Мария Панкевич.
«Гормон радости»

Рецензии

Артем Фаустов

Мария Панкевич «Гормон радости»

Скажу честно, я был наслышан о книге Маши Панкевич еще до того, как впервые раскрыл эту рукопись. И, возможно, поэтому не могу быть до конца беспристрастным. Однако, что таить: это – бомба. Такой надрывный, искренний и нахальный голос в русской женской прозе еще не звучал.

«Гормон радости» поделен на три части, и, как ни странно, надо говорить о них отдельно.

Первая часть, самая страстная и собственно вызывающая самые сильные эмоции, посвящена женской тюрьме. Это рассказ от первого лица о пребывании, а точнее говоря, выживании и стремлении сохранить подобие человечности в самом обычном бесчеловечном российском СИЗО, где, напомню, годами сидят еще даже не осужденные, не признанные виновными люди. А в данном конкретном случае – женщины. Мы можем быть сколь угодно прогрессивны, но с этим согласятся даже самые прожженные сторонники равенства полов: женская тюрьма – это ад еще более глубокий, чем тюрьма мужская. А российская женская тюрьма – особенно изощренный, садистский ад.

Впрочем, Маша Панкевич не намешивает слишком много черной краски. Даже в тюрьме жизнь – это жизнь, и где есть люди, там и место маленьким человеческим радостям. Пленка, на которую снято это страшное кино, – цветная, и проектор показывает множество ярких кадров. Мы слышим истории обитательниц следственного изолятора, почти всегда трагичные, но все же наполненные и забавными жизненными перипетиями. Есть здесь и совершенно невинные души, и обреченные наркоманки, и закоренелые воровки, возвращающиеся в тюрьму без особого сожаления, как к себе домой.

Вторая часть – эпистолярная, она продолжает тему тюрьмы и, похоже, по замыслу автора, должна связывать повествование с третьей частью.

Вот здесь я подобрался к моменту, о котором писать не очень хочется, но надо. Увы, третья часть книги вызвала большое разочарование. Это как будто совершенно отдельная повесть о других событиях, практически никак не связанная с тем, что было до этого. Если поначалу казалось, что нить истории приведет как-то к событиям первой части, то потом эта надежда исчезла. Создалось впечатление, что автор намеренно объединила два совершенно разных текста, не исключено, что затем, чтобы расширить объем до размеров «романа». Даже если это не так, ощущение это все равно не покидает. Хочется сказать: Маша, не спеши! Сейчас это сросшиеся близнецы, и у тебя есть выбор – разделить их и дать вырасти в два самостоятельных произведения или же обречь на весьма неудобное сосуществование.

Все же очень хочется полноценного развития первой, «тюремной» части. Хочется лучше узнать героиню, услышать ее историю и, конечно, порадоваться возвращению пусть и не в рай, но, во всяком случае, из настоящего ада.

И еще одно замечание, скорее, адресованное издателю. В настоящее время культурная политика в РФ сопоставима с тоталитарными практиками. Большой брат норовит запустить щупальца во все сферы культурной жизни и подчинить их себе методом введения максимального числа запретов и ограничений. Одной из таких изуверских мер стало введение цензуры на обсценную лексику. Множество текстов выходят изуродованные глупыми пробелами, эвфемизмами или того хуже – сносками с пошлейшей расшифровкой замноготоченных слов. Это убьет текст Маши, высосет из него живую пульсирующую кровь, которой и является её хлесткий и беспардонный женский мат, вытравит весь гормон радости. Не делайте этого, пожалуйста.

Александр Секацкий

Мария Панкевич «Гормон радости»

Повествование состоит из двух линий — криминально-этнографической и, условно говоря, лично биографической. Выражаясь пафосно, можно было бы сказать, что это записки о нелегкой судьбе женщин-заключенных в России и добавить, что автор нисколько не приукрашивает действительность. В грехе приукрашивания действительности автора и в самом деле не упрекнешь, в этом смысле летописцы ГУЛАГа от Солженицына до Шаламова признали бы ее за свою. Зато, на мой взгляд, Мария Панкевич не избежала другого греха, чисто писательского — искажения повествовательной структуры.

Текст рассыпается на эпизоды — весьма колоритные, обладающие несомненной подлинностью — чутье на подлинность, безусловно присущее автору, позволяет ей четко сортировать камерные байки:

«Здесь стоит отдать должное смекалке оперативников. Определив, что парочка в запое, добрые милиционеры поехали с ними в магазин, купили им водки и начали пить с ними в «козелке». Наташка с другом наперебой рассказывали подробности преступления, они вместе смеялись, а оперативники им даже сочувствовали (вот влипли-то ребята!). И все им было интересно, даже просили показать: как душили-то? И куклу приперли в отдел, не поленились. И фотографировали Наташку на память с куклой… И вроде бы даже какие-то бумаги они подписали добрым операм, перед тем как отрубиться».

Что ж, любопытное описание опыта и мастерства наших оперативников, прекрасно знакомых с особенностями своей клиентуры. Через пару «нейтральных» предложений следует еще фрагмент и еще, один круче другого:

«Вася вышел из больницы и сам принялся за лечение ненаглядной. Он жестоко избивал ее каждый раз, когда ловил на употреблении. Чечня описывала это так: «Муж уснул. Стою у зеркала, горит свеча, у меня уже в вене иголка, я контроль делаю. Вижу в зеркало, что Вася тихо заходит и баяна пока не видит. У меня есть выбор — либо тихо все убрать, либо получить пиздюлей. И я думаю — а, пусть пиздит, все равно не почувствую!»

Цепочка признаний сокамерниц и фрагментов чудовищного тюремного быта перебивается, в основном, эпизодами воспоминаний лирического героя (героини), которые, однако, нещадно эксплуатируют все ту же ноту:

«…другой раз мы закрыли бабушку уже в туалете (снаружи на двери была массивная щеколда) и, достав папин портфель, метали выкидухи в пол. Братик промазал: попал себе в ступню. Я отперла бабушку, и тем же самым кремом она намазала мальчику ногу, после чего уложила Колю спать. Вернувшись с работы, мама отвезла его в травму.

В третий раз мы, закрыв бабушку на кухне, плясали на столе. Неловкий мой братец упал и разбил голову. Я открыла кухню, и снова в ход пошел крем, и снова мама повезла Колю в травму.

Как-то мы закрыли бабушку в туалете и съели все яблочное пюре, которое нашли. Потом мы ее выпустили, но вместо благодарности она кинулась на брата. Тот дал деру. Тогда бабушка схватила железный совок на длинной ручке и ударила непослушного мальца по голове. Угол грязного совка вошел в детский череп довольно глубоко. Тут уж мы с бабушкой поняли, что детский крем не поможет, и позвонили маме на работу».

По мере чтения осознаешь, что повествование Марии Панкевич больше всего напоминает две вещи: с одной стороны сказки Даниила Хармса (например, ту где король дрался с королевой), а с другой — конкурс по рассказыванию страшилок, когда стоит умолкнуть одному голосу, и тут же вступает другой по принципу «еще не то бывает». В гирлянде эпизодов преобладают жалость, жестокость и бессмысленность, но нередко встречается и своеобразный юмор, отбираемый, видимо, для подчеркивания общей экзотичности, «инопланетности» описываемых территорий:

«Мать моя тем сроком приехала на длительное свидание на зону в Чувашию. Привезла сумки еды с собой, в том числе ананас. Чувашские цирики его в руках покрутили и говорят: “Мы цветы в горшках не принимаем!” Мама аж заплакала, так меня порадовать хотела!»

Кажется, что Мария Панкевич чрезвычайно стесняется задержаться на чем-нибудь слишком простом, слишком человеческом — то ли не желая утруждать внимание читателя какими-нибудь банальностями, то ли чтобы подчеркнуть особую, нелитературную значимость документа — и в итоге неизбежно возникает ощущение инфляции: вроде выбрано (для читателя) все самое крутое и жесткое, а кажется, что неразборчивость решительно преобладают над другими качествами текста.

Но в тексте есть и вторая (эпистолярная) часть и часть третья, так сказать, сетевая — они связаны уже более «длинной» темой, неким развернутым единством происходящего и потому читаются практически неотрывно. Тут сразу понимаешь, что перед тобой настоящий писатель, который (что было ясно сразу) совершенно не намерен тебя щадить. Однако причины возникающего фонового раздражения совершенно те же: выборка эпизодов по принципу крутизны и эпатажности. Где вкрапления других красок, где всякие там драгоценные крупицы — попадаются, конечно, но уж так редко:

«Я жалела, что меня назвали не Маргаритой. Тогда бы оставался крохотный шанс, что Воланд когда-нибудь выберет меня».

И тем не менее, книга Марии Панкевич необычна и прочитать ее стоит.

Митя Самойлов

Мария Панкевич «Гормон радости»

«Гормон радости» это сборник историй из женской тюрьмы. Историй ошеломляющей силы и убедительности. Мария Панкевич рассказывает нам то, что услышала сама сидя в следственном изоляторе и, в общем, неважно, насколько в эти рассказы привнесён художественный эффект – важно, что изнанка действительности обрушивается на читателя со всей беспощадной и бесхитростной мощью.

Рассказы Панкевич демонстрируют дно русской жизни в виде неприглядном и неприкрытом настолько, что в него легко верится. Не может такой объём ужаса быть ложью. Как предают молодых цыганок, чем женщин заставляют мыть пол в пресс-хате, что делать с сыном-наркоманом, которого растила, выйдя из тюрьмы, как обманывают любовники, как кидать барыг, что бывает с теми, кто ест хлеб из помойки – эти и другие упоительные истории в романе «Гормон радости».

Конечно, русская литературная традиция переполнена тюремной прозой. Но обычно фактура казематов служит фоном для идей, исканий, гуманистического пафоса. У Панкевич всё честнее – ад и есть идея. Идея и основная среда существования миллионов людей. Миллионов женщин.

Героини романа владеют неким секретом, позволяющим им находится в этом аду вне зависимости от того, в тюрьме ли они. Это особый тип изменённой личности – бедовый, лихой – те, кто не может жить без того, чтоб ходить по грани и падать с неё. Именно поэтому все отсидевшие рано или поздно возвращаются на зону – они знают, что такое — есть жизнь большой ложкой, до конца, упираясь в границы дозволенного и переходя их почти не замечая. Ведь, казалось бы – вышла из тюрьмы, живи с мужем, тихо работай, воспитывай детей. Но нет, нужно непременно к барыгам, нужно колоться, кидать, воровать, убить мужа, сдать детей в опеку и уехать, откуда пришла. И всё весело, бодро, с песней, с косметикой. Потому что иначе нельзя, иначе жизнь не идёт, тормозит, спотыкается, кашляет. Панкевич вывела галерею образов женщин живущих стремительно, отчаянно и до смерти. Всегда безвременной.

Роман, логическим и неизбежным образом, заканчивается исповедью и девяностым псалмом. Это единственный видимый, но не универсальный и не гарантированный выход. Успокоения нет, потому что через новеллы, из которых оставлен роман, сквозит что-то огромное и непреодолимое – русский ад. Женская тюрьма – русский ад, женская доля – русский ад, русский – ад.

Дмитрий Провоторов

Мария Панкевич «Гормон радости»

«Гормон радости» Марии Панкевич – это «Воскресение» Льва Толстого, но только немножко наоборот. Как если бы Нехлюдов был второстепенным (или третьестепенным) персонажем, а Маслова – основным, и повествование велось от ее лица. И еще композиция выстроена иначе – в конце начало, в начале конец.

В конце Мария снова пошлет привет Льву Николаичу, у него в финале Нехлюдов открывает Евангелие, подаренное ему англичанином, а Мария цитирует Псалом 90.

Но это в финале. А сначала в повести описывается тюрьма, потом обстоятельства, благодаря которым героиня в тюрьму попадает. Мне эта (условно — предтюремная) часть понравилась значительно меньше, чем тюремная. Хотя и там есть отличные моменты; работа в «вэб-блядюжнике» и стремительный вылет с этой работы, или один из кавалеров – маргарин по имени Сережа: «Полетели за границу! Ты же нигде не была. Да я разведен, бля буду! Соседние номера. Не веришь? Да я романтик! Ну как там в фильмах делают… Девушка, принесите нам глобус. Щас ты у меня в какую-нибудь страну да тыкнешь… Как нет глобуса в кабаке? А карта мира есть?» И еще несколько довольно веселых моментов. От Сережи героиня, подобно Колобку, убегает/укатывается навстречу новым приключениям, впрочем, как и от предыдущих ухажеров. Ну а вскоре — «вскоре я нашла Его — обаятельного пиздобола на белой «бэхе», себе на беду, людям на потеху. И познакомились мы совсем не в Рунете, а на концерте группы “Мультфильмы”…» Далее описывается совместная жизнь с этим самым Егоркой; секс, спиды, колеса, редбул, побои и прочие радости молодости. А после героиня попадает в ИВС. Причем не вполне понятно, за что. Можно предположить, что за наркотики. Так и предположим.

Сцеплены две части истории «любовной перепиской». Героиня, находясь в тюрьме, переписывается с новым возлюбленным. Я не буду пересказывать содержание этих эпистол, они, как и большинство писем такого жанра, наивны и трогательны.

Ну и наконец тюремная часть повести, на мой взгляд – лучшая. В этой части воспоминания о детстве перемежаются историями зечек. По-моему это самый крутняк. Не знаю, сколько в этих рассказах выдуманного, а сколько действительно происходившего, но они воспринимаются как совершенно реальные, живые, истекающие настоящей кровью. Чего стоит глава про тетку по имени Петруха. Здесь надо бы что-то из описываемого процитировать, но не буду, это лучше читать целиком.

Процитирую из той же части, но из детской истории: «Помимо музыки, в первом классе я занималась фехтованием, акробатикой и ходила в бассейн. Чувство хронической усталости у меня появилось еще тогда, как и синяки под глазами, а радовало только фехтование. Тренер выдал рапиру, с которой я постоянно пыталась свинтить наконечник, чтобы кого-нибудь победить по-настоящему. Мне казалось, что такие бои, без крови — хуйня и профанация». слову, мне и по сей день так кажется. И эта книжка – это попытка, пусть местами и неуклюжая, и не вполне удавшаяся, но безусловно искренняя, фехтовать с читателем именно так – с отвинченным от рапиры наконечником, чтоб все по чесноку. И это здорово.

Читайте, ̶н̶е̶ ̶с̶с̶ы̶т̶е̶ , никто вам глаз не выколет.

Анна Матвеева

Мария Панкевич «Гормон радости»

БЫВАЕТ

Почти без пафоса, с лёгким привкусом мелодрамы – о повседневной жизни российской женской тюрьмы, с пугающим знанием предмета речи. Поражают, в первую очередь, невообразимые детали – таких не выдумать:

«Жужжание — так бывает, когда двадцать два человека пытаются разговаривать тихо». «Любая коммуналка покажется раем по сравнению с этой невыносимо дымной комнатой, которая окрашена в грязно-зелененький, где места у человека меньше, чем на кладбище, где нельзя уединиться ни на секунду».

Или вот ещё:

«К вещам в тюрьме начинаешь относиться совершенно иначе. Если они приходят «с воли» в передачах – они пахнут так вкусно, воздухом и духами, а не говном и куревом. Самая простая вещь кажется очень красивой. Их перебираешь, когда совсем грустно. А в пресс-хатах, например, с одобрения прокурорских следаков и оперов изолятора старшие свои семьи на воле одевают — за счет заключенных из семей более обеспеченных. Бьют их, и те в письмах домой пишут: «Мама, привези мне три спортивных костюма, один моего размера и два на вырост». Вещи всего лишь вещи, но в тюрьме держишься за них, здесь ничего нет, и никто тебе ничего не даст просто так».

Автор сумел найти нужную интонацию – чуть отстранённую, меланхоличную, репортёрскую, и это оказалось очень кстати. Истории, собранные Панкевич, настолько самодостаточны, что не нуждаются в лишних словах, да и оценки раздавать бессмысленно – все и так всё поймут.

Другое дело, когда сюжеты уже закончились, а книжка – ещё нет. Вторая, эпистолярная часть повествования, увы, никак не может стать вровень с первой (прекрасной!), от неё отдаёт скороспелой подростковой прозой. Третья часть вроде бы пытается пролить свет на случившееся с главной героиней, но света не хватает – поэтому сюжет провисает, а финал, с моей точки зрения, просто испорчен. Как говорила одна моя взрослая знакомая, покидая кинозал после премьеры мультфильма «Корпорация монстров»: «Вообще-то, я ждала большего». Но с финалами такое бывает часто – как говорила другая моя знакомая, «закончить книжку намного труднее, чем начать».

Что несомненно удалось Марии Панкевич – так это персонажи, характеры. Яркие, живые, незабываемые (убедительнее всех, на мой взгляд, выписан отец главной героини). Первая часть рукописи, по сути, и представляет собой галерею героев, портретов и судеб. Каждый здесь достоин отдельного рассказа, или, по меньшей мере, физиологического очерка – но для того, чтобы книга не осталась собранием баек, разбавленных письмами, всё-таки нужно что-то ещё. То самое, главное, что превращает отдельные истории в связное повествование, а журналиста – в писателя.

Алексей Колобродов

Мария Панкевич «Гормон радости»

Подельницы жизни

Номинатор Юлия Беломлинская называет «Гормон радости» Марии Панкевич «автобиографическим романом». Скромнее, да и точнее было бы назвать эту рукопись сборником новелл. Объединенных не столько штрихпунктирной сюжетной канвой (которая, в неравных пропорциях, охватывает «тюрьму» и «волю»; тюрьма – женская, воля – аналогичная), сколько образом и опытом героини.

Довлеет, конечно, сама тема: места заключения женщин — «терра инкогнита» в русской литературе и даже журналистике. В отличие от «мужской» тюремной прозы, традиции тут практически нет – вспоминается с ходу классический «Крутой маршрут» (который, тем не менее, по другому, «гулаговскому», ведомству). Еще — пьеса Алексея Слаповского «Инна» — где мордовская зона, скорее, необязательный фон, а в фокусе – лагерные труды и дни девушки, явно напоминающей Надежду Толоконникову.

Между тем, тюрьма, как «мэ», так и «жо» — одна из главных констант русской жизни, и если здесь что-то меняется в нюансах, то только с метаморфозами общественно-политического строя.

У группы «Алиса» в непростом 1989 году вышел альбом песен «ст. 206, ч. 2».

Все, кто тогда жил, в курсе, насколько это было актуально и национально. Будь я группой «Алиса» и, гонясь за актуальным, очень российским и универсальным, сегодня бы назвал новый альбом песен «ст. 159, ч. 4». Джентльменский, «бизнесменский» набор. Кому надо, снова в курсе.

Панкевич, никак специально не обозначая, фиксирует подобную тенденцию – ее «портреты в колючей раме» появляются благодаря столь же универсальной ст. 228-й. И бытовым убийствам по пьянке.

«Проститутки, торговки, монашки,/ Окружением станут твоим» — писал Ярослав Смеляков в знаменитом стихотворении. Если перефразировать «наркоманки, убийцы, алкашки» — будет точно, хотя и не так поэтично.

Появление рукописи Марии Панкевич – знак времени. Которое вновь взыскует не так злобы дня, как вообще злобы российского бытия. Невесть по какому кругу, и предпоследний круг начал вращение в год рождения Марии Панкевич, смерти генсека К. У. Черненко и апрельского пленума ЦК КПСС, давшего, робкий поначалу, старт гласности и перестройки.

На перестроечном искусстве (кино, главным образом) знатно в свое время оттоптались, заклеймив «чернухой», попрекая прямоговорением, притворно морща нос, щуря глаз и затыкая ухо от аромата помоек, звуков мата и сцен секса.

Но когда, и в наши дни, появился запрос на социальную драму из русской жизни, именно перестроечное искусство оказалось хранилищем сюжетов, типажей, градусов напряжения и умения делать «хлесть» по глазам.

Что немаловажно — небольшими бюджетами.

Еще немаловажней — признаваться в распатронивании энзе не обязательно, как там дети говорят – «заиграли». Другой век на дворе — и информационный, и календарный. Корчи капитализма, а не агония социализма.

Про перестроечные корни тамары-пары из «Дурака» и «Левиафана» я писал, и, кажется, одним из первых, но Звягинцев еще в «Елене» сделал римейк фильма 90-го года «Любовь с привилегиями» (Вячеслав Тихонов, Любовь Полищук)

Или вот «Комбинат Надежда» 2014 года (режиссер Наталья Мещанинова). Кино и впрямь сильное, чрезвычайно аутентичное, но и оно — римейк знаменитой «Маленькой Веры». Даже с намеренным пережимом римейкнутый — в «Вере», кажется и кстати, дело происходит в Мариуполе (в любом случае на Юге), в «Комбинате» — Север, Норильск.

Раз пошла такая пьянка, интересно будет взглянуть на перепевы соловьевской асса-трилогии. И в этом месте («Асса» заканчивается арестом Друбич, а значит – женской тюрьмой и зоной) попрошу прощения за отступление и вернусь к литературе.

Нельзя сказать, что в минувшие десятилетия «чернуха» растворилась вовсе, однако почти всегда была амбиция показать нечто, среднему читателю неведомое, претензия на диггерство, — автор, как правило, позиционировал себя сталкером маргинального ада. У Панкевич – вектор принципиально иной: экзистенциальный подтекст «Гормона радости» без истерики и надрыва подводит к мысли: тюремный опыт сегодня вовсе не маргинален, еще немного – и он может сделаться всеобщим. «Кто был – не забудет, кто не был – тот будет». Вовсе не случаен совсем невеликий интонационный зазор между тюремными впечатлениями и детскими воспоминаниями.

И весьма принципиален главный конфликт и контраст: между хрупкостью героини, со всеми ее книжками, стихами, скрипочкой и свирепой неволей, УФСИНовской машиной насилия, топливо которой – людская злоба, жестокость, равнодушие.

Из сильной мозаики выбивается случайным пазлом лишь концовка – явно сделанная наспех; так бывает, когда автор, по молодости, чувствовать спешит и не в силах дождаться отстоя жизненных впечатлений. Но и она не смазывает читательского впечатления и сопереживания.

О мастерстве. Мария пишет легко, смело, четко – ее портреты глубоки без пережима, детали красноречивы без аффектации, диалоги и реплики точны и пластичны. Работает аналогия с близким теме жанром – тату хорошего мастера. То есть искусство почти фольклорное, с традиционным набором сюжетов и приемов, небогатой цветовой гаммой, но которое в умелых руках может разогнаться от шаржа до икон и фресок.

Генезис такого стиля, очень личного и отличного, — на стыке и истории и географии, 20-х годов и Питера – мне почему-то припомнилась «Республика Шкид» двух веселых нищих – Григория Белых и Алексея Пантелеева. Встречаются даже текстуальные совпадения, для Панкевич, надо полагать, бессознательные. Эта школа не ленинградская, а именно Достоевского — никак «не матовый блеск асфальта после дождя», но преодоление всеобщей неволи не социальными надеждами, как было в перестройку, а только юмором, стилем, любовью не столько к самой жизни, сколько к ее наблюдению; трудным поиском человеческого в каждом встреченном человеке.

Игорь Караулов

Мария Панкевич «Гормон радости»

Подобно «Королям и капусте», эта книга названа по вещам, которых в ней нет.

Книга о женщинах в следственном изоляторе. О женщинах, которые ожидают приговора. Некоторые – не в первый раз.

Не радость привела их сюда и не радость их здесь окружает. Может быть, маленькие радости – вроде сигарет с воли.

Гормоны, естественные вещества человеческого организма, у них тоже подавлены, вытеснены алкоголем и наркотиками.

Структура книги необычна, она чем-то похожа на еще не склеенную развертку кубика. Первая ее часть – портреты сидящих женщин глазами героини, тоже заключенной. Вторая – ее эпистолярный роман с возлюбленным, ждущим ее и переживающим за нее на воле. И третья – повествование о воле, о той жизни, которая приводит героиню в тюрьму, о том, «как она дошла до жизни такой».

Можно было бы произнести стереотипную фразу о том, что перед нами проходят, как в калейдоскопе, разные человеческие судьбы, разные типы, жертвы различных обстоятельств. Но судьба по сути одна, и от этого еще грустнее. Грустнее, чем от чтения о страшных пресс-хатах, о мелких и крупных подлостях тюремного персонала.

Это судьба людей, живущих в равнодушии и бесцельности, бредущих по жизни как будто бы во сне. Не способных к любви, и даже к похоти порою едва способных. Пресловутое «украл – выпил – в тюрьму». Преступления от слабоволия, наркотики от слабоволия. Потом преступления из-за наркотиков: самоподдерживающийся процесс.

Книга богата фактурой; как очерк нравов она категорически рекомендуется к прочтению. Но дает ли она надежду? Финал, в котором звучит 90-й псалом, кажется нарочитым. Ощущение безнадежности все равно остается.

Ксения Венглинская

Мария Панкевич «Гормон радости»

Талантливая дебютная книга со всеми, впрочем, как достоинствами, так и минусами дебюта. Известно высказывание, что одну книгу может написать любой искренний и мало-мальски дружащий со словом человек – потому что нет такого индивидуального опыта, при условии что он прожит в полную силу, который был бы неинтересен. В случае с Марией Панкевич этот опыт интересен не вдвойне, а, пожалуй, вдесятеро – потому что лучшую часть сборника представляют крайне натуралистичные зарисовки трудного детства и женских судеб из уголовной тюрьмы. Эти короткие новеллы, кажется, с полным правом войдут в любую антологию тюремной прозы, и на месте автора (или редактора) книги я бы ими и ограничилась. Вторая часть – условно биографическая, некий роман в письмах, сильно провисает на фоне первой и являет как раз родовые пятна дебютной вещи – это сырая, сентиментальная проза с неочевидным сюжетом и неочевидной судьбой героини, да еще и с евангельскими параллелями неизвестно к чему. Героиня пытается простить – но кого и за что – остается неясным, и эти жалостливые три аккорда совершенно не вяжутся с резким, до жестокости, тоном первой части, где при всем бытовом ужасе присутствует оглушительная – не евангельская, чудесная, а скорее ветхозаветная, безжалостная — закономерность событий.