НАСТОЯЩЕЕ ПОД КЛЮЧ
Драматург, сценарист, прозаик Ольга Погодина-Кузмина (именно проза принесла ей нешумную, но прочную известность вкупе с преданными поклонниками и ценителями), завершила романную трилогию о больших людях, больших деньгах и больших чувствах.
«Большое» здесь – не синоним «высокого», зато точная пропорция к итоговому объему текста и – главное – мастерству писательницы, с которым возведено, обжито и – в перспективе – убедительно подготовлено под снос это здание.
«Адамово яблоко», «Власть мертвых», а теперь вот и «Ласковая вечность» — авантюрные романы, love story, переплетенная с семейной бизнес-сагой, из жизни героев-любовников – финансиста Георгия Измайлова и его Антиноя – красавца Игоря Воеводина. В географии, охватывающей Питер и Париж, Москву и Стамбул, Тверь и Сицилию.
Если первые две части хронологически можно было прописать в условных нулевых (или начале десятых), то «Ласковая вечность» — любопытный пример романа онлайн. Украинские события идут тревожным эхом («За столом он начал рассказывать, как возил гуманитарный груз в Донбасс, как поучаствовал в боевых действиях – наводил огонь из гранатомета»); политики и бизнесмены гадают на ромашке большой войны «будет – не будет», главный герой проводит в подведомственном хозяйстве деоффшоризацию с импортозамещением. Сюжетный экватор – Новый, 2015 год, а заканчивается роман и трилогия в нашем скором общем будущем – где-то между объявлением шорт-листа и победителя Нацбеста.
Прежде чем сесть за рецензию на ЛВ, я перечитал прежние свои отклики на романы Ольги Погодиной-Кузминой – «Крестный, бубы, вини. Криминальная регионалистика и консервативная секс-революция» («Русский журнал», 17.10.13) и «В голубом плену» («Свободная пресса», 21.04.13). Пардон за автоцитату:
«Ольга, впрочем, читателя провоцирует сознательно: мир ее прозы изначально деформирован диктатурой цвета. Это не этюд в голубых тонах, а целое полотно, многослойное и густонаселенное, но сделанное в едином колоре. Тут не только главные герои-любовники или стайки моделек обоих полов – пестрые, пьяненькие и нелепые, но и знаменитый политик вовсе не вдруг – сексуальный девиант, а питерские бизнесмены демонстрируют свою двуствольность как охотничьи трофеи, я уж не говорю о международных авантюристах и балетоманах (один из которых неожиданно напоминает миллионера Скуперфильда из «Незнайки на Луне»).
Даже натуралы, каковые среди персонажей Погодиной-Кузминой изредка попадаются (сын главного героя – Максим), пребывают как будто в голубом плену, вяло пытаясь отстоять какую-никакую сексуальную автономию. А уж про то, что гетеросексуалы в романах Ольги являются «меньшинством», и говорить нечего.
Взрывной эффект достигается соединением голубой темы, точнее, ее диктата с традиционностью, классичностью, «романностью» текстов писательницы».
Всё так, но в «Ласковой вечности» — уже не совсем так. Нет эпатажных заходов типа «полюбите нас голубенькими». Любить особо некого, но не суть. Диктатура темы и цвета ослабевает к финалу, хотя гомоэротических сцен в этом романе, пожалуй, больше, чем в предыдущих. Крови и убийств – примерно поровну; но движение от русского «Сатирикона» к русскому «Крестному отцу» в «Ласковой вечности» завершено, и выстрел – Игорь расправляется с заказчиком покушения на Георгия — не запускает старт, а фиксирует победительный финиш.
Только вот «Крестный отец» у Погодиной-Кузминой получился изысканным – в духе не сицилийской пиццерии, а французской кондитерской. Чего стоят одни названия глав – ни заголовка в простоте: шкатулки с ключиками аллюзий — то на классический балет, то на модернистскую драматургию, то на Голливуд, то на классиков постмодерна: «Юноша и смерть», «Зомби Апокалипсиса», «Бубен верхнего мира», «Сахарный Кремль».
Кстати, в достаточно плотное свое повествование (не нарушая его скорости и ритма) Ольга умеет вставить не столько пародию, сколько полемику с Владимиром Сорокиным – его метельно-опричными-теллуриевыми антиутопиями.
Там, где Сорокин пугает, и либералам страшно, а остальным не очень, Погодина-Кузмина, не придумывая никаких новых средневековий для общего будущего, просто демонстрирует настроение героев, до мороза по коже.
«Максим подумал, что земля здесь пропитана кровью гуще, крепче и веселее, чем в трехсотлетнем призраке-Петербурге. Имперскую столицу давили немецкие цари и немецкие же войска, здесь же, в Московии, скалился под смоляной бородой опричник, полутатарин-полуславянин. Дикое, степное душегубство с присвистом мело поземку по кривым московским переулкам. Спасская башня одета была в леса. Ходили слухи, что там готовят подземные ходы и укрепления для снайперов».
Антиутопии, согласно Погодиной-Кузминой, вообще бессмысленны: будущее просматривается разве что частное — в бессрочных вакациях Георгия с Игорем где-нибудь на теплых островах. А на всеобщем, символическом уровне мир уже не спасают и традиционные добродетели, активированные с катастрофическим превышением градуса: самопожертвование девушки Кристины, подарившей собственную жизнь новорожденной девочке, или уличный подвиг Игоря, вышедшего в одиночку с «розочкой» в руке на трех гопников.
Роман «Ласковая вечность» — настоящее, закрытое под ключ, и в таком виде отданное читателю. Абдулла, поджигай – как в старом детском анекдоте. Не случайно в ряде эпизодов угадывается эдакий господин гексоген – один из самых безнадежных русских романов от одного из самых апокалипсических русских авторов:
«Максим смотрел по сторонам, узнавал депутатов, чиновников, предпринимателей, руководителей телеканалов. Хозяин железных дорог хохотал над шутками министра. В буфете ультра-либеральные прозападные журналисты, объединившись с идейными противниками, проталкивались к фуршетным столам. Странным образом чем дальше, тем больше Максим чувствовал себя здесь чужим. Ему одинаково неприятны были нувориши, нефтяные гельминты, дети и внуки нищих, и надутые чванством чиновники, и лакействующие при власти журналисты».
Ольга Погодина-Кузмина далека от прокурорской публицистики, и свой мессидж формулирует в авторском предуведомлении почти академично:
«В то же время эта эпоха вырастила семена главного сегодняшнего конфликта. Мы достаточно быстро освоили принципы западной экономической модели, но так и не приняли принципы западного общежития. Антропологи убедительно доказывают, что векторы развития сообществ определяет вовсе не экономика, а бытующие в племени или народе мифы. Противоречие глубинной советско-христианской мифологии нашего племени и рациональной экономической модели, заложниками которой мы оказались, рано или поздно должен был проявиться в большом общественном конфликте».
Однако, видимо, сама стихия русской действительности, переплавленная в формах классического авантюрного романа (алхимия очень заметна — есть герои, которые и без Ольги бы жили – политик и глава клана Владимир Львович, Георгий, международный авантюрист Майкл Коваль… А есть герои-гомункулы, которых она придумала и наполнила физиологией и чувствами — Максим, тот же Игорь, Аглая) выводит к вполне однозначному неприятию. Голубая окраска эффект усиливает. Сколько бы ни спорила Ольга с моим тезисом – о том, что перверсии ее персонажей – точная метафора российского тупика и неблагополучия, – финальный роман трилогии это ощущение только усиливает. Любовь и жертвенность метафору ненамного лишают прямизны, декорируют, но не отменяют.
«Ласковая вечность» — роман самодостаточный (читателю хватит краткого содержания предыдущих серий, если издатель позаботится). Не предполагается традиционного для классических (да хоть бы и соцреалистических эпопей) отношения к набору персонажей, как к любимой футбольной команде – с «болением» и почти родством. Глуповатым кажется разнесение томов по сиквелам и приквелам, может, и небессмысленное с коммерческих позиций. Но читать я бы рекомендовал именно по старинке, начиная с «Адамова яблока». Как минимум, для того, чтобы видеть, как вымывается из текстов всё наносное, гламурное, избыточно-описательное, как танцевальные па переходят в командорскую поступь, а карнавал в диагноз; как растут возможности автора – изобразительные и психологические. Как из эпатажа и привычных сюжетных схем получается значительное явление современной прозы на русском языке.
