Новый роман Романа Сенчина «Зона затопления» начинается со сцены, которая оказывается критически важной для восприятия всего последующего повествования. Воссоздается некий телефонный разговор, участниками которого являются некие «Толя» (можно предположить — Чубайс) и «Володя» (ну тут без вариантов, знаем мы, кто у нас общероссийский Володя). «Толя» рассказывает «Володе», что, мол, езжу по Красноярскому краю и обнаружил недостроенную ГЭС. А вот если взять ее и достроить (на бюджетные деньги), то посмотри, Володя, какой получится славный имиджевый проект! И все сразу скажут — ай, какие молодцы, сами взяли и достроили! Заодно давай заставим Олега «Баняску» (видимо, Дерипаску) построить алюминиевый завод.

«Володя», помявшись, дает добро. Собственно, с этого момента взводится необходимая сюжетная пружина в романе о людях, живущих в зоне затопления будущей ГЭС. Мол, жили себе люди, жили, пока скучающие «Толя» и «Володя» не распорядились их судьбами. И все заверте…, и полетела в тартарары жизнь простых людей, брошенная в топку амбиций, чиновничьего скудоумия и желания попиариться. Впору снимать фильм «Левиафан-2», о том, как хороших людей схарчило наше гнусное государство.

Все это, конечно, можно принять на веру, особенно если не знать, что к чему там с этой зоной затопления. Только вот какая история: Роман Сенчин пишет про конкретную Богучанскую ГЭС, а там реальная ситуация, ммм, несколько не такая, как он описывает в романе. Строго говоря, если принять на веру версию Сенчина, получается какой-то детский сад — имидж они решили подправить, Володя и Толя, денег им девать некуда!

Люди, которые хоть немного знают, что к чему, которые ездили в Кежемский район, где находится недостроенная Богучанская ГЭС (самый «долгоиграющий» недострой в Сибири — ее начали строить одновременно с БАМом, да так и забросили) — так вот, люди эти будут читать «Зону затопления» с чувством недоумения, переходящим в густой сибирский мат по поводу московских писателей, которые опять напридумывали невесть чего. Если очень коротко, ситуация была такой. Был в Красноярском крае такой харизматичный губернатор Александр Лебедь. В 2002 году он погиб, вместо него новым губернатором стал молодой технократ Александр Хлопонин, перед которым стояла задача как можно быстрее «запустить» краевую экономику. А сделать это можно было через пуск крупных инвестиционных проектов, а единственным стратегическим инвестором в 2002 году могло быть только государство. Так и появился (среди прочих других) проект «комплексной индустриализации Нижнего Приангарья», включавший в себя в том числе и проект достройки Богучанской ГЭС. И для Нижнего Приангарья, для людей, что там живут, этот проект — единственный шанс вернуть нормальную жизнь в те места, построить новые дома, дороги, создать рабочие места, получить профессию, выучить детей, перебраться в другие города… Это не так, чтобы скучающий олигарх «разводил» президента на достройку никому не нужной ГЭС. Это проект, равного которому в Сибири за последние лет 20 еще не было. И это, конечно, совершенно невзрослый разговор — то, что написал Роман Сенчин.

Ну да, он сам из Сибири, мог бы разобраться, что к чему. Что Богучанская ГЭС, ее достройка для большинства жителей «зоны затопления» — единственный шанс получить приличное жилье, работу, профессию — причем бесплатно, за счет государства! Конечно, куда лучше описывать страдания бедных сибирских старух, желающих помереть в своих закутках, но не покидать зону затопления. Конечно, Роман Сенчин, что называется, «руку набил» на описаниии народных страданий, и уровень «левиафанистости» в романе зашкаливает — такие все там бедные, несчастные, так уж автор только что сапогом не давит на слезные железы, чтобы вызвать соответствующие эмоции. Сплошная тоска-кручина, натужно написанная, чтобы показать — вот она, жизня-то расейская, нет правды для простого человека. Да только все равно не можешь поверить, сбиваешься: людей-то к новой жизни вывозят, чего плохого. Квартиры им дают, место переезда предлагают выбрать, куда уж лучше. То ли Сенчину неинтересно состыковать сюжет с реальными событиями, то ли такая творческая задача — показать, как все плохо, и как все мы зависим от государства. Да только Левиафан в романе получается какой-то не той системы.

ПРОЩАНИЕ С ЖИЗНЬЮ

Сколько лет читаю Романа Сенчина (сколько зим!), и каждый раз думаю одинаково – не мои это истории, не обо мне, и не для меня, а оторваться почему-то не могу…Помню, как в самом начале тяжело входила в «Елтышевых» – но потом этот роман читался быстро и азартно, как детектив. Вот и с «Зоной затопления» всё с точностью повторилось. Сенчин умеет «работать с читателем» – ни стилистического кокетства, ни пустых подробностей, ни лишних слов. Люди, о которых он пишет – живые, и очень этих людей жалко: как будто они твои знакомые, близкие, родные. Никаких картонных силуэтов и глиняных ног – кровь и плоть, душа и слово.

Зона затопления – деревни и сёла вблизи Богучанской ГЭС, которую вдруг было решено достраивать, а людей, доживающих в этих деревнях свою скромную, никому не интересную жизнь, – переселить в городские квартиры. Люди прощаются с родными местами, домами, прощаются друг с другом – и, прежде всего, с собственной жизнью, которая уже никогда не будет такой, как прежде. Но что делать – придётся переезжать, сниматься с места, тащить с собой скарб, нужные и ненужные вещи, всю свою жизнь, расфасованную по коробкам и ящикам. Даже умерших близких надо будет перевозить – кладбище, говорят, тоже попадёт в зону затопления… Со стороны глядя – да вот хотя бы глазами журналистки, отправленной в район «за подробностями»: радовались бы, что уезжают! Разве легко в деревне жить – и электричество не всегда дают, и вкалывать приходится с утра до ночи… Но что если ты привык к такой жизни, а другой попросту не знаешь?

С корнями вырывают немолодых людей из родной почвы, пересаживают в новую, незнакомую среду, а ведь нажитые за полвека с лишним привычки так просто не отменишь:

«Обычно Ирина Викторовна просыпалась как от толчка. Мягкого, но сильного толчка, который сразу отгонял забытье, заставлял вскакивать.

Раньше и вскакивала с кровати, пугая и раздражая мужа… Нет, она не любила бегать, спешить, но привычка оказывалась сильнее разума. Даже когда уже не держали корову, когда дети разъехались, и их не нужно было будить на учебу; когда вроде бы срочных дел не стало, она просыпалась от этого толчка – плотного кома забот, – и вскакивала.

Да, раньше вскакивала телом, с еще закрытыми глазами нашаривала обувь, а теперь – сознаньем, тело же не поспевало. Оно стало медлительным, слабым. Сознаньем Ирина Викторовна была уже на кухне, ставила на плитку чайник, уже выходила на двор, уже выпускала куриц из стайки, а тело только-только отрывалось от простыни, и Ирина Викторовна постепенно перемещалась из лежачего положения в сидячее.

Садилась, хватала руками край перины, тяжело дышала, будто сделала что-то трудное, сложное. Всовывала сухие ноги в разношенные меховые чуни. Разлепляла веки, находила глазами окно. Там темная, почти чернильная синь… Сейчас конец сентября, значит, седьмой час.

Пора. Если снова ляжет, сдастся, то может больше и не подняться… Пора.

Все последние годы Ирина Викторовна шевелилась, что-то делала главным образом для того, чтобы немощь не одолела. Придумывала заботы, хотя, в сущности, заботиться было не о ком, незачем».

Персонажи «Зоны затопления» все на один лад, и при этом каждый по-своему переживают потерю дома и родины, но лучше всего Сенчину в этом романе удались образы немолодых, уставших, и всё-таки сильных духом русских женщин. Ирина Викторовна, например – прямая наследница некрасовской героини, только без пафоса: вместо коня на скаку – курица Чернушка, вместо физической стати – мерцающая сила духа.

Герои Сенчина прощаются не столько с условной «Матёрой», сколько с собственными жизнями – и в признании этого есть то удивительное, особое, тихое мужество, которое стоит всех громких слов мира.

Атлантида кладбищ

Кто угодно, но только не постмодернист, Роман Сенчин взялся переписывать знаковые тексты советской литературы.

Повесть «Чего вы хотите?» отправляла к пугалу поколений отечественных либералов — роману Всеволода Кочетова «Чего же ты хочешь?». И не только названием. Прямодушный, «табуреточный», слог (надо думать, в качестве приема; поскольку использовалась традиционно-советская схема «революция глазами ребенка», т. е. девочки-подростка). Равно как кочетовская дихотомия: страна-семья, одна на фоне другой в трудное время.

Получилось тревожное эхо соцреализма после «болотных» сезонов, плюс фирменные сенчинские депрессуха и беспросвет.

Новый социальный роман «Зона затопления» выглядит прямым римейком «Прощания с Матёрой» Валентина Распутина, и даже сам Валентин Григорьевич появляется у Сенчина в третьестепенных персонажах:

«Старый писатель сморщил свое плоское челдонское лицо (…), изрезанное глубокими, как рубцы, морщинами»; «журчал его тихий, бессильно-лепечущий голос».

Собственно, с игрового момента роман и начинается. Глава первая, «Телефонный разговор», некоего «Толи» с неким «Володей»; время, надо полагать, первая пятилетка нулевых. Ибо уже во вторую пятилетку нулевых, не говоря о десятых, Владимира Владимировича едва ли назвал бы «Володей» и Чубайс, который, очевидно, «Толя» и есть.

Речь о доводке и пуске брошенной в постперестройку Богучанской ГЭС, деревень там осталось, сообщает «Толя», всего ничего, народу расселить тысяч пять, маргиналов да пенсов, деньгами толино РАО готово вложиться плюс хорошо б нагнуть алюминиевого олигарха со смешной фамилией. «Толя плохого не посоветует»; заработаем, конечно, но главные плюсы имиджевые – столько лет разрушали, советское досасывали, а тут раз – и «созиднули».

А дальше, собственно – уже никакой игры и постмодерна, да и Распутин – фоном. (Поклонники классика могут завалить меня банными шайками, но язык у Сенчина в этой вещи проще и гибче распутинского, а главное – отсутствует столь раздражавшая подчас в сильнейшей «Матёре» претензия на Йокнапатофу и магический реализм по-сибирски, хотя апокалипсических мотивов в «Зоне затопления» — гуще).

Вообще, литературные пути неисповедимы: лучшими учениками деревенщиков оказались писатели городского происхождения – Захар Прилепин и Роман Сенчин. Правда, тут необходимы оговорки – об уроженцах малых городов, да и ученичестве по касательной – все же современная деревня отличается от колхозной, как трактор от джипа – при том, что обе машины в «Зоне затопления» используются как катафалки. Да и люди практически прежние.

«(…) Но главное – человек с годами внутри меняется. Я вот раньше думал: последние старухи у нас перемрут, и больше не будет платков, валенок, сказок, Николай Угодник не будет никому больше являться. Слова забудутся наши, по-городскому заговорим… Мы тут в шестидесятые очень городские все были… А вот постарели, и всё повторяется. И одежда, как у дедов и бабок наших, и говорим, как они почти, и травками лечимся… Зинаида на бобах ворожит, а такая правильная была: «Никаких мракобесий!»

— Что, действительно? – не поверил Коля Крикау. – Я думал, она всегда такая…»

Считывается социология новейших времен – люди родом из малых городов, пожившие хоть в мировых столицах, сейчас с болью и нежностью – вовсе не умозрительными – относятся к Руси уходящей деревень и поселков. Отношение к жителям мегаполисов – принципиально другое. Знаю и чувствую, родившийся в промышленно-криминальном городке, по себе…

Сюжет в «Зоне затопления», собственно, начался и закончился в телефонном разговоре, когда «Толя» убедил «Володю» в судьбоносном решении, а дальше мотором повествования работают отдельные судьбы и семьи – жителей предназначенных к затоплению деревень Пылёво и Большакова — до и после переселения. Иногда автор усиливает эффект взглядом постороннего — журналистки Ольги из краевой газеты, которая внезапно окунулась в эту проблематику, да так и не смогла выбраться (затопление).

Течение романа – как река, когда-то прямая руслом, чистая, быстрая, полная рыбы – теперь она разлилась, заболотилась, ушедший на дно лес чуть зазеваешься в лодке – утянет за собой… А смысловым центром сложенной из лоскутьев и осколков композиции оказалось пылёвское кладбище, где лежали поколениями старики и молодые, родные… Которое тонет на последних страницах – крепкий и страшный финал.

Как и кажется, впервые, в русской литературе подробно описанная сцена эксгумации и переноса костей – жутковатая, выпуклая, вещественная…

Поправка на прошедшие полвека – у Распутина старуха Дарья Пинигина отгоняла захватчиков палкой, а у Сенчина сын хозяина лесопилки, Дима Масляков, — сопротивляется непротивлением. Но каковы перспективы у последователей Ганди в Сибири нулевых?… На улице, чай, не Индия. Отобрали, заставили собственноручно пожечь дом и хозяйство, били; хорошо, не убили.

«Прощание с Матёрой», да, проходит фоном, но сравнивать интересней не Сенчина с Распутиным, а Сенчина с Сенчиным.

С первых страниц, когда умирает старуха Наталья Привалихина, приходит на память роман «Елтышевы», и сопоставление уже не отпускает.

Не знаю, входила ли в авторский замысел эта полемика: в «Елтышевых» деревня – неродная, злая; земля, на которой ничего нельзя сделать и выстроить, можно только умирать и рожать детей, что уйдут в чужие руки.

В «Зоне затопления» — практически для всех: бедных и зажиточных, коренных и ссыльных когда-то – деревня родная, щедрая, вольная… Земля, с которой даже ветхие старушки добывают пропитание с избытком – трудом и радостью…

Удивительно, но Роман Валерьевич, чья мизантропия, пусть штрихпунктирна, но неизбывна, как зубная боль, высказывавший к своим Елтышевым брезгливую и надсадную жалость, вдруг обнаруживает к этим старушкам, настоящую, живую любовь. Метаморфозы мизантропа…

А конец, и там, и там, все равно — один.

Кладбище.

В «Зоне затопления» еще и уходящее на дно. Безвозвратно.

P. S. Навеяно не только Сенчиным. В провинциальной России самые красивые места — это кладбища. Лучше старые, или, как минимум с 50-летней где-то историей.

Ортодоксально-православного в них мало – покоятся там, в основном, советские люди, в загробную жизнь веровавшие дикарски и фрагментарно. Отсюда и российское отношение — заброшенность рядом с абсолютной, образцовой ухоженностью. Важная часть не декларативного, но подлинного русского мира.

Весной там долгий праздник — всё в сирени, и хлопья ее — обыкновенного, то бишь сиреневого цвета, а еще белого и смешанного, напоминают море, в глубине которого — немыслимая Атлантида. Цветут фруктовые, темнеет хвоя.

Но и летом, когда зной вверху и зелень снизу делают воздух стеклянным и прозрачным, а время — физически ощутимым, Атлантида как будто приподнимается, собираясь всплыть. Но не всплывет.

Строят ГЭС и по этой причине из зоны затопления переселяют людей: села, деревеньки, хутора и заимки ликвидируются. Всех собирают, грузят на паром и вывозят. С курицами, кладбищами и техникой. Мы наблюдаем истории нескольких персонажей или даже семей (потому что деревенский уклад, описываемый в тексте, предполагает семейственность), связанных общим горем – потери малой Родины. Истории эти неким полифоническим плачем разворачивается сначала в деревнях, из которых их переселяют, и затихает в городских квартирах.

В связи с тем, что это текст сделанный – автор не настоящий «писатель-деревенщик», – он заслуживает много больших и хороших слов в свой адрес. Это очень хорошо – учитывая, что автор не настоящий «писатель-деревенщик», – сделанный текст. С другой стороны – автор и без меня знает, что он «большой писатель», так что нечего тут рассусоливать.

Поговорим вот о чем. В романе есть как бы два пласта. Первый пласт – это пласт умирания. «Зона затопления» – это хроника смерти. Он начинается со сцены умирания героини, продолжается похоронными ритуалами, которые обрываются приездом дочери – та забирает тело матери и не дает похоронить в родной земле – мол, куда, все равно скоро затопят, – что собственно добавляет всей сцене греческо-трагического пафоса. Довольно ровно в этом ключе продолжается и на последних страницах, когда дедушка-переселенец занимается с городским внуком, ты думаешь, что сейчас автор не сдюжит и вырулит на вот эту пошлятину про «дедушка и внук», «руки покрытые бляшками, глаза в добрых морщинках», «преемственность поколений» и прочее вот это гуманистическое дерьмо – и в целом там это есть, мальчик который отрывается от айфона и спрашивает «почему мы не сажаем укроп» – это несколько перебор, мне кажется. Но автору хватает благоразумия и все заканчивается благополучно: дедушка и внук идут на кладбище обновить могилку бабушки, а кладбище в это время начинает заливать водой из реки.

И это очень хорошо. То, как автору удается передать вот это постепенное угасание, умирание, отчаяние – у автора реально есть пятьдесят оттенков черного (прости, Господи) в палитре и он ими умело, а главное активно пользуется – вот это прямо очень хорошо.

Но есть второй пласт.

Это пласт социальный. Герои вместо того чтобы переживать снова и снова потерю, угасание, смерть и наступление тьмы вдруг начинают рассуждать о том – как же это так получилось что вот получилось вот так. Кто наверху решает. Кто, кому и что должен. Причем этот пласт социальной нагрузки задается с самого начала, еще с «пролога» в котором, видимо, президент Путин и Анатолий Чубайс решают, что надо всех затопить для блага страны, и дальше продолжается, иногда выходя на первый план. Продолжается сценой с бандитами, работой журналистки местной газеты, которая все пытается добиться правды, какими-то чиновниками и самими героями, иногда выходящими курить на лестничную клетку.

Проблема этого «социального» пласта в том, что он все портит. Причем портит следующим образом: ты думаешь что это книга про эсхатологию, про гибель мира, про богооставленность, про то каково это быть кадавром и големом. Ты думаешь, что автор поднимает вот такую большую тему.

Ты думаешь, особенно в самом начале – сразу после разговора Путина с Чубайсом, – что перед тобой «Русская книга мертвых» (наподобие «Бордо тхедол» с ее поминутной фиксацией процесса умирания) и уже не важно, где происходят события, в чем причина и кто герои, важно то, как этот процесс идет, развивается, кружится, как слова складываются в этот саван. А потом снова начинается про то, как неправильно все устроено в политико-экономическом смысле на Руси. А в связи с тем, что автор транслирует самые пошлые и невнятные представления о социальном устройстве… Впрочем, нет. Важно то, что он это транслирует с очень серьезным лицом. Это не его не очень образованные герои говорят, это он сам, пользуясь ими, говорит о важных с его точки зрения социальных проблемах в стране – мол, человек, говорит нам Роман Сенчин, есть мера всех вещей – спасибо, кэп. И это, конечно, после того, как мы перед этим поговорили об утрате Бога, вот эта манера – дико ломает.