Смотрите: книга названа «Гений». В ней Анатолий Ким рассказывает о своём дважды крёстном отце и действительно великом актёре Иннокентии Смоктуновском. Чего мы должны от книги ожидать? Правильно: панегирика. Но мы ж читатели опытные, мы готовы к неожиданностям. Готовы к ним более, чем к предсказуемой направленности тексту. Мы ведь любим читать воспоминания о знаменитостях. И нам известна особенность биографической прозы последних лет тридцати: модно предлагать нетривиальный взгляд, модно сосредотачивать внимание на недостатках. Однако тут нас ждёт сюрприз. Книга действительно являет собой панегирик.

Да, надо уточнить, отчего Смоктуновский Киму дважды крёстный. Во-первых, Иннокентий Михайлович, практически случайно встретив писателя Анатолия Кима и вынужденно оказавшись в его квартире, принял участие в судьбе молодого литератора. Кажется, прежде формулировали именно так. Проще говоря — не читая отнёс рассказы Кима в толстый журнал и попросил напечатать. Что и было выполнено. А время спустя и стал крёстным отцом в обычном, православном, смысле термина.

Так что пиетет Анатолия Кима перед великим соседом более чем оправдан. И столь значителен тот пиетет, что заставляет его принимать на веру даже сомнительные даты. Впрочем, будем точны: единственную сомнительную дату — начало военной службы Смоктуновского: «с шестнадцати лет на войне, два года фронта и ещё три – служба на чужбине, в оккупационных войсках…». К самому-то актёру вопросов быть не может: и по причине его нынешнего отсутствия в дольнем мире, и просто учитывая возможность ошибки, и вообще — мало ли по каким причинам это ему надо было? Но вот не сходится. По словам, опять-таки Смоктуновского, из армии он вернулся двадцатитрёхлетним. Отняв из двадцати трёх пять, получим восемнадцать, что соответствует срокам ухода будущего актёра в армию согласно официальной биографии. Тут особой драматизации и не надо так-то. Призывники 1925-го года рождения, в том числе, естественно, и Смоктуновский, не подлежали отправке в действующую армию. Вместо этого им серьёзно продлили срок службы и приравняли к участникам боевых действий. Но как всегда у нас, многое делалось не по правилам. Вот и выпал ему и фронт, и плен, и партизанский отряд и дополнительные годы службы. Хорошо хоть без лагеря обошлось.

Повторю: это единственный эпизод, вызывающий сомнения. Вообще же эта книга очень сосредоточенна и сконцентрирована. Автор, несмотря на почти четвертьвековое общение с героем повествования, мыслью особо не растекается, сосредоточившись в целом на трёх вещах:

1) Природа гениальности;

2) Путь к вере;

3) Механизмы обретения творческим человеком популярности.

Естественно, книга, да и довольно краткая, это не философско-социологический трактат, в основном мы имеем дело не с анализом, а с добросовестно представленными фактами, в интерпретации коих читатель волен. Третий пункт в основном изложен на собственном примере, что вновь понятно: к моменту знакомства Смоктуновский уже был легендой. Итак, начало: «Мне тридцать три года и три месяца. Ровно десять лет назад я вернулся из Советской армии, где прослужил в конвойных войсках три года, и начал свой литературный путь. Он пока безрезультатно привел меня на площадку четвертого этажа – и вот я поднимаю свои невеселые глаза и вижу перед собой не то Гамлета, не то Деточкина». Собственно, ничего страшно. Человеку немного за тридцать. В наше время он ещё мог бы в липкинских семинарах участвовать и в премии Дебют тоже. Слово «дебют», кстати, Ким упоминает в схожем контексте, но с негативным оттенком: «Я ему ответил, что уже скоро десять лет, как хожу по редакциям, и меня никто не собирается печатать. Теперь уже совершенно ясно, что печатать не будут. Десять лет дебюта – это немало».

Вот чего сказать? Тогда, в начале семидесятых, Анатолий Ким писал хорошие рассказы и повести. Но, скажем прямо, несопоставимые, например, с его же более поздним романом «Отец-лес». С другой стороны, человек же действительно устаёт совсем-то без признания. И как знать — вдруг бы без тех, ранних публикаций, писателя Кима, каким мы его любим и знаем и не было б? А со стороны третьей — сколько молодых, надменных первым успехом, из литературы исчезли, так ничего толком и не сделав? Но повторю: книга эта, как и всякая хорошая книга биографического жанра, почти ничего не постулирует, пищу к размышлениям даёт, скорее.

С двумя другими проблемами, глубоко затронутыми в книге, ситуация почти парадоксальная: известно же, что во многих церковных кругах, даже и не в самых консервативных, отношение к актёрской профессий крайне негативное, на грани анафемствования. А вот из рассказов Смоктуновского получается, что и укрепление в вере, и особенность, пригодившаяся ему в актёрской карьере, произошли едва ли не одновременно. На войне. Про религию понятно: цитату об отсутствии атеистов в окопах не приводил только ленивый. С актёрством чуть сложнее. Он как бы выходил из тела, отключался, жил иной жизнью. Собственно, нечто подобное, как говорят, было у берсеркеров. Но у них только в бою, а у Смоктуновского ещё и на сцене. Он, по собственным словам, ни систему Станиславского слишком внимательно не осваивал, ни рекомендациям из книги Михаила Чехова не внимал. Просто вот так было: его личность во время исполнения роли подменялась личностью иной. Просто…

Но да: только на момент вживания в роль. Иначе — опасно. Ким пишет: «Я все это видел, все эти его работы, этих людей, в кого он перевоплощался. Но я видел также на протяжении двадцати лет конкретного человека, и ничего «гениального» в нем не заметил. Он был для меня простой, добрый, искренний человек. Мой крёстный. Он был понятный. Близкий мне тем, что в общении со мной не скрывал шероховатостей своего характера, не умалчивал и о том, какие слабости просматривал у меня. И всегда говорил мне «вы».

Конечно, механизм феномена, определимого в общем случае как гениальность, в подробностях не раскрыт. Иного, впрочем, странным было б ожидать. А вот инструкции по распоряжению своим даром присутствуют. Да и практичные вполне: «Вы можете никому ничего не говорить, но должны сами знать, что ваша работа гениальная, – если она на самом деле гениальная. Потому что вы этого только и хотели, ничего другое вас не устраивало, и вы добились наконец своего. С этой уверенностью вы и заходите в редакцию, ничего не говорите, молча кладите рукопись перед редактором. Смотрите спокойно на него. И все время помните, что работа ваша хороша. Очень хороша»!

Увы, но куда чаще мы наблюдаем игру в гениальность. Работа так себе, а подаётся автором как великая. И сочувствующие непременно найдутся, куда без них. Правда, те же помощники (не приховстнями ж их называть) сами затем окажутся среди осмеивающих. Ну, и вольно. Нам до них дела нет.

Раскрыт, хоть и без подробностей, финал карьеры Смоктуновского. То, ради чего он сыграл в последние годы немалое количество совершенно ужасных ролей. Настолько ужасных, что спасти те роли шансов не было даже у него. Он готов к такому был: «Если я почувствую когда-нибудь, что самое лучшее уже сделано, и что отсюда вот сюда уже больше ничего не поднимается, – он сделал такой жест: составленные ладонями вверх руки, прижатые к животу где-то у солнечного сплетения, поднял к самому горлу, отчего плечиего пошли изломом кверху, – я не стану стреляться или вешаться, а просто буду спокойно зарабатывать деньги. Деньги ещё никому не помешали, денежек лишних не бывает, и чем больше их у тебя, тем спокойнее на душе». Нормальный, кажется, вполне вариант, непозорный. Только оказавшийся напрасным. Степень отвратности эпохи, в которую гению выпало доживать, оказалась непредставимой. Эпоха толкала его к исполнению чудовищных ролей, а деньги, за роли те вырученные, отнимала. Но это не к нему, опять-таки, вопросы. И вообще совсем другая история.

Откуда взялись корейцы на Руси – Бог весть.

Может, они оказались тут в старину, просто пересекли необозримое китайское море, азиатскую ойкумену, включившую их в себя – и оказались на другом его берегу, на северо-восточном, войдя в него с северо-запада. Китайцы все одинаковые для нас, но там, в Китае, они различаются, как немцы и испанцы, они говорят по-разному, по-разному выглядят, китайцы одни на севере, другие на юге, и дома у них – тоже разные, и пагоды разные, и всё – другое, но это целый мир, сплочённый мир своих, и кореец там всегда на виду.

Корейцы ездили по всему Китаю, торговали, кореец – человек смирный, он оборотистый, трудолюбивый человек, он не помешан на войне и смерти, как японец, но ценит красоту не меньше японца – если дать ему землю, будет сад не хуже хвалёного японского. Кореец не меньше китайца уважает власть и закон, но раболепствовать не любит, есть и в Корее император, но свой, местный, домашний, живущий в небольшом дворце, нет в Корее огромных запретных городов, безграничных гаремов нет, нет нефритовых львов, золотого шитья, пучеглазых рыбок в хрустальных сосудах, рабов и наложниц с забинтованными ногами.

В Корее есть рис и шёлк, но у кого нет риса и шёлка на Востоке? Корея небольшая, а Китай большой, старший брат, шутка ли, в Китае – Властелин Поднебесной, Великий Маньчжур, управляет всем миром, и Кореей тоже.

Китай долго спал, на дворе 19 век, кругом паровозы дымят, пароходы пересекают океаны, природу электричества постигают и телеграф пущен, не только Европа, но и Япония теперь живёт по-новому, а в Китае всё так, как было в древности – мандарины с нестриженными ногтями, чаепития, курение опиума и косички на бритых головах, а народ всё прирастает, а риса больше не становится – риса столько же. Народу голодно.

И взбунтовался великий Китай, когда-то спокойный, что кит в океане. Корейцы пришли к северной границе, за спиной оставив свой мир, а тут – олосы. Олосы не похожи на людей, олосы с жёлтыми волосами, глаза – как горный хрусталь, едят лопатками, носят странное платье.

Как-то адмирал Тыртов направил Государю обстоятельное письмо.

Так, мол и так, России надобен угольный порт на океаническом берегу. Кровь из носу! Англичане запирают Россию на континенте, со всех сторон обложили, Чёрное море без проливов – что тебе лужа, в Персии угольному порту не быть, Англия войной грозит, есть Владивосток, но далеко он на севере, это ж идти и идти от него! А пока дойдёшь до южных морей – угольные отсеки изрядно полегчают, приходится угольные транспорты за собою тащить, чтобы досыпать уголёк в броненосцы, хорошо бы порт заиметь и поюжнее Владивостока! И нравится мне, пишет Тыртов, Корея! Порт Мозампо на юге самом полуострова Корейского! Подходит! А на Корею кто только не заглядывается! И англичане те самые злополучные, и немцы, и американцы, не говоря уж о Японии – та тысячи лет на Корею глядит, облизываясь.

Потом была и русская концессия в Корее. С центром в Порт-Артуре.

О чём это я? Собственно, о прозе Анатолия Кима!

Разве не фантастично, что человек по корням не то, что не русский, а принципиально восточных, азиатских корней, восточный человек, создаёт столь ослепительно, категорически русские тексты? Образцово русские, сказал бы я.

По моему мнению, центральной историей текста является крещение. Обращение через купель – в русские. Центром тут не воспоминания, не актёрские байки, не сверкающий Смоктуновский, всё это – как в ювелирном украшении, каком-нибудь аграфе, где огранённые камушки или жемчужины обрамляют главный драгоценный камень, самый значительный из всех, центральный.

Вернее, тут два крещения, даже три – о первом упоминается мельком, то был дед, который крестился «в надежде получить земельный надел», перебравшись из Китая, но так и умер без земли, и два крещения самого автора – первое, несостоявшееся, абсолютно фантастическое:

«И вот я подумал, что дети крещены, невинны и безгрешны не менее любого священнослужителя, поэтому вполне могут быть моими крестителями. Я вспомнил любимую мою картину Иванова в Третьяковской галерее – «Явление Христа народу». В одном из крещаемых рабов я представлял себя. Я решил, что дети будут для меня совместным Иоанном Крестителем. И когда они ровно в четыре часа дня пришли ко мне, я объявил им свое решение. Завтра мы пойдем на речку Куршу, они затолкают меня в воду, а потом я выйду, и они наденут на меня крестик, вот и всё…»

И, конечно, неоднократно упоминаемое второе крещение, где крёстным был сам Гений

А так – провинциальные рестораны, дежурный чай, бесконечный этот чай, берёзовые пейзажи, советские гаишники, корейские, еврейские и русские типы, поданные с неизменной симпатией, телогрейки и валенки, даже фантастически провинциальная «восхитительная мойва», и конечно, путешествия и беседы с великим актёром по российской дороге, всё это, как плоть вокруг кости, наросло вокруг крещения Корейского человека, накрепко – насовсем – соединённого с новой родиной.

У Анатолия Кима в его книге «Гений» есть проходной эпизод. Как Смоктуновский (он, собственно, и есть гений) помог начинающему писателю в первый раз напечататься. И вот сидит теперь напротив, держит в руках новенький номер «Авроры» за 1973 год и говорит, сияя глазами: — Я только что прочитал. Ваши рассказы просто замечательные! И откуда у вас, у узкоглазого азиата, такой дивный русский слог?

— Как, Иннокентий Михайлович? – удивился слегка уязвленный автор. – Вы только сейчас их прочли? Неужели вы их, не читая, отдали в журнал?

— Это чтобы не сглазить! – вывернулся артист.

Так вот. Я, в отличие от Смоктуновского, повесть Кима прочел. И хочу сказать. Я перестал любить выдуманную литературу. Это не мой личный недостаток. Ее все разлюбили. Только ленивый об этом не говорит. Но я не ленивый, поэтому скажу: не люблю больше ничего выдуманного.

Потому что в реальной жизни есть вещи, которые поражают тебя сильнее любого чужого литературного сна. Например, эпизод из книги Кима про то, как Смоктуновскому пришло ощущение (а его нельзя подделать: ни артисту, ни певице, ни поэту, про последний случай еще Ходасевич писал в своей книге «Державин»), в чем же его, Смоктуновского, собственно, и состоит призвание. Призвание к перевоплощению.

А дело было так.

На войне он некоторое время служил в похоронной команде, которая собирала на поле боя трупы погибших и свозила их к братской яме. Дело было летом, запахи были соответствующими. Команда орудовала крючками на длинных палках, а трупы загружала в конные фуры. Трупы укладывали штабелями, друг на друга. И вот вдруг из этой смертной кучи, из самого ее гниющего уже ада, раздается страшный стон и глубокий выдох. Живой!

Вся команда бросается к фуре, растаскивают трупы, чтоб, значит, до того, кто стонал, добраться. А ведь это предел человеческого кошмара: быть заживо похороненным. Причем среди других мертвецов.

В общем, высвободили они его, это вздохнувшего. Точнее выдохнувшего. А он опять рот разинул, выдохнул и замер. Это был такой же мертвец, как и остальные, но у него, видать, газы внутри накопились, вот они и вырвались наружу через глотку.

«И в ту секунду, Толя, — говорит Смоктуновский своему узкоглазому азиату с чудным слогом, — я почувствовал, что во мне вдруг как будто умер я сам, а возник вместо меня тот, который на самом деле был мёртв, но вздохнул как живой. Я не знал, кто он, но он был во мне. Настал момент перевоплощения. Это было первый раз. Было очень страшно, но именно этот страх моего собственного умирания приводил меня к перевоплощению в другой образ. Я начинал жадно жить в этом образе, и никто – ничья воля не могла сбить меня с пути».

По-моему, это круто.

Только ради этого и стоит читать мемуарную литературу. А, может, только ее и стоит читать.

Я Анатолий Ким, а ты кто?

Я прочитала книжку хорошую. Она называется «Гений». Её автор тоже великий славный гений литературы, великий мудрец и умник, любовный коммунист и основатель, теплый и мягкий и нежный мужик человек и сладкий педагог. Автора моего зовут хорошо – Анатолий Ким. Он хорошо еще писал про своего друга-актёра, который страдает в плену и в холодный зима мучится, но потом сбегает. Это просто гениальный писатель. Но мой самый великий писатель который любовен всем в мире и мне больше Анатолия Кима — Пушкин.

Книга Анатолия Кима посвящена его прельстивому соседу, другу и крёстному – Иннокентию Смоктуновскому. Друг не занимается плохими делами ни курит, ни пьет. Время был веселы и теплы. Ким и его любовный друг иногда занимались вдвоем – катались на автомобиле и на метро. Анатолий Ким пришёл к богу, а Иннокентий Смоктуновский подарил ему крест. Потом Анатолий водил своего крёстного в валютные магазины и покупал ему еду один раз. Потом Смоктуновский умер, и Анатолий Ким грустит и каждый раз думает о том, что больше не встретится с крёстным. А его крёстный Иннокентий Смоктуновский был велик и славен и Анатолий горд тем, что его великий крёстный был таким великим актёром.

Я — читатель верный и славный. Я начитан много и любил цитату из знаменитых и известных писатели. О чтении писал поэт: «Читать всем любовно и забавно, все читатели великие и славные особенно социалистические и народные. Но горе настигнет капиталистических читателей потому что они не читатели народные и знают мелко всяко!» Я и все рецензенты Нацбеста с этим согласились. Но эти мысли которые мудрые не может сравниться с мыслями моего любимого писатель, дорогой и славный учитель, великий вождь и борец за дело рабочих и крестьян в частности, славный коммунист и основатель держав — Пушкин А.С.

Славен писательский труд!