сию пору одной из вершин нашего отечественного панка или постпанка. Книга крайне пространная, очень исчерпывающая и всем, кто этой темой интересуются, способная дать большой материал.

Разумеется, в силу выбранного формата это книга не о музыке (так же, как и не о музыке переведенная в свое время у нас книга интервью о панке, послужившая, насколько можно судить, здесь моделью, «Прошу, убей меня»): она о людях, о контекстах и о ценностях. В силу этого, как и любое рядящееся в одежды «объективного описания» исследование рок-сцены (и, шире, как и любой в той или иной степени исторический труд), эта книга (так же, как и параллельный ей и во многом сходный по структуре труд Горбачева и Зинина «Песни в пустоту»), — высказывание политическое; вот об этом мы дальше и поговорим. Сразу хочу обозначить: все нижесказанное об Усове, о «Соломенных енотах» и о сцене вокруг них имеет отношение только к той интерпретации, которая дается этим явлениям в книге, и никак не отражает мое личное отношение к ним.

Начать разговор тут стоит с постановки проблемы: проблема нашей рок-музыки состоит в том, что у нее нет исторического процесса. Наша сцена предельно фрагментирована, и все попытки выстроить о ней какой-либо связный нарратив всегда терпели крах. Тем не менее, явления без истории не существует: поэтому те, кому русский рок небезразличен, всегда будут пытаться эти истории сочинять.

Сложность, однако, в том, что любая история, сочиненная при отсутствии общепринятого нарратива, будет историей реваншистской: когда нет общего врага (а тотальный нарратив всегда формирует образ такого врага, будь то закулиса, тоталитарная идеология или же неблагоприятные природные условия), есть отчаянное искушение этого врага назначить, чтобы, собственно, объяснить себе, отчего же у нас не получилось связной истории. Именно этим занималась в 90-е годы вся маргинальная фронда во главе с Лимоновым; именно поэтому книга Сандалова – это во многом реваншистская попытка реабилитации того времени, когда Лимонов на полном серьезе считался интеллектуалом, а жест и тренд были важнее содержания – или, точнее, были единственным содержанием чего бы то ни было. Кроме того (уже в соответствии с выбранной Сандаловым тематикой), это еще и попытка реабилитации и реванша «нового поколения» рокеров перед поколением прежним: этот сорт реваншизма хорошо артикулирован в давних статьях Кормильцева, который с убежденностью фанатика рассказывал историю российского рок-н-ролла как криптоисторию о «продаже идеалов», о том, как в конце 80-х-начале 90-х в наш чистый, светлый, братский рок-н-ролл пришли большие деньги и мигом его разложили; вся эта риторика «погубивших русский рок денег» прилежно воспроизведена здесь в авторских комментариях Сандалова. «Большие деньги» в данной идеологической схеме играют роль фатальной исторической силы, что вообще-то является представлением очень буржуазным (коммодификация мира неизбежно влечет за собой измерение ценности этого мира в «деньгах»); буржуазность этого представления при этом ни Кормильцевым, ни Сандаловым особо не рефлексируется. Зафиксировав фатальную силу денег, идеология, разделяемая Сандаловым, логично движется дальше – на поиск святых людей, над которыми «деньги не властны»: так происходит героизация эскапизма, олицетворением которого в книге является Усов и выстроившаяся вокруг него сцена, именуемая «формейшен». Схема эта, как уже было сказано, имманентно (и очень уютно) буржуазна, так как позволяет отказаться от социальности, от исторического детерминизма, обвинить во всем «деньги» и, не заботясь дальнейшим анализом, прямо перейти к обсуждению художественного жеста, который и есть чаемая цель, так как любой социальный эскапизм живет только жестами: что в книге и происходит.

В полный голос тут почти сразу начинает звучать характерная для еще десятилетней давности времен, а сейчас уже порядком забытая невротическая мечта золотых мальчиков и девочек по действию – и недаром спикерами данной книги являются всем знакомые по тому времени люди – Макс Семеляк, Стас Ростоцкий, Гоша Мхеидзе: люди хорошие, замечательные (без иронии) и при этом своею эстетской, артикулированной вовне тягой к трэшу, к маргинальному, к группе «Кровосток» и «Соломенным енотам» давным-давно и напрочь убившие какую-либо эстетическую возможность бунта против наличной реальности, убившие именно тем методом, которым эстетство всегда убивает эстетику, — то есть, методом пристрастия к самодовлеющему девиантному жесту, который начинает полностью исчерпывать собой содержание бунта. И когда ты читаешь, что вдохновлялись они на это «Соломенными енотами», — то, в тон Сандалову, хочется только сказать – ну да. Можно было догадаться.

Весьма быстро в книге выстраивается типичная биография «героя нашего времени»: искренний, не служащий мамоне человек, который с детства был окружен хорошими книжками; очевидно, что если бы он не был окружен хорошими книжками, то и повесть о нем была бы другой – это была бы повесть о природном человеке, чей бунт мы уважаем, но глядим на него с некоторой опаской – мало ли чего он там учудит; или же, напротив, мы относимся к его бунту как к бунту «подлинности», «аутентичности»: тоже интересно, но стремновато для нас, людей не очень аутентичных. А вот если мальчик рос среди книжек, а потом устроил бунт – то вот он наш, понятный, «надломленный». Далее, через юношеские невротические травмы, через «аутичность», через любовь к кино и Желязны, выстраивается крайне знакомый портрет «нервического юноши», которому отвратительна любая несправедливость: портрет очень романтический и, как следствие, напрочь лишенный какой-либо социальной определенности. Более того, Усов в книге сам вторит такой интерпретации, говоря о се6е: «Неприятие мира как было, так и осталось. Протест против некоторых вопиющих черт мироздания. Чужаком я себя чувствую на этой земле. Нет у меня ни одной точки соприкосновения с мимоходящими людьми. Разговорись-то с подавляющим большинством, то не поняли бы друг друга, дошло бы до кровопролития. Много расхождений у меня с миром. Либо таков я, либо таково человечество. Либо и то и другое».

Очень удобно.

Правило, однако, гласит, что если герой внешне никак не детерминирован социально, — значит, это герой буржуазии, так как в текущем порядке вещей именно для буржуазии является насущно необходимым представлять свои интересы «естественными», внеклассовыми и «универсальными» (даже если это интересы антиномические), — это тот самый процесс реификации и объективации социального, о котором много раз уже было сказано.

Выстраивая подобную схему, Сандалов и все, кто говорит об Усове, дискредитируют его и обезвреживают, сводя социальное, историческое, политическое, — к «экзистенциальному», и, через это, — к «понятному», то есть, книжкам и другому сорту аутентичности – аутентичности рафинированной, аутентичности интеллигентного аутсайдера, настолько поэтичного, что об повседневном источнике его доходов просто неприлично спрашивать – понятно же, что аллах дает. По сути же, это тип аутентичности не панков, а хиппи: то есть, тип аутентичности очень буржуазного бунта против буржуазности, сведенного к требованиям личной свободы, — который всегда начинается «с чтения хороших книжек»: недаром и в случае хиппи, и здесь сразу звучит имя «Холден Колфилд»

Таким образом, еще эта книга – об одной очень старой нашей исторической ошибке позиционирования: вся сцена формейшена постоянно называется панком или пост-панком – за угар, царивший на ней, за неприятие текущей действительности, за звуковую агрессию и так далее. Между тем, в книге есть восхитительные истории о том, как писались альбомы «Енотов», и «Боря хотел, чтобы в них масса народу поучаствовала», которые на деле помещают всю эту сцену в тот самый контекст, которому она принадлежит на деле, — то есть в контекст коммунитарной идеологии хиппи, в рамках которой (что отчего-то забывается) были и угар, и агрессия, и неприятие текущей действительности, но которая отличалась от панк-идеологии в первую очередь своей деклассированной нацеленностью на эскапизм, на внутреннюю миграцию, на, как пишет профессор Урбан, желание «создать свое собственное общество, основанное на идеалах аутентичности, доверия и свободы». По книге Сандалова делается отлично заметно, что все то, что у нас исторически называется панком, — это вариации хиппи-идеалов; и именно оттого, что наши панки по большей части являются переодетыми хиппи – как в личном самоощущении, так и в сторонней интерпретации, — у нас никогда не было никакой панк-сцены и уже явно не будет. В финале книги один из нынешних панков, Вовка Айгистов, произносит приговор (в том числе и себе), говоря о «Соломенных енотах» следующее: «Мне нравятся антибуржуазность «Енотов», но не из какого-то тупого доктринерства левого, а просто потому, что за этим чувствуется жизненная позиция людей, поющих о том, что они видят и переживают». То есть, классовое сознание панка (в Британии, например, вещь, неотделимая от самого движения, равно как и от пост-панка, достаточно почитать интервью Салливана из New Model Army) здесь оформляется в фразу о тупом доктринерстве, которому противопоставляется «правда жизни». Спору нет, в левом движе есть много «тупого доктринерства»: однако апелляция к «правде жизни», то есть, по сути, к «здравому смыслу», качеству имманентно буржуазному, никак не может служить формой противостояния ему, потому что это не противостояние, это — капитуляция.

В итоге подлинным героем книги делается кастрированная деклассированной идеологией ресентиментная реальность 90-х, в которой место мыслителей и аналитиков заняли клоуны типа Лимонова и Дугина, чьею онтологией была онтология самодовлеющего жеста, и в которой самым осмысленным высказыванием было высказывание художественное, высказывание Курехина и Летова (и, очевидно, Усова с товарищами), — просто оттого, что за ним стояло хотя какое-то содержание, пусть и содержание, ссылающееся на метафизику, — в то время как у идеологов в высказывании ничего, кроме клоунского жеста, не было в принципе, ибо они оказались оторваны от класса, от истории, от реальности, от социального, бредили жестом и ничего, кроме жеста, не творили. Мажоры Лимонов и Дугин: какого содержательного идеологического высказывания от этой деклассированной публики можно было ждать?

Книга Сандалова примечательна еще и тем, что уютные буржуазные идеалы в ней транслируются языком патетическим и образным, то есть, характерным в целом для левой риторики: здесь устанавливается характерная преемственность с теми формами богемного протеста, которые обусловили появление дискурсивной рамки современного искусства, с одной стороны, занятого критикой капитализма, с другой же – не чинящегося ради этого требовать пожертвований и грантов от частных инвесторов и буржуазного государства в целом (философ Данилов называет эту форму сотрудничества «в смысле Деготь левого, то есть маркированного как совместимого-с-рынком-левого»). Что важнее, однако, — это та же самая рамка, которая обусловила возможность появления всей нашей нынешней реваншистской идеологии советского ресентимента, в которой требования социальной справедливости удобным образом сочетаются с имперскими амбициями, неприязнью к личным правам и даже политическими доносами – в силу того, что образная патетика для этой риторики становится все искупающим жестом, помогающими замаскировать содержательную пустоту и противоречивость собственно идеологии. Пристрастие к самодовлеющему жесту, к большому нарративу, понятому как самодовлеющий жест, – вот то общее, что роднит все эти деклассированные сорта социального протеста: и в этом смысле Усов, «Соломенные еноты», формейшен и книга Сандалова о них парадоксальным образом становятся частью одного и того же процесса, в котором на одном полюсе Дугин, а на другом – молодые эстеты журнала «Афиша», зачитывавшиеся в свое время Лимоновым и заслушивавшиеся «Соломенными енотами».

Таким образом, по большому счету, весь этот труд представляет собой историю (можно даже сказать — Историю), увиденную глазами мажоров и написанную с точки зрения мажоров: ибо мажоры у нас это единственный деклассированный элемент, который имеет доступ к средствам распространения информации. В итоге, книгу и ее интерпретацию прошлого можно порекомендовать всему молодому поколению – с аннотацией: «Дети, запомните, как это было, — чтобы никогда этого не повторить»

Хорошо, когда рецензию на книгу можно начать с личных и относительно свежих воспоминаний. Итак, в августе четырнадцатого года… Нет, не началась Мировая война. Потому что, во-первых, это был август пятнадцатого, а во-вторых — две тысячи пятнадцатого. Так вот: иду я в августе пятнадцатого года по электричке Рязань – Москва. Пьяный-пьяный. Жара, ходить не охота, но пришлось. Я сперва большим фотоаппаратом пассажиров фотокартировал, они меня погнали из насиженного вагона, а потом, выходя, ещё кого-то рюкзаком зацепил — так вообще бить хотели. Но я улыбнулся и они передумали.

Захожу в очередной вагон, а там сидят поэты Герман Лукомников и Валерий Нугатов. Трезвые. Мы с фестиваля памяти Алексея Колчева возвращались, но они только на один день ездили, потому и трезвыми были, наверное. Я околесную нёс, поддамши. Уважаемые литераторы смеялись, а потом Герман спрашивает:

— Это ты ко мне тогда с Ником Рок-н-Роллом приходил?

Нет. Ника я только из зрительного зала видел, а понятие «тогда» конкретизировано в рецензируемой книге: «Большинство этих концертов я устраивал дома у поэта Бонифация в его однокомнатной квартире около метро «Юго-Западная». Любой ведь знает: Бонифаций это Лукомников двадцать лет тому назад.

А вот дальше продолжать рецензию будет не так легко. Вернее, сложно будет определить её цель. Суть книги «Формейшен: история одной сцены» полностью отражена в её заголовке и подзаголовке. Она действительно описывает феномен московской панк-генерации, появившейся в самом начале девяностых. В центре повествования находится фигура журналиста-вокалиста-скандалиста Бориса Усова, лидера группы «Соломенные еноты». Описание добросовестное и поэтапное: истоки — старт — реакция — соратники — кризис — распад — превращение в легенду — значимость и влияние. Относительно каждого существенного момента приведено как авторское мнение, так и версии непосредственных свидетелей (они же участники). Версии, понятное дело, противоречивы, но зафиксированы самым добросовестным образом. И вот по формальной стороне дела сказать-то больше и нечего! Разве что отметить «огромный объём работы», «качественность и добросовестность методов» — что там ещё у нас пишут в отзывах диссертационных советов?

К счастью, как любое серьезное исследование книга Сандалова заставляет подумать. И главный вопрос, спровоцированный этим чтением, вероятно, будет звучать так: Почему у них не получилось? Если конкретней и с цифрами, то отчего такой интересный и смешной показатель, как число просмотров на Ютуб у песен групп Гражданская оборона и Соломенные еноты различается в сотни раз? Не в пользу группы Усова, конечно.

Сначала скажем про обстоятельства, не ставшие причинами этого. Например, тщательная фильтрация круга поклонников, демонстративное нежелание быть звездой, герметизм точно не при делах — Егор Летов фанатов тоже не жаловал. Наличие или отсутствие исполнительского мастерства тем более роли не играло. Факт, что «Рок-газета Энск» — самое, пожалуй, качественное издание о музыке начала девяностых — раз за разом признавала выступления Енотов худшими концертами года, для панков мог служить только добавочной рекламой. Впрочем, играть тогда не умели многие. Соломенных енотов на концертах отличал запредельный почти уровень насилия. Причём взаимного: бутылки летели не только из зала на сцену, но и обратно. И первыми не всегда начинали зрители. Ну, так Сид Вишез в своё время вообще избил Ника Кента велосипедной цепью. Опять же — лишь сугубая реклама.

Моменты прихода из полусамодеятельной журналистики и написания рецензий на собственные альбомы тоже повредить не могли. Панк со дня своего появления был наполовину журналистским феноменом. По крайней мере — за пределами США. В Америке-то он большей частью и остался в гаражах, но английские репортёры семидесятых вполне преуспели, знакомя почтеннейшую публику с выходками отпрысков этой самой публики.

Склонность к радикальной политике, чаще в правом её изводе, делу тоже вредила не сильно. Во-первых, газета «День» была вполне себе мощным рупором, во-вторых, антисемитизм оставался одним из немногих явных табу. А панку да запрет не сокрушить — как такое можно?

Даже обвинения во вторичности не катят. Это не было вторичностью. Идеи панка до эпохи Формейшена в России отработали несколько раз. Вернее, первыми тут, кажется, были ленинградцы золотой эпохи. Ещё в Союзе. Конечно, в чистом виде панк рубила тусовка Свина, но остальные группы, ставшие затем легендами, так или иначе воспринимали идеи Калифорнии и Лондона. Звуки Му или наоборот — группа Центр с Василием Шумовым уже работали, скорее, с деконструкцией панка (да-да, деструкцию тоже можно деконструировать). Сибирская волна, непосредственные предшественники Формейшена, ещё раз прокатились по панку — на свой манер. Но идей, созданных в середине семидесятых, хватит, кажется, надолго. Короче, вторичными были все, а не повезло Енотам.

Ну, и почему всё получилось вот так? Думаю, прежде всего ребята оказались не в том месте и не в то время. Англия семидесятых годов тихо подгнивала, стране требовалась встряска. Ну, вот и тряхнули: панки за ноги, Тэтчер за уши. Страна, конечно, имперского величия не вернула, но более-менее ожила. Такие процедурки иногда бывают полезными. У нас же всё происходило не в пример суровее. СССР рухнул весь и разом. Теперь представьте: из телевизора вам круглосуточно рассказывают, что, дескать, идёт первоначальное накопление капитала, слабым придётся лечь и не дёргаться, и тут ещё кассета с песнями про кошмары мира зверушек и важность бить первым. Цитата из книги: «уроки городской войны за самореализацию». Ужас, да ведь? И термин-то «самореализация» (по-русски — продажа себя) из учебника для эффективных менеджеров, и войну-то приходилось вести не с олигархами, а с такими же представителями неизворотливого большинства. Козье это дело.

А кризис был действительно тотальным. «Старые» рокеры имели некий опыт противостояния с системой, даже и с КГБ. Порой — довольно жёсткого противостояния, как, например, в Тюмени, где в 1985-м году Мирославу Немирову выдали помещение, аппарат, инструменты, сказали, что можно народ звать и водку пить, а в 1986-м всех повязали. Ну, да: собрали ребят в одну кучу, чтоб удобнее, и прихлопнули. Такой опыт создавал вокруг сибирских групп некоторый ореол, а им самим давал лишний повод усомниться в благе случившихся перемен. Первым, кажется, сориентировался Летов. Его тут же стали стебать, что вчера, дескать, коммунистов поносил, а сегодня — демократов. Ну, так а что делать, если эти оказались ещё хуже? Но главными всё ж были умение и привычка внешние обстоятельства более или менее игнорировать. Придавать им значение не больше, нежели дурной погоде.

Еноты же этого всего бэкграунда не имели, отчего обрушились не на главного врага, а на ближнего. Ещё цитата (авторов отдельных высказываний не указываю, в конце концов, книга представлена на премию от имени Феликса Сандалова, вот пусть он и отвечает за всех): «Протест Усова против времени, против поколения старших мне как сверстнику совершенно понятен: всегда казалось, что ребята старше нас лет на десять получили гораздо больше.

Когда мы пошли в школу, они уже драли телок под красное, слушали Uriah Heep и носили клеша, — все школьные годы они были бандой, а мы лошками. И весь протест нашего поколения в поздних восьмидесятых — это протест против этих старших братьев».

Ну, вот старшие братья, очухавшись от первого шока, малышню и уделали в очередной раз. Они снова предложили выход вбок и через, в то время, как новые лезли против системы в лоб. Тем самым системе немало потворствуя. Нельзя всё-таки одновременно декларировать, что играешь для молодых работяг в то время, как эти работяги на глазах превращаются в люмпенов, а твои поклонники их обзывают не иначе, как гопниками и регулярно фигачат. Да, неферы часто били первыми. Их этому телик учил и любимая музыка тоже. Опять цитирую: «Только хиппи были в стороне как люди неагрессивные, а для всех остальных агрессия была нормой жизни, потому что время и окружение были такими, что на миролюбии далеко не уедешь» — прогиб под «мир и окружение» засчитан в полный рост. Ну, так вот и появились у хиппи свои Умка, Комитет Охраны Тепла и прочий Чиж. А у работяг — Сектор Газа, например. Это у тех, кого блатняк (понтовое имя «шансон» жанру присвоят позже) всё-таки вызывал отторжение.

Напомним: на дворе начало девяностых. Соцсетей нет, серьёзные дяди (возрастом чуть же постарше музыкантов) пилят страну, мелкие братки тоже конкурентам не рады, системным партиям молодняк нужен лишь в качестве массовки. Кроме бегства от реальности в ролёвку или, опять же, к хиппарям оставался околофутбол и радикальная политика. Ну, и музыка, конечно — наше всё. От рока всё ещё ждали ответов даже люди, от природе к музыке не склонные. Вот фаны, нацболы да скины и составили костяк аудитории Соломенных енотов. Не самая миролюбивая публика.

Второй момент относительного неуспеха Формейшена был сугубо музыкальным. Предшественники ведь конкурировали сугубо меж собою. Западная музыка попадала в страну порционно и не ко всем. А тут сразу вал. Это как бы команда была вечным чемпионом области по футболу, а её сразу в Лигу Чемпионов. Такая открытость всему и разом многих сделала посмешищами. Упомянутая уже «Рок-газета Энск» с той же регулярностью, с какой выдавала Енотам призы за худшие концерты года, худшей группой называла Аквариум. Да, такие были ещё времена: вся непопсовая и неэлектронная музыка казалась подлежащей рассмотрению в едином поле. Так вот: Аквариум свои антиплюшки получал именно за старые заслуги: за присвоение чужой музыки, до коей он в семидесятые-восьмидесятые имел доступ, а прочие — нет. Но Гребенщиков, будучи человеком тёртым, сориентировался, ожил. А Соломенные еноты продолжили прямую конкуренцию, например, с Нирваной. Причём сами-то они этой конкуренции не хотели, но в условиях открытых шлюзов народ был волен делать выбор. Он и делал. Нирвана, пожалуй, была последней такой объединившей народ группой. Её и гопота любила, и волосатые, и панки, и все почти.

Упор на качество текстов и расплывчатый термин «энергетика» не выручил. Энергетика-то и у западных ребят была будь здоров, а тексты… Ну, вот смотрите: к зиме девяностого года по кассетам гуляло, постепенно теряя в качестве, две основных концертных записи Гражданской обороны. На первой из них, московской, 1988-го года, слов почти не разобрать, но сочетание бульдозереного рёва Егора Летова, где даже истеричные срывы казались продуманными, и гитарного хаоса доставляло невероятно. А уж когда на эстонском концерте он начал песню Неумоева про Малиновую девочку, так все дружно сказали: «Мы слышим тебя, Каа». Рок-тусовка только ж на словах независима. На самом деле эти ребята — такой коллективный Лис из Маленького принца. Ибо фанатство, т.е. сотворение себе кумира, с внутренней свободой сочетаются так себе. Словом, не было в голосе Усова сержантских ноток, столь необходимых для настоящего успеха. И с текстами они всё-таки переиграли, придавая им уж слишком много значения. Скажем, когда я слушаю группу Хикашу, то, естественно, не понимаю ни слова, ибо по-японски. Но чувствую, что метод, коим Коити Макигами кладёт с прибором на действительность, мне крайне близок.

Ладно. Так или иначе, а харизма и верность избранному пути это важные вещи. В какой-то момент Соломенные Еноты обрели статус легенды. Или даже мифа. По крайней мере — в рамках довольно обширной тусовки. Как водится, каждое действие мифологического героя обрастало сакральными смыслами. Ещё одна цитата: ««Однажды Усов купил в ларьке бутылку водки и банку сгущенки — сочетание в его стиле». Абсолютно нормальный набор продуктов же! Из этого можно приготовить коктейль «Будильник». Впоследствии этот коктейль получит название «Дебошир», что также отражает дух времени, но вне зависимости от нейминга напиток позволяет не вырубаясь передвигаться несколько суток автостопом или, скажем, записать одним заворотом большой музыкальный альбом.

Но миф так миф. Став центром притяжения, Усов собрал вокруг себя очень интересных людей. Вернее, они сами собрались. Сайд-проекты или просто близкие группе люди порою казались не менее интересными, чем исходная команда. Только время сильно изменилось и возникла ситуация, когда нетривиально реагировать на те или иные внешние обстоятельства стало очень сложно — по причине конкуренции смыслов. Вот поёт Алексей Фомин из «Министерства любви» песню о русской Камбодже:

«Мотыгой по голове и в яму,

Мотыгой по голове и в яму» —

Ну, и что? Это в чистом виде ощущения клерка к вечеру пятницы; квинтэссенция офисного отношения к миру. И тому клерку на более доступном языке спел о его проблемах Шнур. В то же примерно время. Или вот Александр Непомнящий исполняет отличную песню про вечный автостоп на русских дорогах. Но «Самурай» Егора Белоглазова прозвучал, кажется, чуть раньше. Хотя это не важно — раньше или нет, он иначе прозвучал, прежде всего. Ну, или вот совсем уж отличная песня Арины Строгановой «Посреди зоопарка». И ассоциируется она не с летовской «Мы уйдём из зоопарка», а, скорее, с отжигами витебской «Серебряной свадьбы». Именно на уровне подачи и манеры исполнения. Да: «Утро над Вавилоном» есть вполне такой лоу-фай вариант белорусских приколистов.

И всё это само по себе правильно и хорошо. Прекрасно ж, когда есть конкуренция и разные взгляды на одинаковые безобразия! Увы, но прекрасно лишь в абстрактном смысле. А когда человек тщательно выстраивает концепцию, обосновывая хотя бы для себя и ближнего круга почему прав именно он и почему верен сугубо его взгляд на мир, столкновение с иной реальностью чревато крахом.

Ещё цитата: «С 1987 по 1997 год ведь было полное ощущение, что можно все. Вообще все. Можно играть панк-рок, можно устраивать анархию на улицах, можно все в смысле буквального самоуничтожения, когда появились рейвы, где все вокруг тебя под психоделиками, а менты даже не знают еще, что это такое…». Вот это «можно» многих и погубило. Интереснее, когда нельзя. Причём не по ментовским причинам нельзя, а по сугубо творческим. Сделал человек шаг куда-то — всё, это его поляна. А выдавливать его оттуда, так только силы зря терять.

Но вообще, всё не очень сумрачно. Раз: Борис Усов жив два: судя по книге — выздоравливает и три: он остался легендой. Музыку, судя по всему, делать снова не намерен, но чего в жизни не бывает? Так или иначе, но у него и тех, кто пойдёт следом, теперь есть такой мощнейший пиар-ресурс, как Федеральный список экстремистских материалов. Двадцать лет назад его не было. Это ещё одна причина, отчего творчество «Соломенных енотов», «Лисичкиного хлеба» и других славных групп известно не столь широко. Дело, кажется, поправимое.

История «московского экзистенциального панка» пера Феликса Сандалова имеет некоторый потенциал документального романа, для создания которого, впрочем, автору не хватило смелости и элементарного драматургического чутья. В итоге перед нами скрупулезная летопись одного музыкального «формейшна» в репликах его лидеров, участников и сочувствующих. И даже людям, знакомым с творчеством двух основных групп «московского экзистенциального панка» — «Соломенные Еноты» и «Лисичкин Хлеб» и более-менее прикалывающихся к нему может надоесть читать про самодельные журналы, пьяные выходки и кунцевскую йокнапатофу героев контркультурного труда. Не совсем понятна мотивация издателя Михаила Котомина, выдвинувшего эту книгу на премию под названием «Национальный бестселлер» — «Формейшн» может быть безусловно интересной и даже полезной книгой для ряда узких групп, будь то фанаты «Соломенных Енотов» и «Лисичкиного Хлеба», друзья музыкантов, музыкальные критики или даже социологи, занимающиеся изучением маргинальных сообществ, но это все-таки не та капля, в которой отражается многоцветие окружающего мира.

С примерно тем же, в общем, успехом можно было выдвинуть на «Нацбест» летопись общества филателистов или команды реконструкторов.

Как человек, интересующийся историей русского андеграунда последних десятилетий, я скорее всего даже поставлю эту книгу на полку с целью возвращения к ней в будущем, но тут мои личные интересы скорее не совпадают с интересами магистральной линии русской культуры, поэтому сам факт присутствия «Формейшна» в списках общечеловеческой, скажем так, литературной премии вызывает скорее недоумение.

Есть такая страшилка для детей, которую частенько вспоминают заботливые взрослые, чтобы попытаться предотвратить неизбежное: «начнешь курить, перестанешь расти». Единицы из тех, кого вразумляли таким образом, верил, а все остальные бросались в омут «взрослой» (речь, естественно не только о курении, его могло и не быть), как им тогда казалось, жизни. Этот самый момент, когда «перестаешь расти» впоследствии вспоминается с одной стороны как самый счастливый — юность, свобода и «чего там только не было», с другой стороны — пятно позора на репутации респектабельного взрослого человека — опять же «чего там только не было».

Наводнивший сейчас все мыслимое и немыслимое пространство нон-фикшн о 1990-х годах напоминает группу в социальной сети «для тех, кто помнит жвачку „turbo“», где все кому не лень с упоением придаются ностальгии. Особенно неистовы там подростки лет 16-ти, видимо, сохранившие воспоминания о рейвах и прочих радостях из прошлой жизни. Вот оно, подтверждение: ностальгия действительно подменяет реальность. То есть люди, бросившиеся ваять многостраничные песни о тех деньках, когда они «начали курить», действительно в том времени и остались, «перестали расти».

Книга Феликса Сандалова не лишена порока сладострастного восхваления ушедшей эпохи. Ей свойственен и еще один, к сожалению, распространенный среди подобной литературы порок — то, о чем можно часами болтать со старым приятелем на кухне, распивая что-нибудь, что позволяет пошатнувшееся в лихие деньки здоровье, интересно только участникам беседы. На бумаге все эти «а помнишь, как на том концерте мы пили, курили и матом ругались» выглядят жалко и зачастую скучно. Безусловно, галерея портретов, возникших на страницах «Формейшена» совсем не ассоциируется со словом «скучно»: нбпшный авангард, отечественные акционисты, ЗАИБИ и прочие веселые ребята — своего рода легенды своего времени, но неужели о них никто еще не писал? А как же те самые музыкальные журналы, да та же «Лимонка», прославленные в книге? Если автор претендует на звание летописца эпохи, независимого эксперта в области московской (а точнее коньковской) тусовки, то возникают вопросы о его непредвзятости (не всякий фанат готов описать свой восторг от кумира на 576 страницах) и о знании предмета изучения. За вскользь оброненную фразу о том, что в 1990-е годы в городе на Неве «из всех молодых групп по-русски пела только группа „Сплин“», автор должен если и не поймать головой табуретку, то признать, что он во-первых того времени в силу возраста в Санкт-Петербурге не застал (впрочем, винить тут его не в чем), а во-вторых не проявил должной исследовательской пытливости, чтобы проверить данное утверждение (и тут резонное возражение «книга не о питерских панках» не кажется ультиматумом: рассказывая о животных, обитающих в саванне, отрицать наличие другой фауны в лесах амазонки бессмысленно).

Впрочем, обсуждать все спорные сентенции как автора, так и тех, чьи воспоминания, мнения и т. д., и т. п. собраны в «Формейшене» можно бесконечно долго, объем книги солидный — 576 страниц. Не скрою, эту многоголосую оду Б. Усову (Белокурову), фактически коллективно написанный некролог «Соломенным енотам» и прочим представителям московского андеграунда описанного периода, читать сначала интересно и весело (меня поймут те, кто попал в тот самый «хвост кометы», о котором с легким налетом снобизма говорится в книге). Затем становится скучно: книга на треть состоит из фраз в разных сочетаниях типа «невероятная энергия», «граничащий с гениальностью», «не от мира сего», «отрицание мещанства» и все в таком духе. Да и структура книги: пара страниц в начале главы от автора, а потом еще двадцать-тридцать — о том же самом его «собеседников» утомляет. На третьем этапе все это злит несусветно, и единственной радостью, вишенкой на торте, оказывается сноска на 551 странице: «Страницы 551-561 можете заполнить на свое усмотрение»… Нет, не единственной — еще порадовала подборка коллажей Б. Усова (Белокурова) в финале книги, которая гораздо емче, точнее и остроумнее всего написанного в предыдущих главах.