ОТЫСКАТЬ КЛЮКВУ НА ЛЫСИНЕ
Книга для ностальгирующих по тусклой советской литературе пенсионеров – любителей провести время за книжкой, взятой в какой-нибудь не балующей книжным разнообразием районной библиотеке захолустного городка. Или в школьной библиотеке – стоишь бывало, и пыришься часами на унылые ряды книг, не зная, что и выбрать: то ли классиков перечитывать, которые во как надоели, даже можно сказать, осточертели, то ли все же совершить преступление против собственной личности и, стыдливо озираясь, снять с полки кого-то из членов союза писателей. Ибо третьего в мрачные советские годы было не дано. В это сейчас трудно поверить: недавно одна девушка с удивлением спрашивала у меня, зачем это люди мучались и печатали на машинке под копирку всяких Хармсов и других (она увидела у нас засунутый между книг слепой экземпляр рассказа Булгакова «Самогонное озеро», завалявшийся с незапамятных времен) – не проще ли было бы, мол, пойти за всем этим делом в библиотеку. И – верите или нет – но объяснить, что тогда это было невозможно, барышне было очень трудно.
Так же трудно объяснить, какую, на самом деле, аудиторию читателей хотел бы осчастливить своей книгой рецензируемый автор сегодня. Таким вопросом не грех озадачиться каждому автору – в этом нет ничего унизительного, это нормально, ибо читающая публика весьма неоднородна и сильно разнится, во-первых, по возрасту, во-вторых, по культурным формациям, в-третьих, по читательской мотивации, побуждающей взять в руки того или иного автора. Я вот пытаюсь представить себе читателей книги Н. Крыщука и мое воображение рисует мне, кроме пенсионеров, унылые постные лица и лысины его товарищей по цеху, таких же членов союза писателей, заседающих на литературных собраниях, уныло голосующих за таких же писателей, чтобы их тоже приняли в союз писателей, потому что они сильно похожи на них самих один в один, просто не отличишь. Последнее время, читая нацбестовский поток, принадлежность к членству в этой организации я определяю по одному слову, которое не преминет употребить в своих произведениях отмеченный удостоверением член, будто бы это некий тайный код, пароль, позывной кастовой переклички, которым они подтверждают свое и поверяют присутствие друг друга в этих рядах: это слово «духмяный» – «духмяное» сено, варенье или запах, исходящий от чьего-либо тела (женского); либо – как в данном конкретном случае – навоз. Петербургский (ленинградский) писатель не прочь поиграть в деревенщика, припасть к истокам, насколько позволяет городское воображение: каждый уважающий себя и литературные традиции автор обязан отдать долг «грибным дождям», «двойным радугам», покосившимся телятникам, заброшенным колодцам и прочим выжимающим слезу у настоящего интеллигента атрибутам умирающей деревни, особенно, когда приходит время, как говорится, «собирать камни». Вот лирический герой как раз пошел искать булыжник в качестве гнета для грибов: чем не повод умилиться крестьянам, собирающим на дороге навоз – в отличие от «нас» (надо думать, «нас, интеллигентов»), которые вместо этого «стыдились пятна на скатерти». Правда, автор тут же спохватился: «если, конечно, во мне не заговорил дух народничества». Нужного в хозяйстве булыжника все нет и нет: «неужели […] все растащил пролетариат?» тонко шутит автор, на полную катушку используя такой литературный троп «как авторская ирония». С тропами, надо заметить, здесь полный порядок: уж чего-чего, а всех этих метафор с оксюморонами здесь предостаточно. Литературные формы тоже разнообразны и причудливы: здесь и эссе, и дневниковые записи, и эпистолярный жанр – «рассказы, наблюдения, фантазии, истории, клоунада» – так определяет автор жанры своей малой прозы в оглавлении. В одном рассказе он проживает свою жизнь в обратном порядке, переживая и реализуя упущенные возможности; заканчивается история тем, как он сидит на горшке. В другом – две бабки, видимо, еще до интернета, ведут друг с другом трансатлантическую переписку из Америки в Питер и обратно. Они пишут в письмах про любовь, пересказывают сны. Вот слащавые воспоминания о детстве – тут и «парное молоко» от молочницы, рассказы о коммуналке с милыми сердцу рассказчика деталями, но написано как-то вяло, я бы сказала, душно: физически ощущаешь нехватку воздуха – душит как раз излишняя литературщина, искусственность, от которой веет стилистикой и профессиональной риторикой совписа эпохи книжного дефицита: «кричат в роддомах новорожденные, свистят милиционеры, дождь посылает впереди себя ветер, который гудит с оперной серьезностью […] все вообще инструменты вынуты из футляров и мучительно, в голос, пытаются вспомнить о своем предназначении».
Н. Крыщук – писатель-профессионал, много лет, если не сказать, десятилетий, находится в литературном строю, скромный боец профессионального писательского фронта, так что литературно писать он умеет, рука набита. Его лирический герой (или это – alter ego автора) не только эпизодически собирает булыжники – он человек городской, культурный: читает «Самопознание» Бердяева, любит Йетса, уважает Розанова, в молодости имел по полной программе предоставленную партией и правительством доступную в СССР передовую культуру: «мы простаивали сутками в очереди за билетами на концерт Вана Клиберна», Есенина сравнивает с Жюльеном Сорелем (и кулинарный жюльен ему тоже не чужд: «у нас сегодня жюльен»); джаз, Кьеркегор, весь прочий культур-мультур – все при нем. Но ни культур-мультур, ни оксюмороны с парцелляциями, ни «умение писать» не спасут невнятные по содержанию рассказы по существу ни о чем, потому что в них, прежде всего, отсутствует авторский посыл, адресованный читателю, и которого не может не быть только в том случае, если самому автору есть что предъявить миру, есть что с него спросить и востребовать. В противном случае все эти специальные нарочитые тропы и фигуры режут слух и оборачиваются банальной литературной безвкусицей: «он [снег] пах счастливыми необитаемыми планетами», «ночь напоминала цыганку, утомленно бредущую с сеновала», «захмелевший снег лез под пальто» и даже «в редкой его седине на лысине хотелось отыскать клюкву».
Поражают образностью и названия рассказов: «Танго забытых обид», «Яблоки на холодной земле» (была раньше такая пошлая попсовая песня про яблоки на снегу, не знаю, кто ее пел – Сютькин или Тютькин, это было тогда в равной степени презираемо). Такие произведения обманывают читателя, как обманывают выставки художников-профессионалов, которые единственное, что умеют – это «рисовать похоже», создавая выдроченные работы, выполненные грамотно и «красиво» – так как учат в художественном вузе (в «Мухе», в «Репе» и т. д.), какие-нибудь «картины маслом», написанные хорошо набитой уверенной рукой, но автору которых опять-таки нечего предъявить людям своей или чужой формации, кроме техники. Литература, в которой, несмотря на многословие, отсутствует художественное высказывание, превращается в макулатуру, едва попадая в руки читателя.
