Выдуманная история всемирно известного архитектора из первой волны эмиграции.

Это должно быть увлекательно, а главное, узнаваемо. Макушинский сделал всё, чтоб попасть в культурные коды своей целевой аудитории – трудная судьба через призму трагической истории ХХ века, эмиграция, архитектура, конвертация героя на Западе. Да и сам автор живёт в Германии, то есть, почти Шишкин. Чего же не хватает? Всё же есть.

Но единственная интрига книги – порвёшь ли рот, зевая над этим романом?

Фантастически скучное чтение – роман полностью лишённый каких бы то ни было литературных достоинств за исключением формальных. Тут, да – язык, который, наверное, кто-то назовёт потрясающим, отсылки, метафоры, причастные в деепричастных и наоборот. И всё впустую, буквально, на ветер.

«Все же и она была частью этой морской таинственной темноты, как был и сам я, конечно, частью пейзажа, с его песком, и камушками, и ракушками у воды, которые видел я, из которых выбирал в мерцании моря то один плоский камушек, то другую, с твердым и мокрым песком в ее загогулине, раковину».

И такое бесконечное кокетство на четыреста страниц, а, кажется, на всю жизнь, которая, уж поверьте, вам покажется, прожитой зря.

А загогулина то тут получается вот такая: кто бы из нас не хотел быть Набоковым? Или Бродским? Да, бросьте, не нужно бояться, признаться в этом себе. Вот, Алексей Макушинский не боится. Получилась занудная, претенциозная книга, в которой автор, имитируя русскую иммигрантскую манеру, веря в своё безупречное владение языком, пытается убедить нас в том, что он — это интересно. Безуспешно.

ГРИБНЫЕ НИТИ АРХИТЕКТУРЫ

Действие происходит, если можно так выразиться, в 88 году прошлого века, но это сильно сказано, потому что никакого действия на самом деле не происходит и происходить не собирается. Рассказчик отправляется во Францию ради встречи со знаменитым европейским архитектором Vosko, русским по происхождению, ровесником века и осколком минувшей эпохи. С первых строк начинает рябить в глазах от иностранной топонимики, заморских названий кафе и разных культовых мест, которыми обильно пересыпан каждый абзац текста, как пресное тесто нетленных немецких плюшек цветной кондитерской обсыпкой, похожей на мелкое конфетти: Шамберн, Фрейбург, Каульбахштрассе, Одеонплатц, Munchener Freideit, Turkenstrasse, Эйнштатт, Регенсбург, Бременгарден, Майоренгоф, Дуббельн – как много в этих звуках для сердца русского слилось.

Сливки, привезенные прямо из Англии, подаваемые в одном из респектабельных кафе, живо напомнили «суп в кастрюльке прямо из Парижа» – будто и не было между ними никакой «Совдепии», «гэбни», «шмонов» и «усатого упыря», которого маленький мальчик из семьи с аристократическими корнями остроумно и смело называет «маньяк три звездочки». Архитектор Воско (то есть Александр Воскобойников) помнит и НЭП, и пятилетки, и продуктовые карточки, и процессы, все, так сказать, атрибуты и маркеры «Совдепии», но хоть он и носитель специфической советской лексики, но знает он ее не так, как настоящий советский человек, потому что он никогда «не ходил через черный ход, не вдавливался в трамвай, не стоял в очередях за селедкой». Тут же попутно автор рассказывает и историю своей семьи – «чемоданчик под кроватью», «пиротехнические опыты» бабушки, спалившей семейный архив в злые годы. Эти рассказы перемежаются длинными кусками текста, бесконечными перечислительными рядами в описаниях мюнхенских индустриальных ландшафтов и послевоенного трэша, куда саундтреком идеально подошли бы ранние альбомы Бликсы Баргельда или жесткий харш-нойз. Главы предваряют цитаты из Гельдерлина, Новалиса, Т. Элиота и других на языке оригинала, в самих главах обстоятельно идет описание старинных фотографий с изображениями родственников в разных позах и нарядах, пространные рассуждения о том, что для автора есть фотография как таковая; чередой друг за другом идут рассказы о рассказчике, который, в свою очередь, рассказывает о другом рассказчике; им на смену идет подробный тщательный обзор и описание русских и немецких книг об архитектуре; рассуждения о том, что для Воско значит Николай Кузанский и что значит строить поблизости от родины великого богослова; об архитектурной метафоре яйца, в форме которого Воско построил Музей современного искусства в Осаке, реализуя метафору возвращения в вечность в виде яйца, так как в ней воплощается идея всеединства, жизнь в свернутом виде.

Наконец, когда автор ненадолго умолкает, появляется женщина, но лишь затем, чтобы стать еще одним звеном в бесконечном авторском нарративе и приблизить его к заветной цели – как можно больше узнать о Воско, ибо все окружающие реалии являются не более чем средствами на пути в мономаниакальном стремлении к цели.

Так что наши ожидания, что автор сжалился над читателем и готов хоть чем-то сдобрить постный замес своего текста, не оправдались. И правильно, что автор стоически не позволил себе допустить никаких банальных и пошлых интриг – это было бы в высшей степени неуместно. Достаточно того, что немолодая дочь архитектора (а это была именно она), скупо делясь воспоминаниями о своей юности в интернате, употребила слова «коммуна», «джойнт» и «Джимми Хендрикс», что в этом рафинированном тексте звучит почти так же вызывающе, как «гэбня», «шмон» и «совдепия». Лишь слегка поморщило гладь повествования упоминание о наличии у дамы кота по имени Лимон, который любит самостоятельно разгуливать по площади Пигаль, где находятся ее апартаменты.

Читатель, безусловно, принимает все эти повествования, описания и рассуждения за чистую монету. Рискну предположить, что сам автор тоже, возможно, уверен в серьезности своих намерений. На самом деле ключ ко всей истории не так уж далеко запрятан, он, даже можно сказать, находится на видном месте. Автор встречается с сыном Воско, чопорным стариком-аристократом в блейзере, шелковом шарфике и «миллионерских ботинках с непробитыми дырочками». Они гуляют в Английском саду, и старик говорит, что отец в старости приобрел забавную привычку записывать всякие странные совпадения, которые с ним происходили. Вот смотрит он, к примеру, передачу о Прусте по телевизору, а потом идет в метро и видит у сидящей напротив девушки в руках второй том A la recherché – он усматривал в этом «высший и таинственный смысл». Любопытно, что Пьер Воско (сын) рассказывает об этом, попутно собирая грибы в городском саду, где они с автором гуляют, и признается, что, хоть он и проработал всю жизнь архитектором, но по-настоящему с самого детства и до старости его «интересуют только грибы», да и сам он оказался в Мюнхене именно в связи с грибами, так как приехал на конгресс микологов. Старый аристократ уже не стесняясь, нацепив очки на нос, всю прогулку только тем и занимается, что выискивает грибы: «мы прошли Английский сад до самого озера – Пьер Александрович Воскобойников оказался любителем долгих прогулок, впрочем, признался он, скорее связанных страстью к грибам». Во время этих грибных прогулок старик рассказывает, что когда-то в Риге у них была квартира в югендстиле, где вся мебель и декор были art nouve, и снова переходит к своим «грибным подвигам»: «я тогда уже увлекался грибами» (то есть во время войны, на ферме в Пиринеях). «Там были горы и грибы, две страсти всей моей жизни» – недвусмысленно шутит Pierre Vosko. Следом в рассказах один за другим появляется весь цвет русской богемной эмиграции: Мережковский, Ходасевич, Алданов, Бунин, а также Поплавский и Юрий Фельзен, которые писали письма его матери, начинающей поэтессе, которая, связавшись с анархистами, зарезала кухонным ножом немецкого офицера, разглядывающего книжки у книжного ларька.

Но возвратимся снова к списку совпадений Воскобойникова: «в жизни много совпадений, случайностей и перекличек […] а если видеть в них намек на скрытые связи […] что же тогда?» – случайным, скорее всего, окажется почти все остальное, серая серьезность ни с чем не соотносимых событий […] тогда все это как раз случайно, а неслучайное – вот оно, вот эти совпадения, золотые нити смысла, вплетенные в грубый холст бытия».

В свете всего этого псилоцибиново-лизергинового дискурса не вызывает сомнений, что старик А. Воско передал своему сыну не только мышление архитектора, но и, в первую очередь, грибную тему. Своеобразный специфический эффект галлюциногенных веществ как раз заключается в обескураживающих своей непредсказуемостью связях и случайных совпадениях, достаточно подробно описанный в специальной литературе и хорошо известный на практике. Таким образом роман следует рассматривать в свете псилоцибинового дискурса, а его жанр я бы определила как историко-психоделический.

Окончательную точку в моих наблюдениях поставило еще одно сногсшибательное совпадение, о котором я узнала из рецензии на данную книгу своей коллеги Анна Матвеева. Анна пишет, что, пытаясь пробить, существовал ли когда-либо прототип Воско, нагуглила в интернете его полного тезку – Александра Николаевича Воскобойникова, который тоже оказался архитектором и даже является автором проекта торгового комплекса «Перекресток» в Курске. «Очень милое совпадение», – пишет Анна, – «которое мог бы оценить по достоинству Воскобойников выдуманный». Между тем это в чистом, можно даже сказать, лабораторном виде является стопроцентным подтверждением того, что главными в этом произведении являются не судьбы героев, не архитектура, а именно грибы, а главным месседжем – то, что познать сущность истории можно только в грибах, а современная поражающая воображение архитектура имеет явственный псилоцибиновый привкус.

НЕ ХВАТАЕТ ПЛЮСКВАМПЕРФЕКТА

Одни книги читаются без усилий, другие заставляешь себя читать. «Пароход…» – из второй группы, но это вовсе не плохо – многим нравится преодолевать сложные дистанции, почему бы и нет? Как выразилась одна посетительница видеопроката: «Дайте мне такой фильм, чтобы подумать!» Ну, а тут целая книга – чтобы подумать и, если сможешь, догадаться, зачем она была написана.

Роман Макушинского успел собрать неплохую прессу, отметиться в финале и получить «приз читательских (!) симпатий» премии «Большая Книга». Пересказать, о чем здесь идет речь, довольно трудно, потому что сюжета здесь как такового нет, и как этакого – тоже. Главный герой романа, жизнь которого описывает нам другой персонаж, невольный исследователь чужой биографии и резонёр – эмигрант и архитектор Александр Воскобойников (он же – Александр Воско). Я, грешным делом, решила, что прототип и в самом деле существовал – но нагуглила лишь его тезку, тоже, впрочем, архитектора – Александра Николаевича Воскобойникова, автора проекта торгового комплекса «Перекресток» в Курске. По-моему, очень милое совпадение, которое смог бы оценить по достоинству Воскобойников выдуманный, собиравший, как следует из текста, коллекцию подобных случаев. Вообще, писать об архитектуре, как, впрочем, и о живописи, – дело очень сложное. Представить при помощи слов картину (дом, улицу, фонарь, аптеку), так чтобы читатель сказал: «Как живая перед глазами стоит!», способны очень немногие – даже если тот, кто находится «по ту сторону книги», в курсе, чем отличается Ле Корбюзье от Миса Ван Дер Роэ и Фрэнка Ллойда Райта. Вообразить проекты Воско невозможно, потому что вместо того, чтобы видеть их за словами, читатель видит здесь одни только слова, из которых составлены беспощадно длинные предложения. Вот, например:

«Послевоенных фотографий всего этого мне не удалось разыскать, а вот на официальных, черно-белых, в трагически-вагнеровских тонах выдержанных нацистских снимках конца тридцатых годов сохранившееся до сих пор главное здание, теперь кажущееся довольно скромным, даже почти уютным, выглядит торжественно и ужасно – типический продукт той псевдоклассической, на самом деле варварской архитектуры, которая в это позорное десятилетие (a low dishonest decade, по незабываемому выражению В.Х. Одена…) не ограничивалась, удивительным образом, счастливыми странами, подвластными усатым и усатеньким гениям, хотя именно там, разумеется, достигла высшего своего совершенства, своего акме и апогея, – продолговатое, под высокой крышей, двухэтажное здание, с квадратными, мелкими, непоправимо напоминающими тюремные, окошками на первом этаже и столь же отвратительно однообразными, вытянутыми вверх – на втором, с пятью арками по фасаду, под одной из которых можно разглядеть стыдливо прикрытую каким-то что ли, щитом дверь – в никуда».

130 слов. А вот еще:

«Я замотал шарф вокруг шеи и собирался надеть пальто, когда он вдруг схватил этот шарф за оба конца, повалил меня на пол и молча, своими сильными, с отчетливо выступавшими костяшками пальцев руками принялся затягивать у меня на шее петлю, так что, уже задыхаясь и почти теряя сознание, я очень ясно видел, навсегда запомнил его склоненное надо мною, с прыгавшей прядью и безумными, злыми, смеющимися глазами лицо, и вскоре после этого я перестал ходить в спортивную секцию, чуда не случилось, Обломов остался Обломовым, но самым поразительным кажется мне теперь то, что в свои тогдашние двенадцать лет я как будто и не слышал о теракте во время этой Олимпиады, не могу, во всяком случае, вспомнить, чтобы слышал о нем тогда, рассказывал я Пьеру Воско, то ли потому, что советская пресса вообще говорила о нем вполголоса, впрямую одобрить его не решаясь, но и осуждать не желая – все-таки палестинцы были закадычные друзья всех советских людей, рабочих, колхозников и трудовой интеллигенции в придачу, а израильтяне по определению плохие, вообще евреи и даже, по большому счету, жиды, – то ли потому, что меня это просто не интересовало, а интересовал только бег, прыг и скок, что, впрочем, маловероятно, поскольку, кажется мне теперь, в двенадцать лет я был куда более политизирован, чем в двадцать или, например, в сорок пять, и тогда же, например, или незадолго до того случившийся уход американских войск из Вьетнама спровоцировал меня, все в той же патетической раздевалке, на антисоветские высказывания, исполненные горячей до слез любви к империализму и американской военщине, на что мой будущий душитель, тряхнув косой прядью, пробурчал, обращаясь ко всем прочим полуодетым участникам сцены, что он в мои годы заботился только о том, где взять девять копеек на мороженое, а вовсе не о судьбах Вьетнама, Лаоса или Камбоджи».

285 слов. Даже компьютер деликатно сообщает: «Слишком длинное для грамматического разбора предложение. Вероятно, оно трудно и для восприятия. Попробуйте разбить его на несколько более коротких». Мнением компьютера, впрочем, можно пренебречь: жмешь «пропустить», и всё забыто. А вот читатель – если он упорный, и, к тому же, в Большом жюри, продолжает грести по волнам чужой памяти – плыть в Аргентину, то есть, к финалу романа. Он вынужден, поминутно встряхивая себя, вчитываться в эти длинные, длинные, длинные предложения и праздновать конец главы, как заслуженный привал в трудном походе… Тем временем, герой романа – тот, что рассказывает нам о жизни и судьбе Александра Воско, – сетует в скобках на то, «как в русском языке не хватает все же плюсквамперфекта».

…Когда мне было девятнадцать лет, я написала повесть, где было много цитат, явных и скрытых, многие – на немецком, кое-что на французском. В общем, «надела всё лучшее сразу» – и показала этот свой опус известному уральскому поэту.

– Начиталась ты, конечно, не слабо! – признал поэт, уважительно возвращая мне рукопись.

Больше он ничего не сказал.

Вот и я, пожалуй, ничего больше не скажу о романе Алексея Макушинского. В конце концов, как говорит сам автор устами героя: «Есть особенная поэзия индустриального пейзажа, к которой не все чувствительны». Вероятно, найдутся читатели, чувствительные к грандиозной грамматической индустрии автора «Парохода в Аргентину». Скорее всего, среди писателей. Есть ведь литература для читателей – и для писателей. Это тоже нужная цеховая прослойка: писатели для писателей. Им-то и не хватает плюсквамперфекта.

Хотя почему, собственно, не хватает? В любом языке, кроме морфологии, есть еще лексика и синтаксис, так что «предпрошедшее время» события передать по-русски совсем не трудно. Без плюсквамперфекта.

Это чтение можно назвать респектабельным, даже гемютным, то есть наполненным немецким профессорским уютом.

Роман написан неторопливым, размеренным слогом, как теперь уж писать не должны. Предложение – страница, абзац – три страницы, портрет персонажа – полторы страницы. Повествовательная ткань не оскорблена прорехами диалогов.

Каждой главе предпослан эпиграф: глубокомысленная цитата из иностранного автора, ценимого в культурной среде – скажем, Элиота, Гёльдерлина или Ларкина. Естественно на языке оригинала с переводом автора в сноске. Вообще, в книге сложно найти страницу, обходящуюся без латиницы: французские, немецкие, английские, испанские имена, географические названия, фразочки и словечки так и сыплются друг за другом.

Действие романа начинается в 1988 году. Молодой советский интеллигент впервые выезжает за границу, да и не просто за границу, а в сам Париж. Бэкграунд его очевиден: пострадавшие от Советов предки, самиздат-тамиздат, расхожие хохмы вроде «маньяк три звездочки» и детство, озаренное светом цивилизованной Прибалтики и этих… Дубултов или Дубулт – в общем, вы поняли.

В Париже герой встречает девушку Вивиану. Тут читатель потирает руки: сейчас, сейчас у них завяжется роман, она проведет его по всем кругам парижской богемы, потом бросит, и он, наконец, сядет на обещанный пароход в Аргентину.

Но не тут-то было. Девушка героя вовсе не увлекает; ему интересен ее отец, русский эмигрант первой волны. Носит он, разумеется, длинную фамилию Воскобойников, сокращаемую для французов до Vosco. Воскобойников и в самом деле был в Аргентине, и его судьба становится главным предметом романа.

Герой книги постоянно нам что-то пересказывает, и все человеческие отношения в романе – это отношения рассказчика и слушателя.

Он пересказывает нам рассказы самого Воскобойникова, пересказывает рассказы его сына о том, что ему рассказывал отец, пересказывает найденные им записки Воскобойникова, в которых тот пересказывает историю его друга Владимира Грабе, рассказанную последним на пресловутом пароходе в Аргентину. Пересказывает прочитанные книги по истории, по архитектуре (Воскобойников – архитектор, так что читателю надо быть готовым к целому водопаду сведений об архитектуре). Описывает старые фотографии.

Перед нами проходят картины давно прошедшей жизни – Латвия в одну и другую войну, печальная судьбы дипийцев – эмигрантов второй волны, русские в Аргентине… Но этим историям не хватает какой-то сверхзадачи. Это выглядит как нарратив ради нарратива. С тем же эффектом в книге могло бы рассказываться об освоении целины, покорении Енисея или интригах в среде немецких порноактеров. И обо всем этом автор повествовал бы все тем же красивым, изматывающе подробным, укорененным в мировой культуре языком:

«Где-то далеко синел лес, земля летела из-под копыт, горели щеки, гудел ветер в ушах, и только проехав тот дальний лес, проехав еще один, проехав пасеку, проехав пасторский домик и церковь, и за церковью еще какие-то домики, проскакав полями, выехав, уже на полпути к Гольдингену, к большому, тихому, за ивняком и осинами черноводному озеру, с полусгнившими мостками и полузатопленной лодкой у этих мостков, смиряли бег, переходили на шаг, и обратно уже ехали медленно, каждый думая о чем-то своем, и когда подъезжали, уже вечером, к замку с его псевдоготическими зубцами и двумя башенками по краям…» Нет, не добраться мне до конца предложения, увольте.

Эта книга попала в поле моего внимания еще тогда, когда вышла в шорт-лист прошлогодней «Большой книги», получив там в итоге третье место в «народном» голосовании. Так что сейчас у меня осталось только общее впечатление. И это впечатление изумления от сочетания стилистический изощренности, интеллектуального блеска (скорее, блестючести) и густопсового снобизма à la брайтонское эмигре образца 79-го года. Если коротко, содержание большого романа сводится к следующему: пока убогие совки решают свои убогие проблемы, я сижу на залитым солнцем бульваре Распай и читаю «Ярбух фюр психоналитик».

Кажется, что я злобствую? Но вот реальная цитата из раскрывшегося наугад — клянусь, наугад! — разворота: «Конечно, это начало жизни, – отвечал я, – но это уже конец начала, это тот возраст, когда все становится всерьез и жизнь уже пишется начисто. Я сам примерно в этом возрасте впервые попал в Париж…»

Право же, совестно отвлекать автора от столь увлекательного занятия, но придется побеспокоить: он уже оказался одним из победителей «Русской премии» этого года. Что ж, вполне заслужено.