Уроки иронии, печать печали
Странно смотрится в контексте нынешнего «нацбестовского» списка знаменитая литературная дама.
И потому, что лонг-лист в известной степени молодежный и, так сказать, «рукописный». И от того, что сама премия задумана (и состоялась) акцентированной в первую голову на текст, а уж потом – на его автора.
Между тем, Татьяна Никитична – в читательском восприятии – давно и прочно нишу Большого Писателя занимает и удерживает. Закрепив статус к 2000 году, когда были сделаны все три ее книги (и все главные) – условные «Рассказы», условные же «Эссе» и роман «Кысь». С тех пор Толстая так и работает большим писателем. Согласно национальной вакансии. Пока издатели перетасовывали весь этот невеликий скарб, ловча с обложками и названиями книжек, а сама Татьяна Никитична идейно окормляла либеральных политиков, снималась для ТВ, ругалась в ЖЖ и сотрудничала с газетами/журналами молодежно-консервативного направления, статус сиял незыблемо, и только легитимизировался далее.
Татьяна Никитична могла ничего не писать – статус обеспечивался фамилией и происхождением (Сергей Довлатов иронизировал по поводу американских успехов Толстой: «ее все принимают за вдову Льва Толстого, а меня в лучшем случае могут принять лишь за моего брата Борю»). Кстати, для самой писательницы, вовсе не чуждой юмора, в т. ч. черного, ирония над фамилией – табу, тут она может, в лучшем случае, лишь пригорюниться: «Так я, конечно, пристроилась к Союзу Писателей и еженедельно получала свою гречку, чай со слоном, банку рыбных консервов, зефир в шоколаде, полиэтиленовый кулечек развесного «Мишки на севере», и, в общем, каталась как сыр в масле, но уже в Лавке писателя на Кузнецком мосту выходил облом; я была всего лишь Член Семьи Покойного Писателя, жалкая маргинальная козявка, и хорошо помню, как мне отказались продать «Тараканище» Корнея Чуковского – кишка тонка, это не для вас девушка» (эссе «Желтые цветы» — это не про мимозы, а про салат «Мимоза»).
Совковый дефицит – популярный сюжет в «Легких мирах», однако подавляющее большинство советских граждан членами семей покойных писателей не были, маргинальными козявками тоже, и потому спокойно читали своим детям «Тараканище» и пр., сами на Чуковском росли и крепли, не подозревая с каким страшенным корпоративным дефицитом имеют дело.
Тем не менее, Татьяна Толстая – писатель не по статусу, а по самоощущению и мировоззрению; заклинатель слов, – неслучайно в новой книге так много разговоров вокруг колдовства и магии, а вместо традиционного послесловия – интервью ТНТ с Иваном Давыдовым на метафизические темы. «Могла больше ничего не писать» — это не про нее. Для Татьяны Толстой «Легкие миры» — конечно, нужная и своевременная, прорыв, четвертая печать, долгожданное снятие эмбарго.
«Легкие миры» — многолетняя тоска по роману, сублимированная в сборник, явно сделанный с претензией на концепцию «русской магии» и гамбургский счет – а оказался он вполне обаятельным и без этих тяжеловесных вводных, а может, и вопреки им.
А может, это и есть роман, во всяком случае цельное произведение, где фундаментом выступают семейные сказки и истории, а также заглавная новелла «Легкие миры» и несколько примыкающих к ней рассказов «дорожного», road movie, направления. Оно, собственно, и задано – пафосно выражаясь, это путешествие русской души, для которой перемещения за океан и вообще госграницу желательны, но вовсе не обязательны – в параллельный мир можно перенестись и не покидая дома – тут с опытом героини рифмуется, скажем, краткое жизнеописание визионера Эммануила Сведенборга («Эммануил»). Просто, но со вкусом, и, надо сказать, работает – бытовые заметки, фейсбучные статусы, как бы дополняющие и разнообразящие «литературу», приобретают масштаб и самоценность.
Татьяна Никитична, будучи не только большим писателем, но и статусным мизантропом, предпочитает взаимодействовать не с людьми, а с предметами, интерьерами, продуктовыми корзинами, взять хоть названия статусов-главок: «Кофточка», «Сумочка», «Яичечко», «Синие яйца» (а, нет, тут как раз про другие яйца – мужские»), «Студень», «Чечевица», «Хряпа тоталитарная» (название кулинарного рецепта).
Героиня активного действия по возможности избегает, предпочитая созерцание. На прямое соучастие ее всячески провоцируют обстоятельства – не исторические и социальные, а, скорее, бытовые. Рудиментарно актор в авторе конечно, присутствует (на весь толстый сборник Толстой чуть ли не единственный пример судьбоносной решимости – в рассказе «Дым и тень» о романе с худосочным американским профессором Эриком), однако заметно, как Татьяна Никитична планомерно активиста в себе побеждает – литература оказывается сильнее характера и социального темперамента.
Впрочем, отсутствие ожидаемых читателем проклятий и ярлыков обманчиво: Татьяна Толстая берет шире и глубже, против шерсти берет, распространяя иронию не на политические реалии, а на антропологические. Объект насмешек иногда конкретизирован (русские строительные пролетарии). Но чаще охватывает целые народы. И даже сонмы народов – «иностранцев».
В этом смысле поздняя Татьяна Никитична напоминает сатирика Михаила Задорнова – «Задорнова для продвинутых».
Но поразительней и парадоксальней другое сходство – с поздним Эдуардом Лимоновым; одновременно с «Легкими мирами» я читал свежий роман Эдуарда Вениаминовича «Дед» и не уставал удивляться интонационной близости – эдакая задорная сварливость, надличностный опыт, заслуженное олимпийство…
Апофеоз же сближений и саркастического фетишизма я, не без удовольствия, процитирую.
Лимонов: «Часть своих трусов Фифи забывает, и они остаются у Деда. Не так давно Дед подсчитал вместе с Фифи, она корчилась от хохота на постели, количество трусов. Было уже отсчитано около сотни, но Дед был уверен, что их больше, и продолжал искать в шкафу, выткаскивая трусы и отделяя их от чулков и лифчиков Фифи, которых тоже скопилось множество. Наконец, трусы иссякли (…). Пересчитав, обнаружили, что трусов 103. Прописью: сто три единицы трусов».
Толстая: «А я давно затаила тяжкую думу против своей стиральной машины, и потому одиночные носки, доставаемые из нее, не выбрасывала, а аккуратно хранила в отдельной коробке. (…) Так вот, найдя четыре носка и подобрав к ним пары из коробки, я посчитала остальные и носков-одиночек оказалось 47. Сорок семь!»
Впрочем, когда ирония отступает и уступает метафизике – а Толстая умеет дать ее смело, вскользь, ненатужно, ты, при всей разнице возраста, таланта и географии, рекрутируешься из читателей в соавторы. Так, одно пронзительное место из заглавной повести заставило меня глубоко опечалиться от того, что в этой жизни я никогда больше не окажусь в той квартире, где родился, на Втором участке в городе К., сталинская трехэтажка середины пятидесятых, которые там до сих пор длятся, ровно на углу улиц Мира и Молодежной.
Я прожил там до трех лет, и застал ее еще коммуналкой, и крайне смутно помню соседей – дядю Сашу, какого-то кривобокого типа, про которого говорили, что во время войны он был полицаем и отсидел за это в лагере, может, потому я его вспоминаю одетым в некое подобие полосатой робы. Полосы поперек. Большую девочку с завораживавшим меня, да и все то время, именем Анжела, имевшую к дяде Саше какое-то отношение.
Там играли свадьбу мои родители, самым ценным подарком был большой вентилятор с коричневыми лопастями и толстым туловом, похожий на военное насекомое, он долго у нас жил вентилятором, а потом рукастый мой отец переделал его в портативный наждак.
Потом там жили близкие, квартира стала отдельной и огромной, они крепко хозяйствовали, смотрели футбол, ходили на дачу и приходили с нее (все рядом, на Силикатном), на работу тоже (и тоже всё рядом), пили чай, готовили и гнали самогон превосходного качества и крепости свыше 50-ти градусов.
Уехали и вернулись. Старели и болели. Смотрели в кухонное окно на частный сектор Нефтебазы, потому что частный сектор Силикатного – на другой стороне.
Мне хочется думать, что и сейчас, и уже навсегда, в другом состоянии и измерении, невидимые, угадываемые и родные, они и сейчас сидят там за кухонным столом (кухня, говорю, большая, все помещаются, хотя это им неактуально уже), и негромко беседуют в тепле и прохладе одновременно (как там всегда и было), а может, и выпивают, и поют тихонечко, скажем, «Вернулся я на родину», как спели в свое время мне, встретив на той кухне из армии.
Спасибо Татьяне Никитичне за этот легкий и сильный трип.
