Синдром меланхолии

Роман-психотерапия – такой лукавый подзаголовок выбрал для своей книги автор, предлагая читателям самим решать, кто тут субъект исцеления – читающий или пишущий. Вопрос наиважнейший, потому что к творчеству «для души» нельзя применять те обычно строгие критерии, которые мы применяем к любой профессиональной деятельности, в том числе творческой.

Вопрос наиважнейший и потому, что нет никакой творческой деятельности без души, а критериев оценки конечного продукта такое множество, что соответствовать им всем невозможно.

Вопрос наиважнейший еще и потому, что главным отборщиком книг на вхождение в длинный список вечности как был, так и остается читатель, и никакие советы ему тут не нужны.

А у книги журналиста и радиоведущего Евгения Стаховского уже появились благодарные читатели, и среди них моя тетя, которой семьдесят четыре. При всех недостатках этого увесистого тома, текст, заключенный в нем располагает к неспешному и беспечальному путешествию по страницам, главам и городам Европы, которые мы посещаем с главным героем.

О нем трудно сказать что-то определенное, даже имя остается под вопросом. Ясно только одно – он молод и печален. Он не совершает героических поступков, но не делает гадостей и подлостей, даже напротив. Он модно одевается, дарит людям хорошее настроение, всегда готов вступать в приятный необременительный разговор. Но в каждом из 43 городов, которые он посещает, ему чего-то не хватает для счастья. Этот новый Мельмот-скиталец с нежностью баюкает свою неизбывную меланхолию, укачивает ее в поездах и самолетах, кормит заморскими деликатесами. А меланхолия привычно сосет его грудь, и оба навечно прилипли друг к другу.

Конечно, этой книге не помешал бы хороший редактор – в ней есть длинноты, логические провалы, самоповторы. Но есть и прекрасные находки. Вот, например:

«3. Четыре стадии восприятия городов

Первая стадия, как известно, означает, что достопримечательности, скорее, разочаровывают, чем доставляют удовольствие. Японцы называют это Парижским синдромом, и я склонен доверять им в этом вопросе.

Вторая стадия, как известно, означает, что глаз замылился и перестал обращать внимание на достопримечательности. Они как бы есть, но с ними все смирились.

Третья стадия, как известно, предполагает усилие по поиску достопримечательностей и желание получить от них удовольствие. Коротко её можно сформулировать так: я уже здесь, я провёл много времени в дороге; во что бы то ни стало — я должен насладиться этим местом, иначе я никогда не захочу приехать насладиться этим местом, иначе я никогда не захочу приехать сюда во второй раз; я не прощу себе упущенной возможности, а мне обязательно будет казаться, что это не город пустой, а я недосмотрел.

Четвертая стадия совершенно неизвестна.

Четвёртая стадия означает, что все города на земле перестали представлять собой отдельные единицы и предстают в сознании, как разные районы одного большого города. Стираются не только границы между городами, но и границы между людьми. Люди везде одинаковые. Некоторые тебе нравятся, другие — не очень, третьи — нет. Четвёртые незаметны. Вот и всё. Я предлагаю назвать это Амстердамским синдромом, тем более что такой уже есть — это генетическое заболевание, вызывающее серьёзную отсталость в развитии».

Начало этой книги напоминает пособие на тему «Как испортить тревелог». Ну, в самом деле, фраза: «Я приезжаю в Таллин в 7:23 утра. Выхожу на перрон. Ловлю себя на том, что все перроны мира для меня одинаковы» кошмарна ж? Перроны различаются ничуть не меньше людей. В новом городе — так уж точно.

Автор пообещал нам объехать 43 европейские столицы и о том рассказать. Ну, и вот: перроны для него одинаковы, дальше здания окажутся одинаковыми, потом встречные-поперечные. Зачем мне это читать?

Но всё не так уж сумрачно. Всё, скорей, неровно в этой книге. Далее следуют то отличные наблюдения вроде «там, где красивые лица, — и еда хорошая», то неприятные приступы самолюбования: «На свете было и есть слишком много бесформенных художников, чтобы мы могли себе позволить ещё одного, — сказал я, мысленно оценивая удачность фразы». Стиль переменчив, и там, где эти изменения ненавязчивы — интересен. Нарочитые же попытки стилизаций (вроде главы о Вильнюсе) оказываются гораздо слабее. Так будет на протяжении всего романа. Совсем в диссонанс с автором впадаешь на главе про Минск: «Мы условились встретиться с ним ещё месяц назад, когда я только замышлял свой поход, и теперь сидим в кафе на Революционной улице, неподалёку от площади Свободы. Именно той свободы, которой в этой стране отродясь не было. Где-то они всё же свернули не туда». Ну, знаете… Чего-чего, а бытовой свободы в Белоруссии куда больше, чем у нас. Там и алкоголь продают круглосуточно, и менты добрее.

Но ещё через несколько глав становится ясным, отчего как раз бытовые-то аспекты для рассказчика не слишком важны. Он не как мы. Он вот какой: «привычный метр восемьдесят два, около семидесяти килограммов, тёмные волосы, карие глаза, длинные пальцы. Именно на пальцы чаще всего обращают внимание обычные люди. Какие люди — такие и пальцы». Кроме того, персонаж — весьма известный пианист. Настолько известный, что в некоторых городах его узнают на улицах, а в некоторых других городах у него знаменитые коллеги, учителя и почти ученики. Пианист утомился, решил прекратить концертную деятельность, а личный психотерапевт отправил его в путешествие, дав задание: в каждом городе знакомиться с людьми. Собственно, завязка такова. В средствах пианист не ограничен, коммуникативные навыки тоже на уровне, круг общения ясен. Например, барышня, подобно главному герою, выкупившая в мягком вагоне международного поезда купе целиком (в российских поездах так давно нельзя, но у нас особые порядки, да).

Впрочем, установление контактов с людьми, скажем так, иного круга тоже проблем не вызывает. Вот захотел человек сфотографироваться с пилотами локального авиарейса — сфотографировался, познакомился. Большей частью он вообще ведёт себя как обычный человек, не привередничая. Встречается с мальчиками и девочками. Он любит тех и других, взаимно. Иногда его, конечно, принакрывает. Как, например, в Риме. Тогда в номер хочется розу. И одеться, как подобает персоне его уровня и рода занятий: «По пути из Чивитавеккья я успел заглянуть на via dei Condotti, где футболка с Моникой Беллуччи от Dolce & Gabbana обошлась мне всего в 310 евро, а роскошные сандалии в греческом стиле в 830. Выйдя в город, а поселился я самым обыкновенным образом за углом от Фонтана Треви, я тут же понял…» ну, и так далее.

Нет-нет, это не представитель наследственной элиты, это нормальный свободный художник, кои во все века населяли Европу. Родился в среднемосковской семье, ходил в музыкалку, показал способности, стал тем, кем стал. К двадцати восьми годам. Взгляд человека, оказавшегося там, (не в географическом смысле, а… ну, вы поняли) безусловно, крайне интересен. В том числе, и взгляд на нас: «— Я не люблю христиан. Вы не поклонники Христа, вы поклонники Библии. Ваш идол — текст, который вы оборачиваете в свою пользу. Но я не осуждаю вас, ибо и сам поклоняюсь не человеку, но книге». Или вот ещё чуть дальше: «Я много раз это в разных местах писал, но повторю: потому-то русский человек и христианин по природе: потому что пьёт. А потом — неизбежно испытывает ужас, трепет и раскаяние. И сознаёт при этом, что — исключительно сам виноват».

В главах о самой-самой Европе-преевропе, там, где Лихтенштейн, Берн и Кирстен, книга достигает уровня самой себя. Глава ни о чём, глава об учителе, глава об устроении мира — очень адекватны читательским представлениям о том, как живут они. И вообще где-то между половиной и тремя четвертями книги всё становится крайне любопытным. Экзистенция ж в чистом виде: всё у человека хорошо, а человеку — плохо. Мы такое уже много раз видели, хоть бы и в сериалах, а опять интересно.

А в финале — Карлсон. Ну, да. Самый настоящий шведский Карлсон из города Стокгольм. И понятное читательское разочарование. На сей раз почти окончательное. Ибо книга-то кончилась. Придумать воображаемого друга мы и сами можем. Так и делаем. Давно уже, от самого детства. Но тут-то всё-таки творческий человек, близкий к просветлению. Мог и посоветовать чего.

А так — нормальная книга, читать интересно.

Берешься за чтение очередной немаленькой книги из длинного списка с надеждой — вот сейчас откроешь шедевр, достойный, как минимум, короткого списка… Но не тут то было. Казалось бы, изданная на роскошной бумаге, отзывы о ней — один другого лучше. По мере чтения пыл угасает, радость оказывается преждевременной, а к финалу желание заглянуть в глаза автору и номинатору, чтобы понять, зачем и за что такое наказание, становится непреодолимым. Роман-психотерапия (как гласит подзаголовок) «43» Евгения Стаховского — одно из таких разочарований.

Сюжет прост — главный герой, молодой талантливый пианист, по совету врача отправляется в путешествие по городам Европы, чтобы наладить свои взаимоотношения с миром. Сорок три (на самом деле больше) города становятся своего рода курсом лечения. Вопреки ожиданиям, описания впечатлений от той или иной вполне себе конкретной точки на карте в книге практически нет, то есть путешествие как таковое — лишь канва, организующая структура романа, который без этой, весьма искусственной, да и то до конца не выдержанной кристаллической решетки развалился бы вовсе.

Казалось бы, история излечения главного героя — вот на чем должен был бы удержаться этот хрупкий каркас. И тут промашка. Судя по описанию процесса распития водки «Абсолют» с Карлссоном (да-да, тем самым, который живет на крыше) в сорок второй главе фокус не удался.

Не спорю, человеческая психика изучена слабо, а значит стройности и строгости от романа, посвященного ментальным проблемам, ждать не приходится. Да и процесс мышления, как известно, не подчиняется законам классической аристотелевской логики, а значит беглые зарисовки беспорядочных встреч и расставаний героя, обретающие разные стилистические и формальные обличия, вполне оправданы. Лишь принимая такую точку зрения на то, что описано в романе Евгения Стаховского можно простить ему полнейшее отсутствие причинно-следственных связей в поведении и речи персонажей, безапелляционные монологи главного героя, лишенные какого-либо смысла, и заигрывание жанрами и приемами, использование которых не несет ни малейшей семантической нагрузки. Всего этого в книге более чем достаточно. Остаются открытыми вопросы: зачем? за что?

Таких произведений – пруд пруди. Они, в общем, трудноразличимы, и кажется, написаны одним человеком. Это, очевидно, интеллектуальное чтиво для избранных. Всё тут для того, чтобы интеллигентный субтильный горожанин прилёг в гамачок с изящным томиком и расслабился. И allegro тут есть, и секстовые скачки, и до-диезы, и 16 снесённых церквей, и картины супрематистов, и Дворжак тебе, и Перголезе, и Рахманинов, и Дженис Джоплин, и даже (Г-споди) Лена Элтанг, в общем, вся культурненькая жвачка в ассортименте. Тут тебе и музыканты мужеского полу, гладящие друг дружку и лобзающие, и румынская бодрая старушенция (представляется, почему-то, старуха шапокляк), какие-то венгерки, хорватки, сербки (или не сербки), и все они – абсолютно на одно лицо, с одинаковыми речами, с одинаковыми мыслями, какое-то кукольное царство. Даже не так – они просто лишены внешности, это скорее, царство теней. Нет человека! Вообще нет! А зачем?

Тут, вроде, речь о путешествии, но нет никаких намёков на реальные города, на какую-либо местность, на какие-либо местные особенности – мир одинаков, и одинаково скуден везде, и этим он не на шутку пугает. Как будто не по Европе путешествует герой, а шлёндрает в компьютерной игре, в которой разные города даже краешком не показаны, а лишь обозначены.

И всё это с густопосово-житомирским пониманием роскоши. Вот сейчас они закурят – обязательно длинную сигарету, которую потом будут тушить в мраморной пепельнице (карманной пепельнице, квадратной пепельнице). Вот выпьют – что-то из фляжки (мистическое, само ж собой, что-то ликёро-водочное, обозначенное латиницей, известное, очевидно, гурманам и тонким ценителям), вот сейчас шо-то покушают «у ресторане», а если и не «у ресторане», таки дома, но кушать будут шоколадки, мороженное, пить бесконечное кофе с какавой, и ворковать с бесконечными безликими девицами. И хочется — не то, что в конце, даже не в середине, а непосредственно в начале – хочется взвыть от этого альтернативно-сексуального жеманства, от этого сладенького бессмысленного компота, этих бабьих шоколадок, пироженок и мороженок, и от всей души дать главному герою в глаз. Нет, не за ориентацию – за то, что он абсолютно утратил все свойства человеческой души.

Вот сейчас будет про бухло. Потом про музло. Потом снова про бухло. Потом про чтиво. Потом про курево. Затем про кино. Это доведённое до предела потребление материального и нематериального, адское следствие окончательного и бесповоротного расчеловечивания. И всё приправлено натужным, до пародийности, философствованием, в виде извержения жутких трюизмов.

Я кремировал лучшее в себе.

Мы, как собаки, которых не сажают на цепь, но не пускают дальше двора.

Это уже настоящая толстовщина.

Архитектура – вещь ненадёжная.

Я вообще недавно понял, что все люди — фашисты.

Они фашисты, потому что им это внушили.

Инопланетяне на нас тоже из-за ресурсов нападут, а не просто в танчики поиграть.

Всеобщая правда стала твоей правдой?

Первой мыслью был душ, второй — чай. Третьей — который час.

В проёме стояла девушка лет двадцати пяти, неявной национальности.

— Я никогда не давал мастер-классов, — заметил я.

Нет, я не испугался и не отдёрнул руку.

Я НЕ ХОЧУ.

Возраст всё-таки имеет значение.

Что характеризует меня, как жертву стереотипов.

Всё из-за поклонения красоте.

Но, кажется, только этим я и занимаюсь.

Я думаю о вечном.

Почему-то в других случаях это не работает.

— А вы мечтательны?

— Обычно нет, но с каждым может случиться.

Ну что тут можно сказать в финале? Спасибо тебе, дорогой автор, за мой убитый день. Один день единственной жизни. Спасибо, автор, и прощай.