ДЕЛО ТРУБЫ

Сразу понятно, что роман написан музыкантом, – даже тот, кто не был в курсе «рокового» прошлого Романа Богословского, уже на первых страницах убедится в том, что предмет речи автор знает хорошо. Другое дело, как он об этом пишет – о музыке и жизни, о музыке в жизни, о жизни в музыке… «Тяжелые ведра с помоями на коромысле души», «Трубный глас осени оглушил», «Мысли мои взбаламутились», «Сентябрь выдал мне в ухо свое крещендо, когда я этого совсем не ожидал»… К счастью, эти и другие подобные фразы в романе изрядно разбавлены прямой речью – и что интересно, когда автор пишет «за других», он, судя по всему, не может скатиться в пафос, и потому диалоги получаются у него вполне правдоподобными. Например, когда один из персонажей, учитель начинающего трубача Олега Кастидзе, жалуется на мальчика отцу, это звучит правдиво как в жизни:

«Наркоманят там у них, пьют, маты, курение, полный набор».

Вот эти «маты» намного лучше «коромысла души», и, вообще, мне кажется, хороший редактор сделал бы из этого текста по-настоящему хороший роман. Взросление главного героя, провинциальное музыкальное училище, честные свидетельства эпохи – чего стоят одни только «хождения на жмура», то есть работа на похоронах, которая знакома каждому духовику!

Выполоть выспренние фразы, сократить на треть, и была бы отличная книга, потому что здесь есть самое главное – фактура, история, характеры, доскональное знание профессии, честность, обаяние, чувство юмора. Не хватает совсем немногого – писательского мастерства, но это, в общем, дело наживное.

Не та молодая шпана

Знакомый литератор – известный критик и опытнейший редактор, восхищался опубликованным в своем журнале романом и его мало кому известным автором. Интересной была формулировка:

— Надо же, на таком гнилом материале сделать прекрасную вещь. Тонкую, трагическую, отлично прописанную…

«Гнилым» материалом мой старший товарищ называл литинститутскую общагу, в которой календарно и метафизически совпадали запои и романы главного героя. Текст этот, и впрямь сильный, помню до сих пор, но куда больше – сам критерий оценки: зазор между исходником и результатом.

И то верно: писателей — охотников за львами и привидениями, фронтовиков и отсидельцев, всегда будет меньше, чем пишущих вообще. Еще меньше доживают до бесспорной славы и почтенного возраста былого и дум, когда можно безоглядно мемуарить, любовно называя себя «теленком» и «зернышком». Автобиографический реализм – он ведь не от хорошей писательской жизни пошел. Сколько хошь выдавай невеликий собственный опыт за страдания очередного рукотворного Вертера – инфантильная природа этих жмурок в родном огороде слишком очевидна.

В этом смысле молодой прозаик Роман Богословский – фигура любопытная.

Первая его книжка «Театр Морд» — тоненькая и довольно изящно изданная «Дикси-прессом», обнаруживала знакомую проблему – человек писать умеет, и будет писать еще лучше, но писать ему не о чем. Повесть «Мешанина» — сочная местами пародия на первую сборную отечественного, скорее, треша, нежели постмодерна – от Мамлеева до Масодова (плюс издатели всего этого ада и маргинема) – к моменту выхода прозвучать никак не могла. Во-первых, потому, что длинные пародии вообще не звучат, во-вторых, какая-то часть описанной Романом литературной компании стала классиками и лауреатами – которых не литературному первоходу стебать, а, в-третьих, от филологических романов к 2013 году и без «Мешанины» всех тошнило. Были там, правда, чертеж и сюжет, небезуспешные стилистические игры, но у молодых писателей не бывает частичного попадания. Либо есть полное, либо нет никакого. «Мешанину» дополняли рассказы – разные по жанру и качеству: от фантастики и реконструкций до забавных зарисовок из жизни кабацкого музыканта, они подтверждали диагноз: ищет давно, но не может найти. Мне, помню, понравились те, где явно был использован собственный, а не книжный экшн.

Роман просил у меня рецензию на книжку, но я уклонился – пришлось бы объяснять вещи, к текстам прямого отношения не имеющие, раскладывать кушетку литературного психоаналитика, чего я не люблю, да и не умею.

Это к тому, что нет никакого моего участия в смене вех: обращению Богословского к знакомому, приземленному материалу. «Гнилому», конечно, в терминологии упомянутого литературного авторитета: два курса музучилища в провинциальном городе (на дворе – девяностые), неформалы, сейшена, паленая водочка, трава и колеса, девочки и трипы, death metal, Хармс и Толкиен, съемные хаты и гаражи, растерянные родители и мутно-авторитарные педагоги.

Богословский номинировал свой роман «Трубач у врат зари» на Нацбест, и правильно – рукопись эта вполне достойна стать книгой, и сделать автору стартовое имя.

Вообще, организаторам Нацбеста, прекраснодушно забыв о наличии у премии известных трудностей, хотелось бы порекомендовать проводить «молодежный Нацбест» — исходя даже не из возраста авторов, а из самого термина «молодежной прозы». Только в духе не советских, но американских 60-х, не катаевской «Юности», а битничества. Учитывая темперамент потенциальных участников и градус страстей, бурлящих в этом кругу – из конкурса могло бы выйти недурное шоу…

Однако и в этой, сугубо пока умозрительной ситуации, Богословский с «Трубачом» будут стоять особняком. Поскольку он написал вещь в классическом жанре «романа воспитания», но при этом обошелся без воспитания.

Подобный товар, пусть в дефиците, но тоже встречается: скажем, прославленный «Географ глобус пропил» Алексея Иванова, да и куда менее прославленный, чем следовало бы, «Блуда и мудо», во многом исповедуют тот же фабульный парадокс. (Богословский, кстати, в «Трубаче», думаю, неосознанно, воспроизводит манеру Алексея Иванова – маленькие, но совершенно особенные, каждый со своим недорослем-демоном и угольком безумия в мозгу, люди; особая плотность небольшого провинциального мира… даже многословие, за которое не поднимается рука Романа ругать, а надо).

Особая фишка Богословского в том, что он заменил воспитание – настроением. Время – атмосферой. Ландфашт – звуком.

И вот эта сильная мелодия сначала совпадающая с фабулой, а потом и вовсе ее подменяющая – как бы вопреки устремлениям героя, безуспешно сражавшегося два года со своей трубой, и проигравшего – ведет весь этот невеликий и пестрый скарб, не отпуская читателя.

Символизма и вообще натужного глубокомыслия при этом ноль – повествование вполне рельефно и вещественно, особо отмечу портретное мастерство – замечательно, вовсе без нажима, прорисованы и сосед по койкоместу Ринат, и две квартирных хозяйки с сыновьями и бзиками, и педагог по специальности – эдакий доктор кукольных наук, отрывающийся на учениках Карабас – Василий Белкин.

Только вот «други игрищ и забав» сливаются в общий гомонящий лохматый фон, но и это работает на замысел…

Мне вспомнилась здесь – схожестью атмосферы и настроений, тихого плача по единственному в жизни куску школярства и товарищества, – еще одна полузабытая, увы, вещь советского прозаика-фронтовика Бориса Балтера – «До свиданья, мальчики».

И по ее поводу позволю, в свою очередь, и себе ностальгический всхлип.

Нашел я два нумера «Юности» за 62-й год в родительских фотоальбомах и бумагах, двадцать лет спустя после их выхода, и до сих пор помню (едва ли не первый опыт подобного рода) пронзительное ощущение вдребезги разбежавшихся эпох. Выразившееся даже не в повести (хотя и в ней, конечно), сколько в самих журналах – цветом, звездочками, треугольничками, сюжетцами плохеньких фельетонов и темами глуповатых стихов, прическами (у персонажей карикатур!). У Балтера упоминался и цитировался Бабель – я знать о нем не знал. В Крыму, где жили балтеровские герои, ни разу не был, моря не видел, только криминальные ребята показались очень похожими на наших, с раёна, уркаганов. Всё это раздвинуло подростковый мир на целую галактику… Оказаться бы снова в той полутемной квартире и под бормотание проводного радио провести рукой по шершавой странице, ощутить ладонью буквы вперемешку с пылью…

Кстати, у Балтера были регулярны флешбэки наоборот – «что с кем стало» — гибель на фронте, тюрьма и пр., и, на мой взгляд, таких разрывов в линейной композиции «Трубача» явно не хватает, тем паче, музыкальная тема и тональность рукописи предполагают импровизацию.

А раз мы добрались до техники и нюансов – многословие, как уже говорилось, ладно, но внутренние монологи, обильно усеянные восклицательными и вопросительными знаками, как радикальная неформалка пирсингом – явно избыточны. Совершенно ненужный в литературном тэге «возвращенная молодость» — инфантилизм.

Надо сказать, «Трубач» на фоне довольно неряшливых рукописей (да и книг) нацбестовской молодежной лиги, выглядит заметно лучше, и все же еще одна хорошая редактура точно не помешала б. Но поскольку с редакторами в стране – напряженка, адресую это замечание автору.

На самом деле, терпимые огрехи «Трубача» — обратная сторона писательских игр Романа Богословского. Просто хорошо писать ему мало, и хочется придумать себе полосу препятствий. Курс молодого прозаика; вериги, вроде тех, которыми обременял себя Сергей Довлатов, добивавшийся, чтобы слова в его фразе не начинались с одинаковых букв. У Богословского так и посложнее епитимья: в объемном тексте полностью отсутствует глагол «был». Во всех его формах. Убить to be. Получилось – я проверял. Круто, хотя непонятно, зачем такая аскеза – разве что вместе с «быть» и «не быть» ампутировать у своих героев всякий гамлетизм. Ну, так ведь и без Шекспира понятно, что у панков из «Трубача» no future, зато у автора и читателей была эта солнечная, жалкая и шумная, нежная и неумолимая юность в русской провинции.

И другой не будет.

Разумеется, человек моего поколения и моих интересов не мог пройти мимо повести с таким названием. И, в общем, название не обманывает. Повесть действительно о рок-музыке и о взрослении. Точнее, о взрослении, ключевым элементом которого и является рок-музыка.

Перед нами история юного лабуха, 15-летнего трубача из Лебедяни Сергея Кастидзе, который за год прошел пятилетнюю программу музшколы и поступил в липецкое музучилище (оба города фигурируют под прозрачными «псевдонимами»). Там он обретает обрюзгшего мэтра-трубача, который плющит его «специальностью», персонального гуру – 25-летнего приблатненного лоботряса, который учит его курить траву, и, конечно, же множество друзей, в основном таких же лабухов, которые бросают его в водоворот новых музык («Хочешь музык новых самых?» — просуммирует это мироощущение открывающегося перед провинциалом доинтернетской эпохи безграничного музыкального мира через пару лет Земфира) и новых отношений. В том числе – отношений к жизни. Тем более что на дворе стоит 1996 год, и голова идет кругом не только у 15-летних.

Это все довольно живо, обаятельно, искренне. Но два больших «но»: слишком локально и, главное, чудовищно многословно. Автора мотыляет от психоделических описаний первых трипов до отстраненной «нулевой степени письма». И если первые как-то отрефлексированы, то бесконечные диалоги, воспроизведенные порой почти стенографически, очень хочется ужать вдвое.

Автор, мне кажется сделал большую ошибку, воспользовавшись правом самономинации и не дождавшись, пока книга пройдет через руки редактора. Она бы от этого очень выиграла.