Из названия понятно: это книга воспоминаний об эпохе и о себе в ней. Не сказать, чтобы что-то новенькое. Вполне состоявшаяся писательница, имеющая аудиторию преданных читателей, решила, что пора попробовать себя в жанре биоромана. Да сейчас только ленивый не написал еще романа о себе и своем детстве в СССР!

Однако же, надо признать, Москвину читать интересно. Она пишет очень легко, ладно и как-то по-житейски. Взгляд на вещи у нее оптимистический, мотивирующий, и потому «Жизнь советской девушки» оставляет ум в приятном состоянии. Это не похоже на автобиографическую прозу интеллектуалов, на это копание в себе и подмечание всякой окружающей грязи. Татьяна Москвина старается помнить хорошее и не клеймить несправедливости судьбы, перенося их в разряд повседневных мелких трудностей.

Самое главное в книге – это удивительно трезвые и мудрые оценки исторических событий и процессов. Москвина не отягощает их идеологией, смотрит с сугубо житейских позиций: добро и зло идет от людей, а не от правительств.

Советская эпоха (которую застали даже не все из тех, кто бывал в малом жюри Нацбеста) закончилась уже чертовски давно. Даже немного странное чувство овладевает, если об этом думать. Многие детали той реальности уже начинают понемногу стираться из народной памяти. Было бы здорово, если книгу Москвиной не забудут, если ее можно будет приобрести в магазине, скажем, в 2050 году. Читатель будущего найдет в «Жизни советской девушки» новую для себя чудесную экзотику прошлого века: социалистическое государство с бесплатными или почти бесплатными медициной, образованием и культурной жизнью с одной стороны; железный занавес, дефицит товаров и идеологический пресс – с другой. И внутри этого большого социального эксперимента, который длился, пока не исчерпал сам себя, – рождение и взросление с виду вполне обычной девочки, которая, кажется, всю жизнь только и искала что счастья обо всем этом написать.

Мне сложно писать про новую книгу Татьяны Владимировны Москвиной, поскольку я ее фанат. Тайный и давний поклонник. Еще много лет назад, живя в маленьком городе на окраине мира, я по крупицам собирал все, что связано с ее творчеством. Любыми путями добывал журнал «Сеанс», где публиковались ее тексты — один раз даже украл в библиотеке. Выписывал, заказывал, просил купить и привезти все ее новые книги. И даже сбрасывал в специальный файл любой короткий комментарий, хранивший заветный вензель. В общем, не жалею: за годы моего фанатства Татьяна Владимировна редко писала что-нибудь, что могло не понравиться. Мне вот пьесы ее не понравились, да еще был, помните, такой роман «Позор и чистота», который я до сих пор не смог дочитать, при всей моей любви.

И вот — мемуарная книжка. Необычный выбор. Вроде возраст у Татьяны Москвиной не мемуарный, она же не Веллер какой-нибудь. Предполагаю, все было так: издательство АСТ задумало новую мемуарную серию «На последнем дыхании», стали думать, кому заказать текст, и вспомнили про Татьяну Москвину. Потому что она автор добросовестный, старательный, договорные обязательства не нарушит, работу представит в срок и с ожидаемо высоким качеством. Правда, несколько напрягает странный подзаголовок «биороман», но пусть будет биороман, советской девушке простительно.

Когда человек долго, несколько десятилетий, работает в журналистике, и с периодичностью раз в неделю или чаще выдает тексты от первого лица, мемуары могут сыграть с ним злую шутку. Оказывается, что внимательные читатели уже и так знают, как там сложилась жизнь у советской девушки, из ранее опубликованных статей и книг. Что можно узнать нового об авторе из биоромана «Жизнь советской девушки»? Ну, кое-что можно, конечно. Татьяна Москвина читателя не разочаровывает, в молчанку не играет и о некоторых вещах (даже о сугубо интимных, личных, домашних) пишет откровенно, открыто, я бы даже сказал — исповедально.

Вот за это я (и еще тысячи мужчин и женщин в нашей стране, не сомневаюсь) и любят Татьяну Москвину. Потому что она пишет честно. Нет, честно — не то слово. Какой-нибудь Иван Охлобыстин тоже пишет честно, но лучше бы этого не делал. Татьяна Москвина пишет — вот как это объяснить? Вы представляете себе Родину-мать? Женщину с плаката с огромными сиськами и суровым взглядом. Этим взглядом на каждого мужчину до последнего его вздоха смотрят нянечки в детском саду, школьные учителя, бывшие жены, тетки в паспортном столе. Это взгляд словно высший суд — когда баба, глядя так, может тебя вытащить из любой лужи, но может в этой же луже утопить как щенка, запросто. И вот представьте, что Родина-мать обрела дар голоса и стала говорить о сегодняшней жизни — с последней простотой, но без пафоса, с юмором, с абсолютной трезвостью восприятия. Вот где-то такое впечатление у меня от текстов Татьяны Москвиной. И книга «Жизнь советской девушки» написана именно так, этим же голосом. Страсть, злость и любовь — вот три кита, на которых держится этот текст. Только страсть без истерики, злость без злобы, а любовь — как воздух, который не чувствуешь, пока дышишь, только так.

И еще. У Москвиной есть удивительный, редкий, уникальный дар самозабвенного погружения в тему, о которой она пишет в данный момент. И каждый раз сохраняется непосредственность, откровенность, вот та самая чистота чувств — ей веришь безоговорно. Веришь ее негодованию, презрению, гневу, восхишению. Даже если они, как в книге «Жизнь советской девушки», адресованы людям, институциям или явлениям, не существующим исторически, физически, материально. Но в этом и заключается терапевтический эффект ее прозы. Москвина пишет о том, как она ненавидит советскую власть, а потом вспоминает, как они с бабкой на даче ходили летом по грибы — и извращения советской культурной политики и грибные похождения словно ложатся на один фон, уравновешиваются. К тому же Татьяна Москвина удивительно дисциплинированный автор: ее тексты можно, как пазлы, разобрать на детальки, но сложить их можно будет только одним способом — именно тем, которым она изначально это сделала. Отличную книгу «Жизнь советской девушки», конечно, прочтут только бывшие советские девушки, а вообще, по идее, должен бы каждый.

Можно назвать этот текст мемуарной прозой или, скажем, автобиографическими записками. Или просто записками на манер «что вспомнилось» – все это будет слишком приблизительно, а последнее и просто неверно. Перед нами, конечно же, прекрасно выстроенный роман, где и уверенно удерживается до последнего листочка.

Всякий человек имеет право на рассказ о своей жизни, и по логике вещей, по справедливости, оно, безусловно, должно быть включено в список основных прав человека. Иное дело, буду ли я интересен другим своей историей? Тут все, увы, не так просто, и сколько бы мы ни произносили заклинаний о безусловной интересности любой человеческой жизни, придется признать, что истории очень отличаются друг от друга. Существенно, конечно, свидетелем каких событий пришлось быть человеку, и тому, кто всю жизнь плел корзины, придется, наверное, труднее, чем маршалу или агенту четырех разведок, но все же главное различие пролегает между хорошо рассказанными (написанными) историями и теми, что представлены невнятно, рассказаны сбивчиво, невпопад, хотя бы даже за всем этим скрывались подлинные свидетельства и личный опыт.

Благодаря такому различию, собственно, и существует литература. И существует круг чтения как бы в двух измерениях: нечто лично мне адресованное (грубо говоря, мемуары моего дедушки) и история совсем чужого дедушки, которая меня почему-то задевает и не только меня…

История, рассказываемая Татьяной Москвиной, проходит сквозь все барьеры сопротивления. И дело не в откровениях, не в том, что раскрыли неизвестную нам тайну. Поздняя советская эпоха прекрасно документирована, а у многих читателей еще жива в памяти. В ней, в этой эпохе, множество спорных моментов, которые и после знакомства с «Жизнью советской девушки» остаются все столь же спорными. Но дело в качестве литературы, в кондициях письма.

Семейная сага, грибы и дача, круг чтения школьницы, игрушки и игры, эрос и его дела, театр и еще раз театр — все это удивительно точно дозировано, помещено на свое правильное, законное место. Неожиданные, точные наблюдения чередуются с оценками, вердиктами, суждениями вкуса, а затем сменяются какими-нибудь приключениями.

«Жизнь определила меня на такую должность, где за меня никто ничего делать не будет, вот и весь разговор.

Мой первый бессознательный импульс — всегда всё сделать самой. Когда мне помогают, я дико и приятно удивляюсь, но в душе тревожусь — как-то это всё… беззаконно. Не было б потом наказания какого!»

Татьяна Москвина склонна расставлять точки над i, не опасаясь кому-нибудь не угодить — отсюда максимальная внятность, точность, отсюда же и спорность, сугубая пристрастность оценок. Но в такой книге как «Жизнь советской девушки» все они (вердикты) абсолютно уместны:

«Как настоящая красавица, К. вела себя загадочно — двигалась медленно, говорила мало, улыбалась таинственно и постоянно болела. Каково же было моё изумление, когда через несколько лет К. вне брака родила девочку от довольно заурядного человека.

То есть я имею в виду — в сравнении с ней заурядного. В Риме такая женщина останавливала бы автомобильное движение. В Париже её благосклонности добивались бы послы, министры и кинозвёзды. В Ленинграде бешеные красотки пили водку с уродами и так и рвались кого-то из них полюбить бесплатно, мгновенно и навек…»

Немало подобных ярких свидетельств страстности души разбросано по тексту и все они впечатляют, а некоторые и убеждают своей внезапной очевидностью:

«Как все по-настоящему талантливые люди, она дико хорошела на сцене».

Не сомневаюсь в счастливой литературной судьбе этой книги.

Татьяна Москвина, когда училась театроведению у Учителя (именно так, с большой буквы), усвоила, что в ее занятии, как и в смежных занятиях, главное — не знания и способность к анализу, но словесный дар. Дар этот в ее “биоромане” (sic) цветет, показывая как силу свою, так и недостачу, на месте которой он так бурно развился. Литература, говоря обобщенно, имеет два основания: слово и его отсутствие — намек, пауза. Москвина составляет великолепно именно слова, а молчаний, промежутков в ее тексте как будто совсем нет.

“Жизнь советской девушки” — в этом названии есть вызов, сходный с тем, с каким Бродский себя объявлял гражданином второсортной эпохи. Бродский, впрочем, так сказал и забыл, а Москвина написала книгу, про которую целиком можно сказать: “гордо признаю я товаром второго сорта свои лучшие мысли”.

Бабушка-чекистка, дача в Каннельярви, сбор ягод и грибов, авторская песня, собрания сочинений на полках, родительские разводы, жилплощадь, школьные подруги, типовой кинотеатр с типовым репертуаром, театр юного зрителя, Учитель, выезды “на картошку”, студенческие капустники, разбитое сердце, ребенок, аспирантура в учреждении, писатель Достоевский, драматург Островский, режиссер Тарковский — все, про что пишет Москвина, совершенно заурядно, всюду общее место, ни одного живого места тут нет.

Но заурядность Москвиной не имеет ничего общего с посредственностью, она скорее производит впечатление героической (и огнедышащей) аскезы. Я вот ничего неподцензурного не читала! Ни от кого не пряталась! “Сайгон” мне всегда был отвратителен! Претензии советской власти предъявляла прямо в лицо!

Сложно разобраться, насколько автор сконструировала здесь свой образ, но тот, конечно, исключительно привлекателен и трогает как тем, что в нем есть (злость, прямота, зоркость), так и тем, что в нем трагически отсутствует (объем, основание, самопонимание).

ЗНАКОМАЯ ИСТОРИЯ

В самом начале своей книги Татьяна Москвина говорит: «Я пишу это для тебя», и поясняет, для какой такой «тебя» – «Девушка лет восемнадцати в мешковатом чёрном пальто, длинные русые волосы, кое-как подстриженная чёлка. Что-то нелепое в фигуре. И в манерах. Что-то категорически не совпадающее с реальностью, порывистое и ужасно трогательное.

Она не видела меня, увлечённая своей книжкой или своими мечтами. «…».Тебе кажется, что ты одна – и это так, ты одна, но… ты не одна.

Побудь со мной.

Послушай меня.

Я расскажу, как долго и трудно я шла к самой себе. И ещё неизвестно, пришла ли. Из моей нелепой жизни нельзя вывести никакого урока, но что-то понять из неё – мне кажется – можно».

Дочитав биороман до конца, я снова открыла первую страницу, заглянула в «увертюру» и убедилась в том, что всё поняла правильно.

Вот что я поняла. Татьяна Москвина написала свою книгу не для абстрактной (или пусть даже конкретной) восемнадцатилетней девушки, – а для меня. Вот прямо лично для меня, давно-уже-не-восемнадцатилетней женщины. Всё здесь нестерпимо знакомое, хотя и неизвестное. Всё это было со мной, хотя и не было, а происходило совсем по-другому. И семья совершенно другая, и родилась я несколько позже, пусть и в несомненно советское время, и обстоятельства были иными, и город мой родной – Свердловск, не Ленинград… Характеры – ничего общего, внешне, судя по безжалостному автопортрету Москвиной, мы тоже похожи не слишком, к театру я, за исключением оперного, преступно равнодушна (а в этой книге театра очень, очень много). В общем, список различий может занять не одну страницу, но из них складывается невероятное, нелогичное и непостижимое сходство. Такое, что даже читать временами страшно – как же это она, берёт и пишет вот прямо всё как бывает в детстве-отрочестве-юности? Всё, как было у меня, или пусть даже не было, дело ведь не в этом… И никаких тебе зарытых косточек, присыпанных ветками «следов человеческой жизнедеятельности», стыдливых умолчаний, псевдонимов?..

Конечно, в книгах всякий писатель «раздевается» – но не до такой же степени, чтобы всё и вся, а главное, саму себя – нагую, беззащитную, да на мороз?!

Я, например, так не умею.

Писать предельно честно, без страха перед упреками, без оглядки даже не на княгиню Марью Алексевну, а, в принципе, без оглядки, но при этом виртуозно обходить, не задевая даже по краю, всякую пошлость – это, с моей точки, высший пилотаж мастерства. Не говоря уже о том, что другой какой-нибудь автор (не будем показывать пальцем) размазал бы все эти откровения на сто рассказов и пять романов.

Чужая юность, если о ней говорят честно, всегда будет похожа на свою, если вспоминать её так же честно. И чужая несчастная любовь. Да и всё прочее, полным списком. Советская-несоветская, театр-не театр, девушка-юноша – это уже детали, а Бог – не в деталях, никогда он там не был, в деталях и мелочах.

Вот потому-то они так знакомы, эти истории, которых никогда со мною не было.

Та девушка, к которой Москвина обращается в самом начале повествования, тоже, конечно, может почерпнуть из книги кое-что ценное.

Но написана она, прежде всего, для меня.

ВИКИПЕДИЯ РУССКОЙ ЖИЗНИ

Начну с «чистухи» — чистосердечного признания.

Это первая книга Татьяны Москвиной, которую я, хвала Нацбесту, прочитал. Конечно, попадались ее заметки, статьи, рецензии, была прицельная магия имени, но большие вещи – романы там, пьесы или сборники эссе – как-то проскальзывали мимо. И не то чтобы руки не доходили – доходили, и даже не метафорически: в книжных лавках я трогал эти «лимбусовские» и «амфоровские» томики, ощущал исходящую от них безошибочную энергию, но… не случилось. Не спешите швырять в меня банными принадлежностями.

Для профессионала и полупрофессионала упущение непростительное, но я — по самоощущению — в литературе дилетант, и эмоции от «Жизни советской девушки» у меня дилетантские. Неожиданность, свежесть, бодрящая радость открытия.

Татьяна Москвина не без вызова назвала эту вещь «биороманом», тут и Мейерхольд с биомеханикой, и демонстративная тавтология «жизнь» — «жизнь». А расшифровывается мем довольно просто – действительно, не память (здесь как раз всё великолепно), а жизнь девичья – от рождения (семимесячной) до первого взрослого юбилея – 25 лет, с ребенком и будущим мужем Сергеем Шолоховым, пока на заднем плане.

И вот что удивительно. Автобиографии (или куски их), разумеется, могут читаться как авантюрный роман. Если автор дрейфовал на льдине, ловил тигров или являлся гением разведки или контрразведки, как, скажем, Павел Судоплатов. Но у Москвиной (перефразируя Арк. Гайдара) – «обыкновенная биография в позднесоветское время». Родители – технические интеллигенты в первом поколении, увлеченные самодеятельным театром. Грандиозная бабушка Антонина Михайловна, монументальная, как скульптура и пропаганда. Инженерская зарплата в 120 руб. и строительство кооперативов. Цигейковые пальто и собрания сочинений. Гитары, раскладушки, арендованная на лето дачка в экс-финских болотах, черника, грибная рапсодия, девчачьи песенники, игра в «пьяницу» и «акулину»; школа с французским уклоном («моя 275-я известна всей смотрящей телевизор стране, но не как школа, а как здание РУВД. Не помните? Такое с белыми колоннами? Именно там служат “менты” с “улиц разбитых фонарей”). Школьные подруги, ТЮЗ, кинотеатр «Планета», «океаническая доза культуры». Достоевский, Тарковский, Слуцкий, Дмитрий Кедрин, Леонид Мартынов. Попытки поступления на филфак, потом в Театральный, бешеный конкурс, недобор баллов; «дай Бог памяти вспомнить работы мои» (С. Гандлевский), зачисление на театроведческий, Учитель и сокурсники, отработка на картошке, «все братья-сестры», как в те же годы у БГ с Майком; любовь – не столько несчастная, сколько неудачная… Почти всё.

Кстати, именно «девушек», то есть «женской прозы» в биоромане мало – ну, трудные взаимоотношения Советской власти со специфически-женским, беременность, роды, бодрое счастье материнства… Читается, между тем, странно и страшно увлекательно, и никакой тебе мистики и готики – оказывается, жизнь советской девушки полна не только приключений, но и естественного, как воздух, веселья.

Аналог подобной увлекательности, когда «подсаживаешься» на текст и обживаешь его, раздвигая во все стороны, я отыскал не без труда – википедия. Иной ведь раз полезешь за необходимой информацией, вытянешь нужное, но зацепишься глазом за лишнее – и не оторваться. Спорная правда банальности, переплетенье цифр и судеб, распальцовка ссылок, возможность самому редактировать и дописывать.

Ну вот, скажем: «Всё-таки вряд ли следовало доводить людей до того, что они тратили рабочее время на перепечатку “Камасутры” и с риском для жизни доставали кассеты с невинной эротикой, за что могли схлопотать срок года три минимум. Три года тюрьмы за то, что человек смотрел какую-нибудь дурацкую “Греческую смоковницу” или “Эммануэль”!»

Оно-то так, и посадки за условную эммануэль были тогда чуть ли не в каждом регионе, не говоря о столицах. Я лично знаю бизнесмена, который получил срок за «Греческую смоковницу», и отсидел, и до сих пор для него тот опыт — предмет иронической гордости. Фишка, однако, в том (просветили – с одной стороны – тогдашний «комитетский» начальник, с другой – прокурор тех же времен), что изначально заявление было по совращению малолетних, при обыске изъяли кипу порнухи с извратами, и лишь путем взаимных уступок и компромиссов решили остановиться на «Смоковнице». Которая, кстати, демонстрировалась на квартире, знакомым, за деньги.

Или пример несколько иного рода – папа Татьяны, бард, вдохнувший задушевность 60-х в одическую русскую поэзию осьмнадцатого века, оказывается, является и автором детской песни про маленького ежика, который «на спине орех несет, песенку поет». Понятно: у нас она шла как сугубо народная, но любопытно, что и не совсем детская, поскольку идеально сопровождала тусовки не столько алкогольные, сколько марихуанные.

Википедия, как и любая энциклопедия, нейтральна – а Татьяна Москвина еще и бесстрашна, и это, пожалуй, главное ее писательское свойство. И в небоязни общих, много где бесчисленно проговоренных мест, умении придать им свежую форму ясности и наглядности. (Пассаж о космосе 60-х, который схлопнулся и у нас, и в Америке – многие о том думали, но отлично сформулировала одна Москвина).

И в редком даре — подвести, как бы походя, неаффектированно, баланс и сальдо эпох, без оглядки на вновь ощетинившиеся аргументами лагеря: социал-ностальгирующих и неоантисоветчиков: «Ведь за каждой тошнотной статьей в газете “Правда” стояла какая-то часто вовсе не гнилая, а здоровая действительность — люди неплохо работали, строили, читали, писали, играли, пели, и даже на этих их съездах принимались иной раз более-менее разумные решения. Но когда перед тобою воздвигается тусклоглазый мертвяк в каменном костюме и чеканит голосом Командора: “Высшая цель партии — благо народа!”, ты понимаешь, что тебя имеют и притом не объясняют, за что и как долго это будет продолжаться. Кремлёвские деды ничего не могли объяснить толком, нормальным человечьим языком! Ничего! Даже принимая осмысленные и разумные решения».

(Кстати, я, рожденный и выросший в городке, где главным предприятием был «комбинат им. А. Н. Косыгина» не мог благодарно не оценить регулярной симпатии Татьяны Москвиной к самому человечному советскому премьеру).

Продолжу цитату: «Много лет спустя я с изумлением поняла, что афганская война абсолютно не была бессмысленной и преступной. Что была политическая необходимость защитить свои границы от серьёзной опасности. (…) Но это — национальные интересы, а такого термина в заводе не было. И вот деды изобретают какой-то шизофренический “интернациональный долг” (кому? куда? зачем?). Окутывают всё мерзким туманом — нет-нет, никто не гибнет, все шито-крыто. Но ведь рот матерям не заткнуть, а это их сыновья гибнут, значит, так, потихонечку, кривя губы, будем всё-таки признавать, что — воюем? Что — воевали?»

Мое запоздало состоявшееся знакомство с писателем Москвиной сработало еще и на субъективный эффект цельности книги – никаких «это уже было», «сто раз говорила», «да читали, знаем» — а только удовольствие от обретения одними категориями с тобой думающего мир собеседника.

Мемуарная серия издательства АСТ (редакция Елены Шубиной) «На последнем дыхании» открылась знаково – впрочем, к Нацбесту, большое жюри которого я в данный момент представляю, это уже не имеет отношения.

«Жизнь советской девушки» Татьяны Москвиной — второй роман (а точнее биороман, так определяет его сама автор) новой мемуарной серии издательства АСТ «На последнем дыхании». Символично, что его публикация последовала сразу за выходом книги Карины Добротворской «Кто-нибудь видел мою девчонку? 100 писем к Сереже». Дело здесь, конечно, не только в том, что Москвину связывало и связывает давнее знакомство с обоими Добротворскими — Сергеем и Кариной, о чем уже знает читатель «100 писем». Важнее другое: в своей литературной автобиографии Добротворская касается чертовски важной и притом «скользкой» (не двусмысленной или неловкой, а такой, за которую многие пытались ухватиться, да мало кто смог ее удержать) темы отношений между женской сущностью и творческим разумом — Москвина же ее всесторонне развивает. Описывая это столкновение как «жестокий эксперимент по внедрению духа в природу», она берется за разбор его механизмов с одинаково страстной готовностью к успеху и неудаче.

Как известно, «Frauen, die schreiben, leben gefährlich» — во всякий век на то найдутся свои рациональные причины: для их постижения не нужно ни особого ума, ни нерва — по-настоящему интересны не они, а трудноуловимые частности, объясняющие или опровергающие справедливость этой формулы. О них и повествует Татьяна Москвина: в предисловии («Увертюре») она обещает «писать спокойно и просто» — и, к счастью для читателя, следует второму решению, но нарушает первое. «Жизнь советской девушки» полна и пыла, и восхитительной ярости — особенно ценных оттого, что ее детство, юность и молодость пришлись на ленинградские 1960 – 1980-е, равнотемпературные и ото всякого кипения далекие.

Память мемуариста склонна изменять ему с воображением — но у подлинных писателей с ней складываются более тонкие отношения. Эти хитрецы сами решают, когда можно, а когда нельзя забыться, вспоминая. Знают они и другой фокус — умеют самовольно превращать воспоминания из потерянных драгоценностей в случайно найденные безделушки (или наоборот) и со вкусом использовать те и другие. Татьяна Москвина проделывает все это на свой, решительно неповторимый манер: природное и магическое она так откровенно мешает с умышленным и ироническим, что даже у последнего зануды не остается сомнений в ее искренности. Рассказать об уродливых деталях советского женского быта для нее не менее важно, чем описать подробности своего романа с театром, сформулировать отношение к собственному телу так же необходимо, как выкрикнуть наконец (выплюнуть даже) проклятье вслед давнему возлюбленному-подлецу. Хорошая память на плохое и плохая на хорошее — синдром, одолевающий время от времени всякого. Знаком он, конечно, и Москвиной — она, однако, даже его обращает на пользу своему тексту: подшучивает и над собой, и над читателем. Попробуй, мол, разгадай, зачем я ту историю произнесла скороговоркой, а этой отдала целую главу. Какую разгадку ни предложи, все ее сюжеты — и законченные, и прерванные, и до сих пор не завершенные — надолго остаются в памяти. А это, быть может, важнее всего прочего: ведь то прошлое, что особенно хорошо помнится, — самое настоящее.

Татьяна Москвина – театровед, в настоящее время – главный редактор культурного питерского журнала и, вопреки фамилии, — чистейшее порождение ленинградско-петербургской почвы. Только в этом удивительном городе суровость быта, вообще свойственная описываемым 60-80-м годам XX века, сочетается с беспримесной интеллигентностью (ну, во всяком случае, так видится со стороны), богемная легкомысленность поспешных браков-разводов-браков — с удивительной, трогательной наивностью. Татьяна Москвина пишет о своем не слишком счастливом детстве и девичестве, но обращается прямо к современным девушкам – признавая тем самым, что дело, общем, не в советской власти. А совсем в другом.

«Я не могла понять, зачем и для кого буду писать эту книгу, пока не увидела её.

Случайно на улице, шла мимо. Девушка лет восемнадцати в мешковатом чёрном пальто, длинные русые волосы, кое-как подстриженная чёлка. Что-то нелепое в фигуре. И в манерах. Что-то категорически не совпадающее с реальностью, порывистое и ужасно трогательное.

Я всем нутром ощущала, как она талантлива и как несчастна. И я знала, что ещё долго-долго придётся ей быть талантливой — неизвестно, в чём, — и несчастной, а это уж слишком ясно, отчего.

Это женский мутант.

Это результат жестокого эксперимента по внедрению духа в природу.

Это женщина, которой досталась искорка творческого разума.

Это я.

Это я несколько десятилетий тому назад — с отчаянным туманом в голове, зачитавшаяся до одури, бредущая по городу…»

Прямо сказать: книга эта очень хороша. И даже выраженный феминизм ей к лицу, как и старомодные, в духе комсомольского очерка 60-х, обращения к читателю. Она вполне могла бы претендовать на мои очки, если бы не другие номинанты, больше, на мой взгляд в них нуждающиеся. От всего сердца надеюсь, что в других премиях (в частности, в «Большой книге») ее судьба сложится благополучно.

Формально – автобиографическая проза безо всяких особенных кунштюков, да и жизненный материал вроде бы обычный для «женского человека» середины XX века годов рождения, из интеллигентной ленинградской семьи: семья и школа, развод родителей и увлечение театром, поступление в институт, учеба, товарищество, любовь и предательство, рождение ребенка и будни матери-одиночки. Своего безусловно яркого литературного настоящего автор намеренно почти не касается, вперед забегает крайне редко, придерживаясь поступательного развития истории.

Зачастую подобные сочинения как бы негласно адресуются поклонникам автора и/или сверстникам, но у Москвиной баланс между драматизмом жизненного материала, который она умело и естественно вскрывает, рефлексиями о трудностях осуществления себя одновременно как женщины и как писателя и точными зарисовками эпохи соблюден на редкость хорошо; это придает книге занимательность и практически романную остроту наряду с достоверностью документа. Поэтому и людям на пару поколений старше или моложе «Жизнь советской девушки», скорее всего, окажется и интересной, и полезной. А еще ловишь себя на мысли, что очень неплохо было бы эту книгу перевести – потому что в ней представлен взгляд страстный и при этом трезвый на позднесоветскую реальность, взгляд изнутри, но при этом не одержимый ни «советчиной», ни «антисоветчиной», взгляд с долей искренней ностальгии, но вовсе не ослепленный ею. Предельно личное сочинение, таким образом, оказывается не только автопортретом, но и панорамой нашего общества 60-х-80-х, в чем-то удивительно передового, но во многом – дремучего, почти варварского. Москвина – убежденный эволюционист, один из ее любимых пассажей — быстро совершаются только дела дьявольские, а всему хорошему требуется время прорасти и вызреть. Собственно, «Жизнь советской девушки» во многом об этом – как благие в общем идеи и конструкции, примененные к суровому и невоспитанному жизненному материалу, оказываются в лучшем случае паллиативом, в худшем – беспомощностью и даже ложью и злом.