Почему всё должно быть так сложно. Аллюзии анаграммы кивки подмигивания переплетения обноски? Ведь можно просто рассказать историю: как дело было, за чем дело стало… Что писать, говорю я ей, ведь писать нечего, ничего не было, как мы знаем; как пишется то, чего не было?

На этот вопрос у меня теперь есть целая книга ответов. Похоже, в настоящее время в настоящем месте автоматическое письмо Полины Барсковой считается большим прорывом в литературе (многим и невдомек, что точно в такой писали многие начинающие писательницы, жёны богатых европейских домовладельцев в начале прошлого века). Совсем другое дело, конечно, что они не прочитали такое количество биографий и мемуаров разных уважаемых и знаменитых людей. А вот Полина Барскова прочитала столько, что через каждую строчку, написанную ей о своих интереснейших взаимоотношениях и любовных перипетиях, проглядывают истории то о Хармсе, то о Шварце, то ещё о ком-то, чьи подробности личной жизни, приукрашенные разными пикантными небылицами и додумками пересказчика, мы с удовольствием читаем. А помимо подробностей интимной жизни мы узнаем ещё много новаторских лексических решений Барсковой. Не подготовленный к таким оборотам читатель вряд ли сможет их по достоинству оценить, хотя и чувствуется, что каждый из них вымучен и выстрадан долгими петербургскими вечерами.

Шварцевская записная книга – заплачка по недопроявившейся пьесе. Только в разрозненных, сшитых начерно человекосюжетах этой книги блокада восстала как правильное место для души ленинградского интеллигента, прошедшего тридцатые. Иными словами – это яд, единственная долина, где может существовать душа….

Книга Полины Барсковой «Живые картины», конечно, никогда не станет национальным бестселлером в России. Несмотря на то, что в ноябре в Красноярске, куда автор прилетала представлять свою книгу на книжной ярмарке, в зале яблоку негде было упасть. Но бестселлером этой книге не быть. Ей будет сопутствовать негромкая, удивленная, довольно специфическая популярность, связанная, в том числе, со столь же специфическими обстоятельствами появления этой книги. Судите сами: автор – известный поэт, живет в Америке, преподает в американском университете. И последние годы занимается серьезными исследованиями ленинградской блокады. Разыскивает малоизвестные архивные документы, дневники, пишет серьезные исследования (в Сети их нетрудно найти) под такими, например, названиями — «Подлинный тип блокадного дистрофика» или ««Дистрофики, толстушки, аллегории: к проблеме репрезентации блокадного тела». Серьезные культурологические исследования. Поэт из России. Что-то не так в этой истории, не находите?

Хотя все так, все так. Это вообще феномен, заслуживающий отдельного изучения – о том, что в последние годы появилось несколько книг о блокаде, написанных авторами, либо живущими в Америке, либо недавно туда переехавшими. Несколько лет назад премию «НОС» получила повесть «Ленинград» Игоря Вишневецкого – тоже поэта и тоже профессора одного из американских университетов. Вспомним также довольно курьезную, но примечательную книгу «Город» — роман о ленинградской блокаде, написанный профессиональным голливудским сценаристом Дэвидом Бениоффом. Совершенно другой вопрос, что заставляет благополучных интеллектуалов обращаться к этой страшной теме, интересно, как каждый из них реализовал свой замысел. Вишневецкий описывал блокаду как античную трагедию, как апокалиптическое продолжение «Петербурга» Андрея Белого. Бениофф в декорациях блокады развернул лихое приключенческое действо с перестрелками, погонями, снайперами и айнзацкомандами.

Полина Барскова написала не научную книгу. И не воспоминания о блокаде. У нее не может быть таких воспоминаний, поскольку она родилась спустя 30 лет после блокады. Родилась в Ленинграде. Вокруг была советская школа, советские книги, и, само собой – вокруг была блокада, с самого раннего детства. Какие-нибудь в школе организованные посещения памятников, где мрамор, золото, и все такое. Разговоры взрослых. Книги. Дневник Тани Савичевой, который детское сознание сам по себе способен взорвать, а прибавьте еще знание, что Таня жила в том же городе, что и ты…У Полины Барсковой, совершенно очевидно, своя блокада. О которой невозможно было написать, живя в России. Здесь тема блокады (да и вообще войны) сильно табуирована. Нужно вырасти, прожить жизнь, стать поэтом, уехать в другую страну, в другую культурную среду – и там, и только там, найти те слова, которые сфокусируют в одной точке и блокаду, и время, и поэзию, и это все.

Затрудняюсь сказать, «Живые картины» — это взгляд на блокаду какой.,. поэтический? Романтический? Лирический? Сказочный? Любое определение, разумеется остается неполным, не говоря уже о том, что с любым из этих эпитетов в нашем сознании ленинградская блокада ассоциируется меньше всего. В принципе, при желании книгу можно назвать даже юмористической: ведь там цитируются буриме, которые сочиняли сходившие с ума от голода люди, есть блокадные шутки и даже появляется в одном эпизоде Даниил Хармс. В любом случае это, пожалуй, самая необычная книга на тему ленинградской блокады, которую вам предстоит прочесть. И завершает ее небольшая пьеса, давшая название всему сборнику. Настоящая лав-стори, мужчина и женщина, оказавшиеся вместе в самые черные, смертные и страшные блокадные дни. Потом выяснится, что герои имели реальных прототипов, которые не пережили блокады.

Блокада дала людям невероятные страдания, но дала им возможность творческих взлетов, высших проявлений человеческой природы. А потом все они умерли, их погребли под мрамором и златом и забыли. И одна ленинградская девочка уехала в Америку, чтобы вернуть этим людям их смех, любовь, голоса, и тем самым подарить маленькое бессмертие. А если книги писать не для этого, то какой смысл их вообще писать?

«Живые картины» — это неструктурированный сборник несвязанных историй – про братьев, про американский суд, про БДСМ и так далее. Это могли бы быть и посты в фейсбуке, и манифесты к выставке, и просто публицистические окололитературные колонки. Если бы не Блокада Ленинграда.

Блокада – тема, которой Полина Барскова занимается профессионально как историк, антрополог и культуролог. И потому имеет моральное право Блокаду повесить надо всем. И вешает. Истории из книги «Живые картины» условно объединены тем, что они произошли и были написаны в мире, где была Блокада. И то там, то здесь мелькает кусок дневника, съеденная собака, вздувшиеся дети или просто внезапное равнодушие тех, кто там был. Грубо говоря, можно обозначить главный вопрос Барсковой к миру – «Допустим, после Освенцима возможны стихи, но как после Блокады возможна жизнь вообще?». И вся жизнь для Барсковой представляет интерес именно как жизнь после Блокады, потому что всё – вообще всё и навсегда – этой Блокадой отравлено.

Конечно, Барскова, в первую очередь поэт. Так она и пишет, оттуда все эти манерные – «Я жадно, по-беличьи уносила книги в свою комнату и там эскапировала, входя тенью в этот радушный радужный хоровод» и «помнили рыжую ражую рыхлую остроумную женщину»

И ещё, зачем-то, там есть про то, что дороги поливают реагентом похожим на соевый соус менструальной крови.

И сразу появляются вопросы, задавать которые не хочется.

Завершается сборник пьесой о зимующих в пустом эвакуированном Эрмитаже художнике и искусствоведе. Пьеса весьма достойная и вполне уместная. Всё остальное в книге кажется необязательным.

СНОСКУ ДЕЛАТЬ НЕ БУДЕМ

Живые картины из Андерсена – tableauх vivants – вспоминает одна из героинь книги Полины Барсковой. Блокада, пустой Эрмитаж – картины эвакуированы в Свердловск.

Живые картины Рембрандта, Тициана, Рубенса, Снейдерса – пусть их нет в рамах, от этого они только ярче сияют в памяти, живут в ней, но, увы, не спасают от голода и холода. Название книги толкуется по-разному – да и вообще, здесь многое зависит от читателя. Кто-то в недоумении пролистает книжку – «А где сюжет?» Кто-то будет застывать на каждой строчке, пристраивая её к себе, своему опыту и познаниям – то так, то этак.

Автор – поэт, филолог, исследователь – ничем не облегчает читательскую участь, а ведь редактор, наверняка, предлагал сделать сноски, или хотя бы примечания. Но нет, не случилось. Имена и намеки привольно рассыпаны по тексту, живые картины придется складывать самому. А ведь читатель привык к более заботливому обращению – избалован тучными годами книжного изобилия, да и вообще, как говорят, разучился думать. Новеллы Барсковой – и примкнувшая к ним документ-сказка «Живые картины» – проза мало того что поэтическая и филологическая, так ещё и требующая от человека «по ту сторону книги» усилий, знаний, размышлений. Развлекать вас тут никто не станет, да и путеводные маяки вполне могут обернуться «ложными огнями»:

«В музее на тебя дышит мокрым валом валит тёрнер. Прозрачный, полный моря, воздуха, через который, как тряпочки и картоночки балетных декораций, тебе светят его цвета: золото-охра-серый-серый-чёрный. Битва золотого и серого, и всё это как лава, главное – ничего не понятно, ничто не застыло, не определено, всё меняется и движется.

The Wreckers.

Погубители (разрушители, нарушители, кораблекрушители, разграбители). Берег Нортумберленда, вдали виднеется пароход, то ли 1833-й, то ли 1834 год».

В общем, «Национальный бестселлер» – вряд ли.

Скорее уж, премия Андрея Белого.

Еще одна проза поэта, а поскольку поэты бывают столь различны между собой, что не всегда признают друг в друге коллег, то я бы уточнил, что это проза поэта-архивиста. Девушки-библиотекарши, которая привыкла допоздна засиживаться на работе (некуда больше пойти) и при гнилушечном свете сама с собой играть в домино прочитанными книгами. «Живые картины» — такая цепочка костяшек-новелл (среди которых даже одна пьеса).

В начале и конце этой конструкции – блокада. Ленинградское, слишком ленинградское. Пресловутый «петербургский текст», который как будто требует от каждого своего адепта представить на аттестацию – нет, не шедевр, а именно что chef-d’œuvre. Полина Барскова с этим заданием справилась.

Блокада – это об умирании и смерти, так что «Живые картины» можно считать названием грустно-ироническим. Здесь мы видим скорее наблюдение за еще живыми и воскрешение мертвых. Седьмая симфония Шостаковича здесь не звучит; блокада для Барсковой – не «подвиг народа», а растерянное, мерцающее существование людей, застигнутых врасплох и не понимающих, за что им все это.

Растерянное умирание блокадных интеллигентов рифмуется с бесславным онкологическим умиранием совратителя-садиста – костяшка из середины книги — в другом времени, в другой стране.

Это, конечно, не «национальный бестселлер», а скорее «бестселлер для своих» или даже «бестселлер для себя».

Взгляд сквозь толстые роговые очки, всегда по касательной, искривленный притяжением собственной рефлексии и наследия стилистических предшественников.

Аллергический стиль, четко различающий свое и чужое, вытесняющий все чужое и тщательное отбирающий, собирающий свое и своих. Свои, найденные в другом времени, становятся продолжением личности автора; всматриваясь в них, автор всматривается в себя, и наоборот. Братья Друскины, Моисей Ваксер, Евгений Шварц – и где-то в тени, вроде суфлера – Павел Зальцман, чье влияние автором не скрывается.

И – для контраста — Виталий Бианки, со своими плисками и жуланами, погонышами и турухтанами настолько герметичный, инопланетный для автора, что воспринимается им как брат по диагнозу.

ЛЮБОВЬ И ГОЛОД

В декабре минувшего года произошла с «Живыми картинами» Полины Барсковой история — совершенно в духе текущего (в направлении то ли ранних 1930-х, то ли 1970-х) времени. Петербургский Дом книги отказался взять их на продажу, так как на обложку издания был помещен рисунок Павла Зальцмана «Маски и женщина»: обнаженная натура, оказывается, несовместима с памятью о ленинградской блокаде — пусть и изобразил эту натуру прославленный художник и поэт, автор блокадных дневников, похоронивший зимой 1941-1942 г. обоих родителей. Между тем «Живые картины», первый сборник прозы поэта и ученого Барсковой, — одна из самых честных и отрицающих всякое ханжество попыток художественно осмыслить блокадную и постблокадную городскую травму. Именно эта травма (скорее, чем сама блокада: ее Полина Барскова много лет исследует как антрополог и культуролог) оказывается не центральной, но неизменной сквозной темой этого сборника, предшествовал которому цикл стихов «Справочник ленинградских писателей-фронтовиков: 1941–1945».

Открываются «Картины» собранием разрозненных, как кажется на первый взгляд, рассказов, эссе, очерков — в действительности их объединяет мотив преодоления самых разных болезней роста. Истории отношений рассказчицы с двумя отцами (один родил, другой молча любил и молча взрастил), с возлюбленными (один погиб, другой погубил), со странами и городами, с живыми и мертвыми. Сами собой возникают в этих сюжетах — то как призраки, то как полноправные герои — Примо Леви, Михаил и Яков Друскины, Марина Малич, Евгений Шварц, Виталий Бианки и многие еще не названные (то узнаваемые, то нет). Завершается же сборник пьесой, которая и дала ему название, — историей любви известного книжного иллюстратора и плакатиста ленинградских «Окон ТАСС» Моисея Ваксера и искусствоведа Антонины Изергиной: она пережила блокаду, он — нет.

О языке большого поистине поэта Полины Барсковой, сохраняющей и величину (величие — неуместное слово), и поэтичность даже при переходе на язык прозы, говорить можно долго. Но слишком уж велик соблазн обратиться вместо этого к словам одного из ее героев — погубителю из прекрасного рассказа «Персефонина роща», названному Тиресием (и было за что): он выразился на этот предмет как нельзя более точно. «Тиресий аккуратно выдыхает: “Думаю — что это проза. Этот текст не распадается ни на фразы, ни на фрагменты. Что-то его связывает прочно. И еще мне очень нравится — это страшно трудно и редко достижимо, — что слова как бы вдавлены в слова. Не умею сказать точней, но так чувствую и — когда это удается (несколько раз) — завидую, то есть жалею, что мне столько раз не удавалось. Это про эстетику. А насчет этики и психологии — мне нечего сказать”. Тиресий-то был стилист. Он научил тебя железными словами делать им больно, делать им сладко, делать их ими — а голос должен быть при этом твердый и легкий. И тогда они будут смотреть на тебя, как будто ты горящий куст: вот увидишь».

Трудно не увидеть (а еще труднее не услышать и не почувствовать), что «Живые картины» Полины Барсковой не имеют отношения к одноименной салонной игре XIX столетия — эта книга никого не изображает и ничего не реконструирует, а самым натуральным образом оживляет. Кому-то дарит второе, а кому-то и второе последнее дыхание — и не забывает записать их ритм.

Полина Барскова давно известна как поэт и как жительница США, точнее – Новой Англии. И то, и другое и третье имеет значение. Да, это проза поэта; да, это проза поэта, погруженного в американский интеллектуальный дискурс; и — да, это проза поэта, интеллектуально проживающего и избывающего свою «вину», вину благополучного человека из благоустроеннейшего уголка Земли — перед адом блокады.

Интеллектуальным мужеством Барсковой можно восхититься, стилистической изощренности — позавидовать; но этот, прости господи, дискурс, имеет мало общего с премиальным — разве что в смысле какой-нибудь «пощечины общественному вкусу».

Что, впрочем, если разобраться, тоже является частью премиального дискурса. Особливо петербургского.