Это, конечно, редкий пример книги как литературной игры — причем игры, в которую приглашаются только свои, «кто понимает». Книга состоит из трех писем, каждое снабжено лукавым псевдонаучным комментарием — где, когда и при каких обстоятельствах было обнаружено. Эти комментарии читать не менее интересно, нежели сами письма, и даже где-то наткнулся на упоминание, что-де «Неизвестные письма» были восприняты всерьез в научной литературоведческой среде. То есть высокоумные мужи купились на этот розыгрыш. «Им подбрасывают, а они не отказываются», как говаривал М.С.Горбачев. Бугага.

Хотя на что там, ей-богу, покупаться — видно же с самого начала, что это прикол, стилизация, мистификасьон. Замысел, согласитесь, забавный — не просто придумать некие несуществовавшие письма, но к каждому еще придумать свою задачу, поиграть со смыслами, с языком. Само собой — оставляя авторов писем в своем времени, поговорить о времени нашем. Ну и вообще сделать «Неизвестные письма» кратким путеводителем по отечественной словесности. Одно письмо — один век.

Письмо первое — век осьмнадцатый. Некто Якоб Михаэль Ленц пишет Николаю Карамзину, автору «Записок русского путешественника». Творческая задача — представить текст, написанный человеком, для которого русский язык неродной и Россия не родина (неслучайно же он пишет космополиту Карамзину, а не Державину какому-нибудь). Важное уточнение: Ленц страдает психическим расстройством и вообще помрет сразу после того, как допишет письмо, получается такая эпистолярная психоделия.

Второе письмо — век девятнадцатый, Иван Прыжов, известный ныне как автор «Истории кабаков в России», пишет Ф.М.Достоевскому. Здесь идея другая — показать, как выглядело бы письмо персонажа литературного произведения его автору. Прыжова Достоевский вывел в «Бесах» в образе Толкаченки, но вообще-то сам Прыжов уверен, что и капитан Игнат Лебядкин — тоже он. Ну, вот представьте, как писал бы Лебядкин, с сумрачными алкогольными претензиями, перепадами настроения и т.д.

Ну, и третье письмо — век двадцатый, писатель Леонид Добычин пишет Корнею Чуковскому. Вся штука в том, что Добычин считался с 1936 года без вести пропавшим, предполагалось, что он покончил жизнь самоубийством, ан нет — жив, курилка, скрылся под чужой фамилией, стал счетоводом, живет в Ленинградской области, работает в совхозе. И пишет Корнею Чуковскому бесконечное (судя по датировке постскриптумов — растянувшееся на четверть века) послание. Причем пишет его и после того, как адресат Корней Чуковский умирает. Добычин обсуждает литературные новости, а заодно рассказывает подробности своей убогой жизни. Здесь, конечно, главный образец — чеховское «Письмо к ученому соседу», вся стилистика оттуда, помните, все эти восхитительные признания вроде «хотя я невежда и старый негодник, а все же занимаюсь открытиями, которыми наполняю свою нелепую головенку» и так далее, незабвенный отставной урядник Войска Донского Василий Семи-Булатов, в новом воплощении — отставной советский писатель Леонид Добычин. Тут какой-то особой творческой задачи нет, чистый стеб как он есть. Показать, что советская литературная жизнь была такой глупой, что писать о ней достойно разве что в стиле чеховских юморесок.

Все, конечно, в восторге от «Неизвестных писем». Олега Юрьева хвалят за талант, пишут, что это один из лучших на сегодня русскоязычных авторов. Что ж, может и так. Спорить не буду. Я только не понял, зачем это все, к чему эти танцы. Лично я «Неизвестные письма» воспринял как милый пустячок, тщательно отделанную безделицу. Ну как если, представьте, человек, высунув язык, взялся бы сочинять гекзаметром смску. Или писать записку дочери в школу китайской каллиграфией. Явное несоответствие замысла и результата. Олег Юрьев, безусловно, человек талантливый, но на что он тратит свой талант? На какие-то игры, подскоки, подмигивания, забавы, копирование шекспировских пьес на туалетной бумаге. Общее впечатление от «Неизвестных писем», — что человеку нехуй было делать, вот он и принялся переписывать Шекспира на пипифакс. Каким-то, простигосподи, инфантилизмом от всего этого веет, господа. Даже жалко становится человека, тратящего свой божий дар на такую яичницу.

Тут хорошо бы различать форму и содержание.

Если говорить только о содержании писем, то перед нами звуки до боли знакомой эмигрантской шарманки. Уехать в Германию и потом тридцать лет бомбардировать оттуда российские издательства сочинениями на тему о том, что Россия – богом проклятая страна, и хорошо, что мы оттуда уехали, и всегда она такая была, и всегда такая будет, и хорошо, что мы оттуда уехали, и хорошо, что мы уехали, уехали, уехали…

«На этой стране лежит проклятие, здесь ничего другого не будет, никогда не будет, тебе дадут жрать, набить пузо до отвала, но почувствовать себя человеком здесь не дадут никогда, жить здесь — это чувствовать себя униженным с утра до ночи, с рождения до смерти, и если не убежать сейчас, то убегать придется детям, не убегут дети, так убегут внуки».

Цитата не из Олега Юрьева, а из другого крупного разработчика той же темы – Михаила Шишкина, но ее можно без зазора вставить в «Неизвестные письма».

Юрьев подходит к доказательству данного тезиса основательно. Начинает от матушки Екатерины, которая приказала арестовать Новикова, в зародыше задавив интеллигенцию, и вот Якоб Ленц, штюрмер, студент Канта, друг Гете, сотрудник и конфидент Новикова, скрывается от ареста, от пыток, от Шешковского, прячется в замоскворецких лопухах, подыхая от голода и страха, и сочиняет в уме воображаемые письма Н. М. Карамзину: описывает свою жизнь и умоляет о спасении.

А через полтора века Леонид Добычин, якобы не покончивший с собой после травли в 1936 году, а пересидевший самое страшное тихим бухгалтером в совхозе, пишет столь же воображаемые письма К. И. Чуковскому: описывает свою жизнь (а спасать уже некого).

Несколько отличается средняя часть: автор письма к Достоевскому нечаевец Иван Прыжов, как ни крути, не вполне жертва бездушного режима, а довольно-таки хладнокровный убийца. Однако свинцовые мерзости каторги и ссылки (которые, по Юрьеву, есть не что иное, как квинтэссенция русской жизни с ее бесправием), вкупе с мерзостями детскими, юношескими, взрослыми и т. д. как-то эту деталь отодвигают. Так отодвигают и задвигают, что уже и не помнишь, кто пишет, главное – что пишет.

И еще – как пишет.

Если говорить о форме писем, то сделано это так, что временами дух захватывает от восторга и остается только снять шляпу, поклониться и сказать какой-нибудь высокопарный комплимент. Тут не только точнейшие и тончайшие стилизации, но еще и изощренная игра и с временными перестановками, и с пластами языка (да не одного), и контрасты, и перепады, и перекаты, и цитаты, цитаты, цитаты… –– в общем, все то же, что нравится нам у М. П. Шишкина.

И становится грустно. Думаешь: что же у нас за литература такая? Если любит родину –– значит, скорей всего, косноязычный дурачок, и хорошо, если не очень агрессивный. А если и умница, и образованный, и с отличным чувством языка –– то вот, пожалуйста: Олег Юрьев, знающий, в сущности, только одну истину и одну тему (см. начало рецензии).

Олег Юрьев придумал три письма одних литераторов к другим: Ленца Карамзину, Прыжова Достовевскому, Добычина Чуковскому.

Каждый пишет о той России, в которой ему довелось жить, каждый страдает и пропускает через себя трёхсотлетнюю историю страны. Ленц перманентно помирает в русской грязи под кустом, Прыжов обижается на свой образ, выведенный Достоевским в «Бесах» под другой фамилией, а Добычин живёт до 1994 года – реальный Добычин, напомню, умер на шестьдесят лет раньше.

Юрьев придумал такую ни к чему не обязывающую форму двойной матрёшки, чтобы облечь в неё свои – какие угодно – соображения о России и её истории. Соображения отрывочные, случайные, и Юрьев решает, что чем их структурировать, лучше взять имена условных литераторов, произвольно вытянуть их биографии и пустить их сознание потоком своего литературного опыта.

Эта книга языковой эксперимент, формальное упражнение и сборник мыслей из головы, изящно обличённый в форму придуманной переписки.

«У нас в Брянске тоже была одна купчиха (позднее нэпманша, еще позднее гардеробщица в Гостеатре) по имени Олимпиада Антоновна Кувшинникова. У нее один за другим умерли четыре мужа, в результате чего на безымянном пальце левой руки собралось пять колец, связанных разноцветными ниточками. Думаю, это в честь Олимпиады Антоновны и ее пяти колец устроили в Москве Олимпиаду».

Это пишет Добычин Чуковскому. Через много лет после смерти последнего и ещё больше лет после смерти своей.

На таких остроумных ироничных наблюдениях и точных, но безадресных и безначальных – в самом деле, Добычин бы так не написал — стилизациях книга и строится. Но до большой литературы этот опус не дотягивает – впрочем, вероятно, от того, что и не стремится. А уж застремится, то-то будет хорошо когда-нибудь.

«ГДЕ НИ СМЕРТИ, НИ ГОЛОДА, НИ ХОЛОДА, НИ РОССИИ, НИ ИНОГО СТРАДАНИЯ»

То, что лежит на поверхности литературного замысла и его воплощения в книге О. Юрьева – заведомо непопулярный жанр эпистолярного монолога и, в данном случае, предельной интонационно-речевой стилизации, насколько хватает разрешающей способности текста – на самом деле не более, чем формальная задача для автора и иллюзия, обман зрения для читателя. Воображение простодушного читателя тут же наведет его на мысли о «литературной мистификации», как о развлекательном жанре наподобие всякого доступного его разумению художественного бисера. Однако в случае «Ненаписанных писем» нельзя говорить ни о какой игровой форме, так как за пересыпанным историческими и литературоведческими реалиями текстом, требующим кропотливой читательской работы, стоит серьезная художественная задача.

Книгу Юрьева по-хорошему надо читать не по диагонали, как «литературную безделицу» талантливого автора, а внимательно и вдумчиво, желательно, обращаясь к источникам, чтобы понять, «кто все эти люди», которые зачем-то пишут письма из «залетейского» небытия писателям-современникам, наделенным, в отличие от них самих, униженных и сирых, влиянием и авторитетом. И не только тогда, когда те пока что еще живы. Авторы писем – все трое – погибли в безвестности и одиночестве, в мытарствах и мучениях, в полном человеческом забвении и оставленности близкими людьми. Немецкий поэт и философ Якоб Михаэль Рейнгольд Ленц долго и мучительно умирает в пыльном бурьяне на неизвестно какой московской улице. Каторжанин Иван Прыжов – на Петровском заводе в Забайкалье, обстоятельства гибели оскорбленного писателя Добычина до сих пор не известны.

И. Прыжов, член революционной организации «Народная расправа» (о чем, собственно, Достоевский пишет в «Бесах») за убийство вместе с соратниками члена своей организации студента Иванова, к которому они его приговорили за неповиновение Нечаеву (автору русского самурайского кодекса «Катехизис революционера») с 1881 г. находится на поселении в Сибири вместе с женой, после ее смерти он сам вскоре умирает в 57 лет, а перед смертью, одинокий, больной, озлобленный, все мечтает уйти в Шамбалу, ворота в которую в виде воронки где-то совсем рядом. В письмах он пишет Достоевскому о своих мытарствах, все время предъявляет ему, что он вывел его в «Бесах» неправильно, что тот «много чего у него «позаимствовал», «обобрал»: «больно, голубчик Ф. М. […]спросили бы по-хорошему, так я бы и так вам отдал […]». Прыжов пишет о каторжниках, бродягах, о диких обычаях, нравах, преступлениях представителей коренных сибирских народов, о сибирских крестьянах, «тюменских этапных инспекторах», «о субботниках» – «русских жидах» и их обращении с «нерусскими жидами» – «Были бы силы, была бы жизнь – обо всем надо было бы написать!». Прыжов постоянно упоминает «последнего декабриста на Петровском заводе» Горбачевского, сетуя, что тот «умер незадолго до моего прибытия на завод, не изменив своих убеждений и в каземате до самой смерти»; здесь, внутри письма, содержится еще один рассказ об еще одной такой же безвестной трагической судьбе. «Русскому человеку, видимо, единственно, что интересно – юродство и кабачество! Жалкий мы народ!» – восклицает Прыжов. Вот он и писал про пьяниц, юродивых, лжесвятых, бродяг, собирался еще и про собак написать, и про быт. Прыжову «Бесов» только через десять лет после выхода удалось прочесть, уже на каторге, потому что туда все медленно доходит. Когда прочел, сразу и стал писать Достоевскому, а потом только узнал по дате смерти на его портрете, что тот уже умер, но писать все равно не перестал. «Зачем вы меня обижаете?» – пеняет он ему словами Макара Алексеевича, и сетует «[…] зачем же вы переметнулись к дворянам и весь ваш огромный дар поставили на службу врагам русского народа? Вы скажете: «на службу России», но Россия и есть худший враг русского народа!»

Письма из ниоткуда и по сути в никуда, невзирая на конкретного адресата, с конкретными бытовыми подробностями и деталями, говорят о времени и о людях убедительнее многословных исторических романов, не говоря уже о силе художественного и эмоционального воздействия. Несколько лет назад мы забрались на развалины взорвавшегося многоэтажного дома на Двинской улице, и бродили среди бетонных груд и мусора. Было особенно жутко находить там подписанные открытки, альбомы, документы уже несуществующих людей. Похожее чувство временами возникает и при чтении таких человеческих и правдоподобных писем, которые в реальности никогда не были написаны, но которые, наверное, должны были быть написаны или же существуют, но в какой-то другой реальности, реконструкцию которой автору удалось осуществить в порядке ли удачного решения литературной сверхзадачи или же независимо от собственного волеизъявления – но удалось в полной мере. Эта жуть, наверное, и есть главное в книге, и исторический опыт здесь показан не в набившем оскомину формате «судьбы личности через судьбу страны», скорее история представлена в виде черной дыры, эту личность засасывающей и уничтожающей. Мертвый Добычин пишет Чуковскому на протяжении даже не лет, а десятилетий, адресат уже успел и сам умереть, а тот все продолжает писать. «Все уже умерли […] и Вы, и Коля, и Шварц, и Гор, и даже Веня Каверин […] и только я все живу и столько поучительного вижу, что если все описать, то весь мир не мог бы вместить этих книг». Далее рукопись обрывается на переносе, что «говорит о возможности если не окончания ее, то продолжения». Вероятно, эти письма продолжают идти и до сих пор, потому что мертвые будут бесконечно говорить и для них не существует мертвых. Важно, что в данном случае их голоса были услышаны, и, несмотря на запредельный ужас этой загробной мистерии, появляется надежда: может, и за нас тоже кто-нибудь напишет, и предъявит, и спросит, и задаст те вопросы, которые мы не успели задать или не посмели.

НОВЫЕ ЮРОДИВЫЕ

Заведомая, демонстративная, глянцевитая маргинальность.

Поэтому сама номинация на «Национальный бестселлер» выглядит достаточно пикантно, несмотря даже на условности и трансформации премии за все ее богатые приключениями и яркими фигурами годы.

Всё, что принято говорить в таких случаях об изящной литературной игре, изощренной мистификации, утонченной стилизации… Глубокой притче про время и всепроникающей радиоактивности русского слова – оставим другим справедливым рецензентам.

Отмечу, однако, незаурядный замысел – когда литературные фигуры третьего ряда (по одной на каждый завершившийся век российской словесности – Якоб Ленц, Иван Прыжов, Леонид Добычин) по разным, но неизменно двусмысленным параметрам, опережают своих прославленных адресатов (Николай Карамзин, Федор Достоевский, Корней Чуковский) в жизненном многоборье. «Последние станут первыми».

Прослеживается, помимо маргинальности, иная общность – криминал с политическим подтекстом. Ленц скрывается от преследований по «делу московских масонов» (после ареста и заключения Н. Новикова в Шлиссельбургскую крепость). Иван Прыжов – прототип Толкаченки в «Бесах», соратник Сергея Нечаева, член «Народной расправы», соучастник убийства студента Иванова, сосланный на вечное поселение в Петровский завод, «по диким степям Забайкалья». Добычину, который, как выясняется, в Неве не утопился в 1936-м, а скрылся недалеко от Ленинграда, в Шушарах, «публикатор» Олег Юрьев придумал германский эпизод во время войны с последующим насильственным возвращением в Экибастуз. Правда, тут пишущий Чуковскому Добычин лукавит, путает следы – утверждая, что не был осужден к лагерному сроку, но был административно отправлен на поселение. И тут же признается в близком знакомстве с Солженицыным как раз в связи с Экибастузом, что противоречит «поселенческой» версии.

Вообще, приходилось выслушивать мнение, будто самое ценное в книжице Олега Юрьева – реконструкция «другой жизни» Леонида Добычина, дожившего до ста лет, пережившего и перестройку с СССР, и собственные републикации увидевшего, и даже негромкий «добычинский» культ наблюдавшего со стороны.

Ну, не знаю. Это как раз нетрудно – обладая определенными способностями и знанием историко-литературного контекста недавней эпохи. (Все источники на поверхности, в отличие от «прыжовского» раздела. В котором Юрьев использовал широкий пласт – от «Исповеди» самого Ивана Гавриловича, зачитанной им в суде, до исследований Валерия Есипова). И, кстати, выглядит опыт с Добычиным у Юрьева не то, чтобы неубедительно, но довольно бледно – скажем, Дмитрий Быков, у которого избежавший расстрела в 40-м Исаак Бабель делает в войну карьеру матерого диверсанта (роман «Оправдание»), реконструировал интереснее. Может, причина в личных особенностях портретируемого – психологизме, гомосексуализме etc?..

Но нет, проблема, кажется, в другом. Всё в той же общности всех трех корреспондентов. Единой тональности писем – с явным пережимом и надрывом относительно возможных оригиналов. В сторону концентрированного, душного юродства – в версии Юрьева несчастные авторы писем могут с полным правом дополнить каталог московских дур и дураков, составленный в свое время Иваном Прыжовым.

Звучит, между тем, современно. Возможно, подсознательно, автор мистификации, давно живуший в Германии, проговаривает свое отношение к русским вопросам и людям, столь созвучное, между тем, и нынешнему либерально-болотному мейнстриму.

Впрочем, подчас голос публикатора сливается с голосами публикуемых. Литературная игра допускает кашу во рту, если того требует замысел, но не кашу в голове – мистификация должна держаться на внутреннем правдоподобии. Антон Чехов, да, в «Острове Сахалине», оставил портрет содержавшейся в Александровской ссыльнокаторжной тюрьме Соньки Золотой Ручки, но без стоматологических подробностей – так что Олег Юрьев в данном случае не мистифицирует, а просто сочиняет. Да и разбросанные там и сям современные обороты речи стилистической убедительности письмам не добавляют.

По сути, Олег Юрьев использовал метод другого персонажа «Бесов»: «человека сам сочинит, да с ним и живет». Еще легче сочинить одного юродивого сразу за нескольких разных писателей, и отдать ему своё настроение. Правда, о каких-то стилистических прорывах говорить тогда, мне кажется, преждевременно.

Олег Юрьев предлагает читателю архивных юношей усладу – якобы новонайденные документы, связанные с выдающимися писателями прошлого. Документов три. Точнее, три письма: письмо Якоба Ленца к Николаю Карамзину, письмо Ивана Прыжова Достоевскому и письмо Леонида Добычина Чуковскому.

Все три эпистолярия объединяет то, что якобы написаны они лицами реальными (хотя и относительно малоизвестными) и в реальных обстоятельствах — разных, но равно плачевных: Ленц — пока он бродил перед самой смертью в безумии «в замоскворецких лопухах», Прыжов — в Сибири, на поселении, Добычин — и того интереснее, как бы из инобытия, уже после того, как он пропал без вести в 1936 году и, уверяет нас затейник-автор, дожил до добрых ста лет, до Перестройки, под чужой личиной.

При этом Добычин предстает осторожным и жеманным геем (он что, и вправду был геем?!), Прыжов — лютым жидомором и личностью крайне неприятной — что, наверно, тоже соответствует. Что же касается Якоба Ленца — «написанное» им письмо посвящено мучительным отношениям русского немца с русским и немецким языками — тема, очевидно, важная и для жительствующего в Германии Юрьева. (Чем, видимо, объясняется и то, что Юрьев придает своему Добычину изрядный немецкий кусок биографии).

Словом, повторяю, с точки зрения филологической 200-страничная элегантная книжечка небольшого формата весьма любопытна и приятна в обращении. Но представить, чтобы она могла вызвать интерес где-либо за пределами университетского семинариума, причем наиболее вероятно — где-нибудь на немецкой кафедре славистики, мне еще сложнее, чем представить девяностолетнего Добычина, возмущающегося в письме к давно покойному Чуковскому, почему это ему не выплачивают авторские.