ПОД СЕНЬЮ КРЫЛЬЕВ
В младших классах – шпендик, шибздик, сифа, говнюк, мудак; позже – гомик, гомосек, педик, голубец, голубой, педрила, петух или просто пидор.
«И все эти определения, созданные, чтобы оскорблять «нормальных» мужчин, для меня не играли никакой роли, потому что были просто немного обидными номинативами моей сути» – говорит главный герой романа С. Хазова-Кассиа «Другое детство», изданного издательством «Kolonna Publications».
Нелепый портфель, унизительная физ-ра, проклятые лыжи, принудительные спортсекции, ежедневные измывательства всякого школьного быдла, фальшивые «воспитательно-психологические» беседы, тупость и невежество близких – этот список может продолжить любой подросток, которому трудно и невозможно вписаться «в коллектив», потому что он «какой-то не такой, как все». И даже если «такой» – детство само по себе, прежде всего, жестоко и травматично, а не безмятежно и радостно, как накрепко вбито в коллективное сознание граждан, которые искренне уверены, что уж они-то счастье хлебали полной ложкой, а кто не хлебал – то сам и виноват.
Романы в духе популярной классической триады «детство-отрочество-юность» в новейшей отечественной литературе как раз непопулярны – их практически вообще нет. Это и к лучшему: на что еще в подобных опусах автору опираться, кроме как на собственный бесценный опыт. Чтобы хоть как-то достойно решить подобную формальную задачу даже на уровне замысла, автор для начала должен быть уверен в том, что этот опыт действительно бесценен – причем не только для себя самого – самому себе даже собственный чих может показаться перекличкой с вечностью – а вот чем этот чих может изменить сознание читателя – вот в чем вопрос. Поэтому и к лучшему, что наши сознательные писатели, а самое главное – писательницы – достаточно критичны к своему личному опыту и скромны, чтобы воздержаться от написания таких книг в массовом порядке.
Рецензируемый автор тоже не Алексей Толстой и тем более уж никак не гомофоб М. Горький с их задачей показать становление себя в трех проекциях, но по ряду формальных признаков, хоть книга и называется «Другое детство», события охватывают отрочество и юность тоже. Как к автобиографическому относиться к этому тексту не следует: он выстроен по всем законам прозаического жанра и имеет все «правильные» признаки художественной условности: выстроенную сюжетную канву, имеется выраженный конфликт, вокруг которого все и происходит, к радости нетерпеливых читателей отмечу, что здесь немало и «интриг» и, по большому счету, речь идет о «вечных» темах – любви и дружбе, с той лишь разницей, что при всех прочих равных условиях у автора, помимо всех правильно и без ошибок решенных в этой контрольной формальных задач, еще имеется и сверхзадача, которая и делает этот роман особенным и бесценным не только для него самого, но и как раз для читателя, поскольку описывает опыт, изначально по традиции несущий на себе печать изгойства и маргинальности – к которому в нашей литературе всегда было настороженное и открыто враждебное отношение, а уж про сейчас и говорить нечего.
«Будь как все» – этот закон любой стаи подсознательно, а чаще – сознательно и усиленно отпрыскам прививают с рождения все родители, все – независимо от культуры, образования и идеологии – правда, далеко не все в этом готовы признаться. Поэтому частью Артема – так зовут героя – становится не только постепенное осознание того, что он другой, но и сопровождающая это непрерывная психотравма не только в школе среди всякого сброда, но и дома, от собственной матери.
Окружающий мир – школа, семья, книги, игры воображения – предстают как бы в разрезе, в виде вращающихся проекций, так как мы все это видим изнутри, глазами подростка. И этот острый и точный взгляд замечает любые, самые незначительные и невидимые всем остальным детали и скрытые причинно-следственные связи. Талант вырастает из внутреннего опыта ранней способности не только ощущать метафизику привычных предметов, но различать в обыденных деталях их другой – метафорический – план, впоследствии из этого умения вырастает поэзия. Вот как он описывает всего лишь пошлое обыденное слово: «Развелись» – скрипела велосипедная цепь […] Развелись – это слово было склизким и гадким, как след слизняка на широком плоском листе осоки».
Мальчик раскрывает шкаф и видит там ретрошмотки своей только что похороненной бабки, наряжается, воображая себя персонажами собственных грез и фантазий, а также книг. Чтение ему заменяет общение с гоповатыми сверстниками и компенсирует отсутствие любви и дружбы в окружении заурядных взрослых, которые не видят в нем ни иной природы, ни таланта, а заметив, стремятся задавить и уничтожить, как черные метки (кстати, насчет кинчевской «Черной метки» – поколенческую магию группы «Алиса» подросток так и не смог принять, как ни старался его приобщить к культу оказавшийся алисоманом лучший друг – поклонение культам, прежде всего, предполагает стайность вот в чем разница).
Надо быть «нормальным», готовиться стать «полноценным» членом общества, надо иметь «нормальную» семью и наплодить как можно больше «карапузов»; Гоголь умер в 40 лет из-за того, что не жил с женщиной, а главное – занимался онанизмом; мастурбация неизбежно приводит к безумию и инвалидности; с этим не дружи, он научит плохому и даже «делай операцию по перемене пола, мы уедем, чтобы никто не знал о нашем позоре» – все это подросток ежедневно слышит от своей матери и, слава богу, что он нашел в себе силы впоследствии с ней расстаться и стать счастливым, а не вцепился по воле автора в пресловутую воображаемую «пуповину», о которой твердят всякие защитники «традиционных ценностей». Но об этом мы узнаем из короткого эпилога, в самом конце, а пока что будем исследовать вместе с героем формы человеческого ужаса: семья, школа, спорт, раздевалка, собственное тело, вид чужого тела, ответственность, дружба, ревность, чувственность, даже секта, куда его пытается втянуть мать и где его ожидает только предательство, даже церковь, где его вообще ничего не ожидает – и непрерывная бессмысленная борьба с собой.
Действие происходит в перестроечное и постперестроечное время; лучший друг («плохой парень», алисоман и маргинал) живет с училкой, кроме того, от него еще и забеременела одноклассница (правда, УЗИ не подтвердило тест). В романе, что логично, достаточно социально табуированных тем и сцен – тайное и стыдное влечение мальчика ко взрослому мужчине – отчиму, сожителю матери (этакая «Лолита» шиворот-навыворот), неуклюжий секс во время прогула физкультуры с каким-то школьным придурком аналогичной ориентации, описанный откровенно и комично – и выглядит не более «грязно», чем Лонг описывал буколические кувыркания возле овечек Дафниса с Хлоей, с той лишь разницей, что вместо Хлои там второй такой же неловкий Дафнис. А вот сцена стычки с гопниками после медосмотра:
«Я сразу почуял неладное, когда увидел бугая, окружённого пятёркой парней, таких же крупных, как и он. Они все были одеты в модные спортивные костюмы Adidas […]Первым начал бугай:
— А вот он, этот педрила, который на меня пялился. Ты чё, пидор, давно пизды не получал?
— А ему не нужна пизда, он же пидор!
Компания заржала над этим изысканным каламбуром.
— Ну-к поди сюда, парень, расскажи нам, как там у вас, у пидоров всё бывает? […]
Кто-то толкнул меня сзади, я упал на колени, и они стали не сильно, но ощутимо пинать меня ногами. Поскольку я не оказывал сопротивления, а избивать меня всерьёз никто не собирался, это занятие скоро им надоело, но отпустить меня слишком быстро было неинтересно. Бугай взял меня за плечи, приподнял и повернул к себе:
— Слышь, ты, пидор, а хочешь у меня отсосать?
Пока один из его друзей держал меня за плечи, он расстегнул ширинку и вытащил из неё свой толстый чёрный член. Никакой эрекции у него, конечно, не было, но он под всеобщий хохот стал трясти им перед моим лицом[…]
— Ладно, Никитос, пошли на хуй отсюда, а то вон какие-то старухи уже пялятся, щас ментов ещё, блядь, позовут, — сказал тот, что держал меня за плечи и тут же закричал в сторону, — что вы, блядь, пялитесь, пошли на хуй отсюда».
Эту длинную цитату я здесь привела с целью показать, что роман – а он довольно объемный – отнюдь не состоит из одних внутренних монологов и рефлексий, не является утомительным и заунывным потоком авторского сознания, а живой и хорошо написан. В отличие от многих, если не сказать, большинства произведений большого списка, удручающих таким суконным языком, что невозможно понять, в какую эпоху происходит действие – до революции, после войны или сегодня – здесь речь персонажей вполне адекватна их роли и месту в этой книге. А не единожды попадающийся на страницах книги символ эпохи – полированный советский сервант, забитый хрусталем, фарфоровыми чашками с чайниками производства ЛФЗ и сервизом «Мадонна» здесь, в отличие от произведений в жанре «семейно-ностальгически-исторических саг» является не гарантом мещанского счастья и обывательского спокойствия, а бесстрастным соглядатаем и свидетелем запретных и замалчиваемых обществом сцен.
Но советские демоны, монстры и производимый всем этим живым и неживым бестиарием шизофон разрушается, крошится и наконец лопается как скорлупа, которая становится тесной рано повзрослевшему герою, и он все-таки находит в себе силы не загнуться, а расправить крылья, что для литературы, сформированной под знаком М. Кузмина весьма символично.
