У всех, кому приходится писать о книгах Анны Матвеевой, возникает один и тот же вопрос — почему она до сих пор не стала главной российской писательницей? Почему ее книги не продаются такими же тиражами, как книги Толстой или Улицкой? В чем причина? Я вот тоже уже не в первый раз задаю себе этот вопрос и не могу найти ответа. У нее есть все необходимое, чтобы получить корону российской литературы и стать главной писательницей страны. У нее редчайшее литературное мастерство, вкус, такт, юмор, внимание к деталям, и прочие писательские добродетели. И тем не менее за пределами родного Екатеринбурга ее мало кто знает и читает. Нет, в Ебурге, как говорят, она популярна и вообще ее семья входит в первую сотню семейств уральской столицы. И сама Анна Матвеева — пожалуй, одна из самых благополучных женщин в современной отечественной литературе: состоятельный муж, трое детей, работает в банке. Это, вспомните рассказ «Ионыч», определенный тип — провинциальная дама «из крутых», уважаемая и добродетельная, посвящает досуг творчеству и пописывает рассказики. Если бы Анна Матвеева писала плохие рассказы, тут и говорить не о чем — знает свое место. «Мадам Туркина», пусть не высовывается.

Проблема в том, что рассказы у Анны Матвеевой хорошие. Очень хорошие. Рискну даже сказать, что это лучшая малая проза на русском языке, написанная автором-женщиной за последние не знаю сколько лет. Я сам очень люблю рассказы, в книжном всегда покупаю сборники рассказов, даже если имя автора ни о чем не говорит. Но по уровню и качеству прозы никто не сравнится с Матвеевой: ни Людмила Петрушевская, ни Лора Белоиван, ни Татьяна Толстая, ни Ольга Славникова, никто. Это вообще, как мне видится, родовая травма отечественной литературы — наши женщины писать рассказы не умеют. В лучшем случае они воспринимают рассказ как расширенный пост в Фейсбуке (на этом принципе, например, построен новый сборник Толстой «Легкие миры»). Для них рассказ — это нечто мимолетное, из серии «а вот еще был случай». Пересказать досужий анекдот, зафиксировать впечатление. Читаешь такие рассказы — и как из окна электрички смотришь: проносятся дома, окна, люди, пронеслись — и нет их, через секунду забыл.

Матвеева каждый рассказ выстраивает, придумывает, обставляет, подходит к нему обстоятельно и вдумчиво. Она умеет насыщать словесную ткань воздухом, ее рассказы обретают собственное дыхание. Она умеет играть с временем/пространством, делать в рассказах такие кортасаровские паузы. Она делает тексты многослойными, как торт наполеон, пропитывает их разными смыслами, и в результате через простые житейские истории просвечивает вся сложность бытия. Она обладает редкой наблюдательностью, и когда читаешь у нее, что бультерьер похож «на хмурого злопамятного поросенка», аж пальцами прищелкиваешь от восторга. Наконец, у Анны Матвеввой никогда нет рассказа «по случаю», каждый из них автор тщательно и уютно, как добросовестная хозяйка, обставила, предусмотрев все, что следует иметь в хорошем рассказе. По сути, в каждом ее рассказе присутствует настоящая магия. И прочитав рассказы Матвеевой, еще долго будешь их помнить, и не раз откроешь, чтобы перечтитать.

И да, следует отметить, что это настоящая женская проза, не спутаешь — со всей присущей подобной прозе эмоциональностью, скрытой и явной тягой к «таинственному», потустороннему, фантазиями и открытиями. Ведь вы же различаете рок-музыку, сочиненную мужчинами и девушками? Вот и здесь та же история. Если искать музыкальные аналогии, рассказы Анны Матвеевой — это такая Кейт Буш, только в прозе.

«Девять девяностых» посвящен памяти брата Анны Матвеевой. Предыдущий сборник, «Подожди, я умру и приду», помнится, имел посвящение отцу писательницы. Скорее, «Девять девяностых» можно назвать не сборником, а циклом. Цикл — явление более высокого порядка, более сложной конфигурации. В большинстве рассказов место действия — рабочие кварталы Ебурга, Уралмаш, хотя по второму и третьему прочтению обнаруживаешь и более тонкие переклички.

ВЗОРВАННЫЙ МОСТ И РОДОВАЯ ТРАВМА

Номинировал книжку Леонид Юзефович – что заставило выделить ее из длинного списка и оставить на сладкое; мэтр Леонид Абрамович известен строгим вкусом и молодым интересом ко всему незаурядному в текущей русской литературе. А еще – демонстративной беспартийностью и внестоличностью.

Кстати, именно по поводу последнего обстоятельства применительно к прозе Анны Матвеевой высказывался и Виктор Леонидович Топоров – говоривший, будто у «уральского магического реализма самые серьезные проблемы с PR; кто хоть когда-нибудь всерьез говорит, допустим, об Анне Матвеевой». Понятно, что причины плохого пиара не технологические, а географические.

Попробуем, однако, именно «всерьез». Сборник отличной новеллистики – в западной, скорее, традиции, ближе к изящным французам, воспетым в финальной большой новелле «Екатеринбург», нежели англоязычным short-story. Подчеркнутое дистанцирование от русской школы рассказа, в последнее время выбравшего себе интеллигентное имя «малая проза». (Впрочем, допускаю: все эти градации и отличия существуют лишь в моем воображении).

Уже в названии считывается единый для всех текстов сборника (довольно разных, иногда неровных) фабульно-исторический фундамент. Речь о 90-х годах ушедшего двадцатого века. (Аккуратная в средствах, щепетильный стилист Анна Матвеева вовсе не стесняется упоминать «девяностые» по два-три раза на одной странице). Понятно, что писательница воспроизводит эпоху не по календарю, а по самоощущению – в ее девять девяностых может попасть и кусок перестроечных лет, и сквозняки околоноля…

Вообще, современная отечественная проза могла бы сделаться находкой для агитпропа, специализирующегося на обличении «лихих 90-х». Во всяком случае, идея мейнстримовая, независимо от писательской ориентации. Однако не сделается – и причин множество. От самодостаточности агитпропа (да и неактуально, кажется, сегодня это обличение) до того определяющего обстоятельства, что агитпроп и литература содержательно об одних, а концептуально — о разных девяностых. А порой и противоположных.

Так, для Анны Матвеевой девяностые – вообще категория не времени, политики и экономики, а медицины (коллективная психотравма, сродни родовой) и метафизики (всеобщий водораздел, вроде Стикса).

Не преодоление 90-х, но их определение в качестве своеобразного феномена бытия (не только, кстати, российского: тут и Париж, и – галлюцинаторная подчас – Швейцария, и Англия). Вроде черной дыры.

Не пограничная полоса между юдолью мертвых и миром живых, но взорванный мост между одной и другой жизнями. Впрочем, кто тут жив, а кто мертв, сразу не разберешься – во всяком случае, персонажи книжки с трудом узнают себя нынешних в себе, тогдашних; при том, что имена носят те же. Схожий бэкграунд вытесняется общей болью.

На фоне неизбывной, и отнюдь не фантомной боли, Матвеева в характеристиках травмы практически не использует расчленёнки, стрельбы и трупов, «ни хлипкой грязцы, ни кровавых костей в колесе». Вообще, слог ее может восприниматься читателем амбивалентно: кому-то покажется, что отсутствие самоподзавода, ругательств и восклицаний лишает тексты необходимого драйва. Однако, на мой взгляд, безэмоциональная, добычинская какая-то манера Матвеевой как раз хорошо работает на замысел – о «черной дыре 90-х».

Замечание Виктора Топорова о «плохом пиаре» можно интерпретировать в отношении Анны Матвеевой и как «умрет от скромности». Мне показалось, литература для нее еще и модель поведения, когда знаешь про себя, что ты – лучшая, но этим никак нельзя выделяться. По внутреннему кодексу и самоощущению. В текстах ее и подлинные шедевры стиля искусно спрятаны в общей словесной ткани – эдакая олимпийская скромность – золотые руки за спину, вертеть от стеснения пальцами – мастера шестого разряда словесности.

«В ресторане на левом берегу японские девочки щебечут, как птички, а едят — бесшумно. Крабы на дне аквариума, словно тощие руки, бессильно скребут песок. И голые ветви каштанов — как объеденные кисти винограда. Русская официантка за тысячи километров отсюда перечисляет ассортимент блюд с таким убитым видом, как будто это не блюда, а ее личные претензии к мирозданию».

Или вот, совсем рядом, что как раз и поражает – равномерностью находок и монохромностью ряда:

«Соседский пес-боксер подставлял, как для благословения, замшевую голову — на лбу продолговатые пролежни, как в готовальне. Ложбинки для пальцев».

«Возвращаясь домой в деревню, коровы перекрывали дорогу, как пьяные хиппи — и хозяйки радовались им едва ли не больше, чем мужьям. Вымя коров — как рогатые мины. Июльский тысячелистник и клумбы репьев. Черно-зеленая, зрелая зелень. И такой родной запах тушеной картошки с мясом — из окна, где крашеная железная решетка, как татуированное солнце.

Есть в достаточном количестве и то, что принято называть «женской прозой», вроде двух барышень, приехавших в гости к парню и усевшихся напротив него, «блестя колготками». Однако на фоне метафизики 90-х говорить о подобных сплетнях кажется как бы и излишне – они сами собою разумеются.

P.S. Что же до «плохого пира». Вот пример, казалось бы, хорошего пиара другой писательницы: в свежем интервью «Собеседнику» и Дмитрию Быкову поэт Игорь Иртеньев нехотя признает талант Захара Прилепина, которого, тем не менее, никак не сравнишь с «Никитишной» (Татьяной Толстой – примечание Быкова). Между тем, «Никтишна» для людей моего (и Анны Матвеевой) поколения ассоциируется прежде всего с ТВ-комиками советской эпохи, изображавшими старух Веронику Маврикиевну и Авдотью Никитишну. У людей более молодых ассоциации вовсе не будет.