ВЯЗАНЫЙ КАПОР С ПУГОВИЦЕЙ ВОЗЛЕ УХА

В массовых книжных магазинах все отделы художественной литературы завалены сагами. – А вам какие саги нужны – про вампиров типа «Сумерек» или, может быть, семейно-исторические типа «Собачьей головы»? – Нет, мне, пожалуйста, что-нибудь типа Дины Рубиной, – просит пожилая покупательница в норковой шапке у непроспавшегося молодого продавца в крупной книжной сети.

«Зачем читать какую-то Дину Рубину, когда есть такое?» – восклицает одна из читательниц в своем комменте в виртуальном магазине «Лабиринт», безжалостно повергая Рубину в пользу Елены Минкиной-Тайчер, автора книги «Эффект Ребиндера», которую я тоже только что прочла. Как все книжные магазины завалены сагами, так весь интернет завален восторженными отзывами читателей, из которых 99% – это читательницы среднего возраста: «Книгу автора – в любимые сразу и без колебаний. Почему? Ну вот вы же знаете, что такое семейная сага! А хорошая семейная сага? А отличная? Одним словом – роман-жизнь», – пишет некто Lizchen. «Выше всяких похвал!» – озаглавила свой отзыв Izyminka, сравнивая стиль автора с «вологодским кружевом», а главным аргументом в пользу книги является то, что она «доступна всем». «Это заявка на победу. Так что, дорогие жюри конкурсов, если вдруг нас слышите, то знайте, надо брать», – заявляет преданная читательница Sofichka.

Излишне говорить, что подобные отзывы Софичек, Изюминок и Лизхен могут привлечь разве что столь же восторженно настроенных тетенек, любительниц всяческого «позитивчика», а серьезно и критически настроенного читателя, тем более – молодого, способного оценить по достоинству того же Мортена Рамсланда, автора «Собачьей головы» – лишь оттолкнет: сага саге рознь.

Ничего отличающего этот роман от сотни других таких же романов, собственно, нет. История нескольких советских семей – от благородных до простых на фоне порядком поднадоевшего истрепанного в сотнях постановок и знакомого до деталей исторического задника, на котором мельтешат тени знаковых событий в жизни страны: дореволюция, коллективизация, репрессии, война, послевоенное лихолетье, оттепель, брежневский застой, очередная волна еврейских гонений, перестройка. Во всех семьях первого плана (Левины, Шапиро, Краснопольские, Катенины) и второго (Гальперины), как бы это выразиться, царит матриархат. То есть семейнообразующим фактором везде являются мамы и бабушки (а через поколение из бывших девочек, что логично, вырастают тети). На их фоне мужской пол – Краснопольский, Шапиро и примкнувший к ним Попов выглядят мурзилками. «Вологодское кружево» (по выражению одной из поклонниц) романа подразумевает причудливое «судеб скрещенья»: в конце концов все оказываются так или иначе связаны со старинным родом Катениных, известных нам по цитатам из Пушкина из школьной хрестоматии. И поэтому для закрепления между собой фрагментов довольно большого по размеру кружевного полотна каждая глава – а их в книге немало – называется какой-нибудь цитатой из Пушкина: «Ее сестра звалась Татьяна», «Что в имени тебе моем», «Я возмужал среди печальных бурь», «Храни меня мой талисман» и так далее. Украшать главы поэтическими цитатами – прием, мягко выражаясь, весьма рискованный, но эта намеренная литературная «кисейность» противопоставлена жесткому и неподобающему женскому роману названию книги, отсылающему к законам физики. Не остается в стороне и химия: кто-то физик из героев, а кто-то – химик. А кто-то – музыкант. И это не кто иной, как главный герой из мужской половины: а кем же еще пристало быть юноше из благородной еврейской семьи, выросшему среди интеллигентных женщин. Так что в фонотеке имеются, прежде всего, вездесущие Шопен и Лист, и еще бы их здесь не было. Практически в каждом ностальгическом романе о советской интеллигенции мы с «радостным узнаванием» обнаруживаем присутствие этой пары. Как правило, их исполняет на «фамильном рояле», уцелевшем в жерле войн и революций, либо на советском пианино производства фабрики «Красный октябрь» кто-нибудь из членов семьи главного героя.

Без домашнего музицирования как такового не обходится ни один подобный роман, а Шопен и Лист неустанно несут свою вахту, словно два симметричных канделябра на рояле, бессменно стоя в одном ряду с портретом бородатого Хемингуэя в свитере, «агатовым томиком» Анны Ахматовой и прессованным брежневским хрусталем. Музыкальную шкатулку пополняют, разумеется, барды: Кукин, Клячкин и Высоцкий. Ну а что делать – саундтрек современных ретророманов о «думающей» и «чувствующей» советской интеллигенции всегда один и тот же, ибо варианты отсутствуют. Это уже давно следует принять как данность, тем более, что культурные коды одной лишь музыкой не ограничиваются, ведь есть еще и поэзия. Тут, помимо обязательного «продуктового набора» Евтушенко-Ахмадулина-Вознесенский (а вот Р. Рождественский почему-то уже в который раз остается за бортом) прилагается в качестве бонуса еще кто-нибудь из «тихих», но особенно ценимых истинными любителями поэзии – Ю. Левитанский или Д. Самойлов. И – что немаловажно – к роману, как в «Докторе Живаго», в обязательном порядке прилагаются собственные стихи главного героя. И практически всегда – или плохие, или очень плохие, но авторам, конечно, так не кажется.

Вот недавно прочла в связи с нацбестовскими обязательствами роман Олега Рябова «Возвращение к Ветлуге», написанный в том же жанре саги. Рябов по сравнению с Еленой Минкиной-Тайчер автор откровенно слабый, советской школы, пишет кондово. Но лекала и штампы использует те же, что и Е. Минкина-Тайчер, один в один. В каждом списке произведений, представленных на «Нацбест», всегда можно найти сразу несколько книг, написанных по таким лекалам. И в этом году все то же: в очередной раз Марина Степнова (несколько лет назад отметившаяся «Женщинами Лазаря», такой же «сагой»), пресловутый Рябов, «какая-то Дина Рубина», являющаяся «отцом» подобного жанра в нашей женской прозе. Несмотря на это, Минкину-Тайчер читать намного приятнее. У нее блестящий язык, совершенный литературный слух – ни одного непопадания мимо нот: она внимательна, иронична и тщательна в деталях. И неудивительно, что многие просто любят такие книги, как некоторые люди, например, любят те конфеты, что ели в детстве. Портреты и детали у этой писательницы по мастерству вполне сопоставимы с хрестоматийными образцами русских классиков, и ничем не хуже, чем, например, у Л. Толстого. Все 200 с чем-то лет умиляются, как «живо» он описывает своих героев, а особенно героинь в «Войне и мире», так вот и у Минкиной-Тайчер есть одна второстепенная героиня, девочка, которая пришла на экзамен в серьезном техническом вузе «в белых детских гольфах» — и эта одна маленькая подробность действует на воображение сильнее, чем длительные описательные пассажи. Или вязаная шапка-капор с пуговицей возле уха – такие были в начале 70-х у каждой советской старшеклассницы, но они об этом забыли. И вот теперь вспомнили.

Еще всегда интересно, как автор пишет о вопросах пола. Особенно это показательно в романах про интеллигенцию. Тут обычно соревнуются друг с другом ханжество и пошлость: «целомудренно» (по мнению автора) описанный половой акт положительных героев какой-нибудь писатель преклонного возраста описывает так, что читать можно только вместе с тазиком (кому интересно, читайте мою рецензию на О. Рябова, там я не поленилась выписать сразу несколько цитат на эту тему). Е. Минкина и здесь на высоте, никакого ханжества или, тем более, пошлости нет и в помине: они несовместимы с юмором и иронией – поэтому сцены секса лично у меня вызвали не рвотные спазмы, а веселый и громкий смех, а у более скромных читательниц, наверное, вызовут добрую улыбку. Там, например, один взрослый 20-летний придурок, студент 3-го или 4-го курса института, произведя дефлорацию намного старшей по возрасту лаборантки того же вуза, испугался крови на простыне и кинулся вызывать «скорую». О том, как описывается в современной литературе, номинированной на «Нацбест», отношение к сексу советского «коллективного тела», хочется написать отдельно, не сегодня.

Что и говорить, в книге Е. Минкиной-Тайчер много очарования. «Мне понравилось ужасно», «по квартире ношусь с этой книгой», «жизнь страны через перипетии человеческой биографии» – хор восторженных читательниц романа «Эффект Ребиндера» не смолкает. Ну, пусть себе – тем паче, что мы на это повлиять не можем. Но – надо знать меру: я решительно не согласна с таким «конструктивным» выражением восторга: «Это та самая книга, которая должна получать большие литературные премии». Я бы отметила и вычурные внутренние сюжеты, и пошлейшие адюльтеры, и неубедительные предсказуемые коллизии. Неприятны все эти симпатичные автору и милые сердцу читательниц «совки» с их постной наивностью. Недалекая Оля с ее положительным «мужем-бородачом», разумеется, геологом или физиком; музыкант Лева с его пошлым романом с Кирой, где он из утешителя предсказуемо превращается в обольстителя. Именно здесь, когда автору так хочется сказать о возвышенности чувств, как раз и подстерегает пошлость. И это всегда именно так и есть: пафос и пошлость – близнецы-братья, один без другого почти не ходит. И не «возвышенная любовь», а мещанский адюльтер торжественно выносится и подается на блюде, красиво гарнированным томиками Ахматовой и Ахмадулиной, цитатами из Вознесенского, бардовскими аккордами, цветами, вином, пирожными и прочим душным обывательским стаффом; все это от души приправлено пряной чувственностью, – а блюдо тоже не простое, хоть и из советского серванта, зато из фамильного кузнецовского сервиза, чтобы не забывали о благородном происхождении прекрасной дамы. Шапиро, Краснопольские, Левины, Гальперины и примкнувшие к ним Поповы – все эти Левы, Тани, мифические ветхозаветные Шулы, Нюли и Лили, Фриды, Леонарды, Леры, Матвеи, многочисленные Киры и примкнувшие к ним Оля и Володя – ко второй половине книги уже начинаешь забывать, кто на ком стоял и на ком лежал. Но это ничего – сага есть сага, а кто не может следить за ходом событий – конспектируйте.

Достоинства и недостатки книги – это одно. Сказать хочу о другом. Надо понимать, что книга Е. Минкиной-Тайчер – это жанровое произведение, занимающее отдельную нишу в литературе. Сказать, что эти темы избиты, а лекала истрепаны – ничего не сказать. Такие саги давно стали таким же жанром литературы, как детективы и фэнтези и адресованы строго ограниченному кругу читателей: домохозяйкам средних лет и старше, которые любят почитать на досуге душевную книжку, испытав волнение, как от будоражащих воспоминания юности мелодий и запахов, и рефлекторно реагирующих на знакомые им теги. Собственно, ничего плохого в этом нет, к таким произведениям не надо относиться с ханжеством и снобизмом – некоторые книги с этой полки нередко написаны качественней, чем иная литература с претензией на «альтернативу попсе», читать которую в принципе невозможно. Но при всех своих достоинствах это именно книги с определенной полки, и причислять их к серьезной интеллектуальной прозе, выдвигая на соответствующие конкурсы, никак не следует. Другое дело, что для такой весьма востребованной определенным читательским срезом литературы надо сделать свой конкурс (под названием, скажем, «Золотой шифоньер»), и, возможно, даже не один. Вот тогда и можно будет поспорить о достоинстве и недостатках таких книг и сравнить, чем Е. Минкина-Тайчер лучше или хуже, чем «какая-то Дина Рубина» или некая неведомая мне Наринэ Абгарян и чем все они вместе взятые круче всяких Анне Рагде и Кристин Хармель. На сегодняшний день остается констатировать, что все (именно так – все, то есть любые) попытки выразить «историю страны через судьбы своих героев в нескольких поколениях» (и это касается не только женской прозы) оборачиваются беспомощностью авторов перед современностью, которой они сознательно сторонятся, имея в своем арсенале устаревшие культурные позывные и социальные модели. В таких книгах (ни в одной из них) никогда не затрагиваются острые темы, которые в настоящий момент раскрыты мало или не раскрыты вообще. А главное, какими бы они ни были стилистически безупречными и даже изысканными, они не отражают изменения языка в текущий момент и гипотетически могли бы быть написаны и 20, и 30, и 40 лет назад.

БАБУШКИ И ВОДОЛАЗ

Роман о советской столичной интеллигенции. В центре сюжета — судьбы трех одноклассниц 1941 года рождения и сексуально причастного ко всем трем музыканта Левы. В фундаменте богатого, пышного романного здания – поколение их бабушек, дочек раввинов и коммерсантов, в десятых годах прошлого года обучавшаяся в Лозаннах и Сорбоннах. Две грации согрешили с водолазом — с потомком «того самого» Катенина, и вернулись на в Россию оплодотворенными, — а потом, как говорится, судьба разбросала, но через полвека их внуки, внучки и правнучка встретились и сплелись в самых прихотливых житейских сплетениях.

По первому впечатлению – это роман хорошо распознаваемого, до дрожи знакомого улицкого извода: культурные еврейские семейства и тоскливые русские простолюдины в Текстильщиках, канонический мальчик со скрипкой, томление «В Париж! В Париж!», спорадический гос- и бытовой антисемитизм, неизменно побеждаемый талантами и упорством, — и немножко промискуитета, он же дух вольности святой. Во всем прочем герои живут в уютной, почти безмятежной обыденности, у них растут зарплаты и умненькие дети, защищаются диссеры, расширяется жилплощадь. Но на этом, собственно, сходство заканчивается: Улицкая все-таки склонна к определенным проблематизациям, а Минкина-Тайчер – ну совсем нет. Ее героев не терзают никакие сверхидеи или проклятые вопросы, хотя, конечно, неприятности есть: маловато свободы, и за границей меняют так валюты, что ничего не укупишь: унизительно. Автор старательно идет по всему календарю двадцатого века, пытаясь ничего не упустить (раскулачивание, ГУЛАГ, война, дело врачей, лирические физики, «Пппа-ли-технический!», Академгородок, походы-гитары, шесть соток, Чернобыль, горбачевские ветры), однако в этой старательности ощущается скука обязательного перечисления, — ни прикосновение к большим событиям, ни опыт проживания советской повседневности не меняют героев, они прекрасно статичны, даже статуарны, хотя можно, конечно, сказать и по-другому: духовно устойчивы.

Воистину это отдохновенное, душеприятное чтение: в советском космосе шестидесятых-восьмидесятых нет непримиримых конфликтов, нет злодеев, нет и грехов, хотя грешки, конечно, случаются, такие милые пряности — типа интрижки тетки с племянником, — а за трагическое отвечают несколько сухо описанных смертей, совсем без трагического нельзя, будет нежизненно. Вот так жила себе жила красавица, пленяла, блистала, блудила, а потом по телефону и говорят: померла в Париже от рака, — автор заботится о читателе и старается оградить его от грустных подробностей, поэтому блуд становится событием, а смерть – не более чем ремаркой. Рефлексируют герои преимущественно на тему семейного и любовного счастия, любит — не любит, правда, один физик сбивается в плебейские карьерные переживания, ну так что с него взять, он из Текстильщиков. Герои уютны, как клетчатый плед, интеллектуально непритязательны, посильно духовны (за духовное в романе отвечает Пушкин, обильно цитируемый, а также элегии главного героя). Автор добр: к финалу почти все герои изъяты из некрасивой российской действительности и любовно, заботливо пристроены в американской университетской благодати либо в Израиле, — и даже тому неблагородному физику, так и не уехавшему из «бездарной разрушающейся страны» и тихо деградирующему, сверкнет свет в конце туннеля — вакансия учителя в дорогой частной школе.

Роман ловко и изобретательно сконструирован – сюжетные линии, сближаясь и разбегаясь, делают заходы по второму-третьему кругу, и наблюдать за этой так же хореографией занимательно, как и гадать, из какого места в очередной раз брызнет катенинское семя. Язык — задорный, даже экзальтированный, — в особо удачных моментах поднимается до уровня переводного женского романа («Он чувствовал, как дрожит и трепещет ее тело, как послушно соскользнула одежда, как вся она раскрылась, отдалась его горячим жадным рукам…») и заставляет думать, что подлое сексистское выражение «дамская проза» все-таки имеет право быть.

Книга, несомненно, обязана иметь успех: это настоящий интеллигентский, в хорошем смысле, трэш, доброкачественное «мыло», обещающее читателю много радостных узнаваний: все эффекты Ребиндера и казусы Кукоцкого, зеленые шатры и желтые канарейки, врожденный французский язык и неопалимые Покровские ворота, все родное, домашнее, разношенное, — все милота и духота ближнего круга и неувядаемо хороших лиц. Такая светлая, духоподъемная, человеколюбивая книга – большая редкость в наше суровое время, пропитанное, как уверяют нас социальные сети, «атмосферой ненависти», — и, на мой взгляд, имеет все шансы стать если не национальным, то хотя бы сословным бестселлером. Но я предложила бы — для уточнения жанра, да и качества прозы — учредить для нее в Нацбесте особую номинацию: «Бабушки и водолаз».