Добротная история советской и раннепостсоветской повседневности, замаскированная под мемуары. Автор не без кокетства именует ее «книгой для мещан» своей «персональной барахолкой». Тем не менее текст этот вовсе не для мещан — кто это такие в наше время? — а для читателей «умного глянца».

Прикольные, но необязательные истории о вещах, слегка расцвеченные эпизодами из жизни автора и его же размышлениями об советском государственном строе. Рассказы из жизни, надо сказать, не очень яркие: кто только не шутил о послевоенных красавицах в немецких ночных рубашках и не признавался в любви к семи слоникам на комоде. В то же время попытка понять жизнь через предметы обихода и потребительские практики всегда интересна, а в случае Александра Кабакова, который, по собственным словам, придает вещам колоссальное значение», вполне занимательна и открывает любителям истории повседневности довольно много новых фактов и подробностей. Кабаков, например, ругает создателей современных фильмов о стилягах: «Особенно много ерунды в деталях материального облика. Впечатление, что в качестве справочного материала, из которого черпаются все сведения о внешности и манерах героев, используется именно журнал «Крокодил» пятидесятых годов XX столетия. В результате появляется не настоящий стиляга (и название неправильное, всзятое из крокодильского же фельетона, а самоназвание было «чуваки»), взрослый человек, отвергающий все советское, а тот самый я — мальчишка в дядькином галстуке до колен и ширпотребовской ковбойке».

Напрягают разве что размышления о советском строе. Для автора, посвятившего значительную часть жизни вопросам моды и стиля, они как-то уж очень старомодны: «Этим подтверждается мое наблюдение: социализм способен производить качественные вещи, только тогда, когда в отделе технического контроля сидит товарищ Страх. До поры до времени советская техника не уступала капиталистической. У нас даже были приличные автомобили! Нельзя не согласиться, что Сталин был эффективным менеджером. Но единственным способом советского эффективного менеджмента была угроза убийством…»

Так принято было считать в раннюю перестройку, на современного человека это уже впечатления не производит. Впрочем, как еще должен относиться ко всему этому пожилой стиляга?

О пользе мещанства

Согласно теории социолога Питирима Сорокина, человеческие сообщества испокон веков блуждают между трех сосен – трех доминирующих идеологических моделей. Стержень идеационной модели (похоже, именно к ней сейчас возвращается российский социум) – героизм, аскетизм, высокие религиозные чувства, отказ от «ложных» материальных ценностей во имя «высшей правды». Идеалистическая модель общества стремится уравновесить духовные и материальные запросы, это время развития искусств, наук и прочих способов познания. Ну и, наконец, чувственная модель стремится потреблять и воспевать потребление как главную ценность быстротечной жизни.

Утоление жадных потребностей эго – самоотверженная аскеза – шаткое равновесие. Эти модели сменяют друг друга всегда именно в такой последовательности, и это более чем логично. Как человек после затянувшейся вечеринки стремится выйти на свежий воздух, облить голову холодной водой, так и обществу время от времени требуется холодный душ (как учит нас история, нередко он совмещается с кровавой баней).

Думается, проблема России заключается в слишком высокой скорости проворачивания этих социальных циклов. То, что в более стабильных системах свершается как смена исторических вех, у нас происходит в течение одной короткой человеческой жизни. Привыкнуть жить в центрифуге нелегко, поэтому так много у нас художников, писателей, ученых, которые «выламываются» за рамки текущего времени, то фатально его опережая, то внезапно оказываясь на обочине его движения.

«Камера хранения» Александра Кабакова, имеющая подзаголовок «мещанская книга», как нельзя лучше иллюстрирует эту идею. Попытки обрести сакральный смысл жизни в процессе потребления ее земных плодов предпринимали участники элевсинских мистерий, эпикурейцы, рыцари-тамплиеры, русские поэты Серебряного века, звезды Голливуда золотой поры и прочие достойнейшие персонажи. И то, что Александр Кабаков сохранил верность идеалам юности (пусть и воплощенным в дубовых столах из комиссионки, ботинках-утюгах и в плаще «Дружба») лично у меня вызывает лишь почтение, хотя кому-то это фрондерство длиною в жизнь и покажется смешным.

Помимо метафизического значения у этой книги есть и практическое применение. «Камера хранения» будет чрезвычайно полезна (и чем дальше, тем весомей) людям, изучающим материальную историю. Всем, кто уже сегодня снимает кино о 60-х, кто завтра будет составлять музейные коллекции из вещей, описанных в этой книге, подробнейшее исследование Кабакова ох как пригодится. Не исключено, что именно «Камера хранения» станет тем самым билетом в вечность, который в свое время выписали себе наряду с Достоевским и Толстым Гиляровский, Синдаловский, Пыляев и Сытин. Лично я как человек имеющий интерес к истории, в том числе овеществленной, скажу Александру Абрамовичу большое спасибо за этот труд.

В этой книге Александр Кабаков дважды упоминает полученную им от кого-то из критиков характеристику: «певец пуговиц». Один раз упоминает даже и, вроде, обижаясь. Но эта обида, понятное дело, кокетлива. Всё-таки, остаться певцом пуговиц не в пример лучше, нежели автором «Невозвращенца». А ведь ещё несколько лет подобная перспектива казалась реальной. Так, увы, бывает — когда автор запечатлевается в памяти читателей худшей своей книгой. К счастью, угроза, кажется, миновала. Про перестроечную литературу ныне отзываются снисходительно: дескать, время такое было.

А вот с пуговицами всё очень хорошо. И с патефонами. И с портфелями. И с мебелью. И… ну, короче, со всем, что окружало советского и в чуть меньшей степени — постсоветского человека. Иногда (и довольно часто) рассказы об отдельных и малозначительных вещах поднимаются до уровней мировоззренческих: «… большая часть предназначенной для обычных людей техники получала энергию от завода сжатых пружин. Об игрушках я уже сказал, а вот, пожалуйста, патефон, а еще была заводная бритва, не то «Юность», не то «Дружба»,а еще в парикмахерской жужжали машинки для стрижки, в недрах которых тоже были пружины, а еще был фонарик-«жужжалка», который действовал от маленькой динамо-машины, крутили которую на равных сжимающаяся рука владельца и возвратная пружина, а еще… Пружина исполняла роль, которую спустя пару десятилетий безвозвратно перехватили батарейки. Батарейки, требующие замены, наиболее ярко воплощающие идею одноразовости, в то время как пружина олицетворяла возобновляемость, многократность использования. Батарейки подчиняются времени, пружина побеждала время…». А вслед за этой философией следует динамичная новелла с нетривиальным взглядом на детскую психику и исчерпывающим финалом:

«Пружина лопнула!»

И танцы кончились».

Но так бывает не очень часто. Всё-таки вещь, как повод для бытового контакта-конфликта — такое в большей степени было епархией Довлатова. У Кабакова же преобладает чистейшее любование предметом и трогательное (в смысле, что читаешь и будто трогаешь) описание предмета. Иногда — средства добывания предмета или характеристики предмета, а также связанные со способами и характеристиками более или менее глобальные выводы навроде: «мое наблюдение: социализм способен производить полноценные вещи, но только тогда, когда в отделе технического контроля сидит товарищ Страх. До поры до времени советская техника не уступала капиталистической. У нас были даже вполне приличные автомобили! Нельзя не согласиться, что Сталин был эффективным менеджером. Но единственным способом советского эффективного менеджмента была угроза убийством…». Автору, конечно, виднее, но вещи, не относящиеся к быту, ещё в шестидесятые-семидесятые делали вполне хорошо и эффектно. Скорее, можно чуть иначе сформулировать: наши сограждане за одно только материальное вознаграждение работать не склонны. Нужна идея. Страх же — частный случай идеи.

Хотя, конечно, это уже будет разговором, не относящимся к сюжету книги. А сюжет у неё, как ни странно, есть. Да-да, у сборника коротких рассказов о сменяющих друг дружку вещах есть сюжет. Даже и несколько. Во-первых, автор здесь по определению оказывается сквозным героем и в этом смысле «Камера хранения» — роман воспитания. Ну, судите сами, мог ли не попасть в околофарцовые круги эстетически одарённый юноша, выросший в среде, где роскошным приёмом гостей считался вот такой: «Мать и бабушка с утра готовили: холодец из свиных ног с неприятно трогательными копытцами; винегрет в небольшом тазу; чистили селедку-залом, полученную в последнем пайке, и варили розоватую картошку; затевали пирог большим пухлым бубликом в печи-форме под названием «Чудо»;делали «шоколадную колбасу» из порошка какао, сахара и мелко ломанного печенья. К чаю кто-нибудь приносил коробку шоколадных конфет-ассорти с оленем, а кто-нибудь — просто «Мишку на севере» россыпью, в кульке из толстой серой бумаги. Открывали бутылки вина — кисловатого «Ркацители» и почти приторного «Шато Икем», шли в дело и ликер «Кофейный», и ядовито-зеленый «Шартрез». Мужчины под любую еду разливали «белую головку» — запечатанную белым сургучом водку по 21 рубль 20 копеек бутылка; дешевой «красной головкой» по 19 рублей 20 копеек товарищи офицеры пренебрегали, а о спирте и речи не могло быть — им ракетчики поддерживали силы в течение пусковой недели на площадках». Пройди детство чуть беднее, целью бы стала забота о хлебе насущном, немного богаче — к вещам возник бы иммунитет. А так — верхняя грань среднесоветской жизни. Хотя тут сложно сказать о грани. Жилищные условия в семье офицера, конечно, были чудовищными.

И постепенно книга становится повествованием о социальном расслоении. Скажем, эпоха катушечных магнитофонов, по мнению Кабакова, завершилась в конце шестидесятых, когда, дескать, Грюндиг или что-нибудь японское смогли позволить себе «даже МНСы». Вот не уверен. У очень прилично зарабатывающих шахтёров и нефтяников катушечные магнитофоны были самым распространённым средством для слушания Высоцкого ещё и во время Олимпиады. Не в цене дело, а в пронырливости. Моряки и те, кто работал на лесозаготовках с прямым бартером — другое, конечно, дело. А ведь были ещё и просто так выездные…

Некоторых из описанных явлений, вроде бума шёлковых рубашек, галстуков и даже костюмов, пришедшегося на излёт социализма, я вообще не застал. Очевидно, к тому времени общество совсем уж распалось на касты. Возникает, конечно, вопрос: те, кого импортное изобилие касалось в большей степени, ворчали пуще других, а мы, неизворотливое большинство, соглашались ещё терпеть и терпеть. Почему так? И кто был прав?

Чуть-чуть всех уравняла следующая эпоха:

«— Настоящий хипповый hand made, — говорит он,отвечая моим мыслям…

Наступали веселые времена: мы вспомнили, что, в сущности, все мы ручной работы…

Потом пластмасса победила».

Хотя и тут равенство было неполным: пейджеры в нашей стране прожили недолго и были не у всех. А мобильные есть у каждого. Но это уже иное время — жизнь после вещей. Теперь мы на услуги тратим, наверное, втрое больше средств, нежели на товары. Наверное, кто-нибудь, когда-нибудь напишет книжку и о нематериальных платных сущностях, сделавшихся неактуальными. Интересно получится. Но это нескоро ещё. Пока же приятно знакомиться с книгой, обречённой так или иначе остаться. Даже если литературные вкусы сменятся, необходимость-то в справочниках и свидетельствах очевидцев останется.

Кабаков пишет, я вас уверяю, пока что глаже всех и всех техничней, (больше половины конкурсных текстов осилил), чувствуется, что человек сей прошёл многолетнюю журналистскую практику – руку набил основательно. Пишет с чувством, с толком, с расстановкой, видно, что человек образованный, что тонко устроенный, рефлектирующий даже. Писатель? Да! Интеллигент? Нет оснований сомневаться! Единственное – в глаза бросается, что сие — речи не юноши бледного, а убелённого сединами солидного архонта, увенчанного лавром геронта, сказал бы я. Вообще Александр наш Абрамыч маститый ветеран писательского труда, и работает с текстом в духе старой школы! Проводит любовно рубаночком, потом пальцами оглаживает, пробует фактуру, потом шкурочкой надраивает, шлифует-полирует, и во всём это чувствуется, не побоюсь этого слова, истинная зрелость! Потому как не отвлекают уже крики с улицы, красавицы мыслей не уводят, футбол не манит, и вообще – кровь уж не вскипает турбулентно, а льётся привольной равнинной рекою, не образуя бурунов. Ревущие сороковые оставлены позади. «Самый писательский возраст пошёл» — говаривал, помнится, Астафьев.

Однако кардинальных вопросов тут два, и если на первый – как пишет, уже ответить, более-менее, удалось, то на второй – зачем пишет – автор сей рецензии, поломав изрядно голову, ответа не нашёл. Потому как даже сам жанр сего текста остался загадкой! Что это было? Список всего находящего на хранении от материально-ответственного лица, снабжённый комментариями варьирующей краткости? Нафталиновая бухгалтерия из проката театральных костюмов? Мемуары провинциального старьёвщика? Списочек изъятого при обыске у солидного работника органов, потерявшего доверие товарищей ввиду морального разложения?

Кабаков – одна из звёзд постсоветской литературы т.н. шестидесятников. Распалась страна, и вместе с нею развалилась на части её прежняя литература, какие-то авторы, типа Егора Исаева или Маркова – попросту исчезли, другие – затаились или отправились по родным окраинам, и на место опустошения вошли и утвердились эти самые шестидесятники. Я говорю о них без всякой злобы – они просто пришли и стали царить. Нам столько говорили эти самые прежние советские писатели о Павке Корчагине, который в разваливающихся сапогах рыл насыпи, так хвалили отрешённость от мира материальных благ во имя идеи, что в последующий период просто автоматически должны были выдвинуться лавочники и барахольщики, все эти постаревшие господа с коками на головах, в заблёванных жёлтых галстуках, в туфлях на танкетке и ещё Б-г знает в чём. Те, что не служили и не строили, а собирали пластинки, выменивали жвачки на батарейки, такие убеждённые плохиши Львы Рубинштейны в очёчках. И впрямь, был в 90-е их звёздный час! Был у этих шестидесятников свой период, когда и они сорвали куш! Дорвались до всего! До путешествий-переводов-ресторанов, почище, чем советские от литературы чиновники! Стали тем же, что при СССР – всевозможные Фадеевы – выразителями чаяний и носителями новой идеологии! На место навязшего в зубах условно русского коровника и фрезеровочного цеха, мифологизированного, признаться, до невозможности – пришла столь же условная еврейская кухонька, и коридорчик с шифоньером, набитым сокровищами – горжетками, халатами и габардиновыми плащами, вместилищем гофре, плиссе и кордоне.

И данный текст Кабакова – это высший пик явления, его душа, его проводящая система сердца! Барахло! «Манная каша»! «Дудочки»! «Селёдочки»! (Не знаю, правда, и не хочу знать их жаргона, он представляется отвратительным, как всякое арго профессиональных нищих). Но до чего мирок вашей блошинки убог и неинтересен! Верней даже так – до чего он быстро приелся и вызывает одну лишь лёгкую изжогу! Как ненадолго его хватило! И недаром автор прибег тут к нехитрому фокусу и назвал творение своё «мещанской книгой», да ещё и в тексте упомянул, что обвиняется в мещанстве. Если человек с ног до головы в саже, как трубочист, с тросом, в цилиндре, лазает по крышам и чистит трубы – трубочист ли он?

Вот и вскрылась вся эта литературка – как ракушка в супе. Вскрылась она, мы заглянули, а там нет ничего, вернее, никого нет, ни героя нашего времени, ни лишнего человека, только битком набито добром, штаны плисовые, гамаши 3 пары, патефон молотовского завода 1 шт, слоники алебастровые 7 шт, отрезов маделопаму разного импортного 9 шт., пластинок импортных…

Я люблю всё мещанское. Аллу Пугачеву, съестную лавку «Братья Караваевы», вас.

Еще Пушкин писал про себя с гордостью: «я мещанин». Я не Пушкин, личиком не вышел, оно у меня белое. Но бегу за ним, Александром Сергеевичем, задрав штаны.

Поэтому вторая книга, которую я бы хотел выделить из всего списка (а я его все-таки одолел, несмотря на то, что уже старенький и никуда не гожусь), именно о штанах. То есть о пустяках.

Я не помню выкриков во дворах старьевщиков «Старье берем», но вот прабабушкин сундук еще помню. Там было много всего: какие-то перевязанные ленточкой письма, книги (на книгах всегда хорошо спится, говорила прабабушка), старые чистые простыни и новый похоронный заранее собранный прикид (платок, платье, туфли без задников, новое белье). Мне нравилось, что прабабушка заранее готовилась к смерти. Вот так и Александр Кабаков. Приготовились платьица, склянки, фарфоровая ерунда прошлых лет к забвению, а он их перед смертью вынул, обтер тряпочкой, прогнал паучка, поднял из темноты сундука да и нам показал.

— Спасибо вам, Александр Кабаков, — сказали мы и все посмотрели в жерло вечности. Жерло оказалось мещанским.

Меня тоже, как и Кабакова, в свое время мучил обывательский вопрос: почему страна «развитого социализма», которая запускала в космос ракеты и создала атомную бомбу, так загубила на корню всю легкую промышленность (легенькую такую промышленность, здравствуйте Людмила Прокофьевна!).

Так загубила, что последняя не смогла обеспечить граждан цветочной, быстротекущей ерундой, веселой пошлостью, кружевными трусами для дам, пуловерами для мужчин, сексуальными молодежными тряпками, узкими джинсами, обнимающими ляжку?

— Ты видел, как выглядит презерватив? – с придыханием спрашивал меня мой друг Славик. В школе.

— Нет! – почему-то покраснев, отвечал я.

— А ты знаешь, как их называют в аптеке? — не отставал Славик.

— Как? – уже, бледнея, спрашивал я.

— Изделие номер 2! – чеканил Славик.

Теперь изделие номер 2 лежит на каждой кассе в супермаркете, а счастья всё нет.

Подло, я считаю!

Но зато теперь мы можем снова перебрать постаревшими руками весь этот милый жалкий хлам. Всё, что нам казалось модным и нужным. И понять: мы ошиблись. Это всё позавчерашний прах. Бессмысленная пыльца. От нее только чихать хочется. Нас обманули. Жизнь промелькнула, обдала жаром чужих джинсов, а в руки не далась.

Я бы хотел прочитать книгу, в которой открывается форточка. И оттуда вырывается свежий ветер. Но, видно, литература пока способна только прощаться. Попрощаемся и мы.

Два человека, написавших о прошлом, мои фавориты: это Ким «Гений» и Александр Кабаков «Камера хранения».

Не офицер я, не асессор,

Я по кресту не дворянин,

Не академик, не профессор;

Я просто русский мещанин.

Вы, впрочем, тоже не аристократы.