К стыду своему должна сознаться, что до сих пор ни одного произведения Владимира Шарова я не читала. И сразу хочу искренне поблагодарить Евгения Водолазкина, который номинировал на премию «Национальный бестселлер» роман «Возвращение в Египет»: «Премии и популярность – вещи для писателя не главные, и в случае Шарова отсутствие того и другого – потеря скорее для читателя. Читатель не знает о той радости, которой он лишен». Чистая правда. Теперь у меня есть эта радость.

«Возвращение в Египет» – роман в письмах семьи, связанной родством с Николаем Васильевичем Гоголем. Имени Гоголя мне достаточно, чтобы схватиться за книгу, но и десятой доли того удовольствия, которое получу при чтении, не могла себе представить.

Шаров взял огромный купол храма, зачерпнул в него земли и неба, Святого Писания и людей веры, костей и мяса, слез радости и беды, и огромным веслом помощника Кормчего смешал все это в такой взвар русской литературы, что невозможно оторваться. И бездна разверзнется, и проводят в нее козлов отпущения, груженых камнями грехов наших, и от этого же вращения вырастет столп «Синопсиса» — подробного плана второго тома «Мертвых душ».

«Допиши классик свою поэму «Мертвые души», российская история пошла бы по другому пути…» — неотступная идея потомков родственников Николая Васильевича Гоголя. Потомков много, они пишут друг другу письма. Центр переписки – Николай-Васильевич Гоголь – второй, полный тезка первого. Именно на него возлагается надежда написания второго тома «Мертвых душ». И он такой второй том замыслит, что автору первого и не могло присниться. А фрагменты писем? Порой это просто третий короб розановских «опавших листьев».

История и культура, Земля Обетованная и Небесный Иерусалим, католики и православные, раскол и неслыханные секты бегунов, ходынских и трубных, и судьбы людские (какие судьбы! Россия двадцатого века постаралась). И исход это или возвращение?

Читаешь, голова кругом, и вдруг: «Вчера мама мне передала, что Вы с ней солидарны, тоже считаете, что о второй и третьей частях “Мертвых душ” нечего и думать, пока досконально не разберусь в сельскохозяйственном производстве черноземной полосы России и на Украине». Это просто праздник какой-то!

Или: «Милый племянник, твое намерение дописать вторую и написать третью часть “Мертвых душ” радостно приветствую. … Сейчас же Бог снова сделал страну точь-в-точь какой она была при Николае Васильевиче. Помещики нового призыва — председатели колхозов из двадцатипятитысячников, крестьяне опять на месячине перебиваются с мякины на лебеду, на трудодень не выходит и стакана зерна. Но отличия тоже имеются. Ныне мечты — есть истинная реальность, только в них и живем».

Цитировать можно бесконечно: «Будто предвидя, куда идет дело, патриарх Иоасаф пророчески предостерегал Алексея Михайловича от присоединения Украины, вообще от бездумного расширения территории Святой Земли. Знал, что именно оттуда, из Малороссии, придет повреждение веры…»

«Порой опять гармонией упьюсь, над вымыслом слезами обольюсь», так я читала все 750 страниц «Возвращения в Египет».

Если вы соскучились по высокопробной литературе, читайте Владимира Шарова.

«Новый Гоголь явился!» — воскликнул, по общеизвестной литературной легенде, Некрасов, прочитав рукопись «Бедных людей» Достоевского. На что хмурый Белинский хмуро буркнул: «У вас Гоголи как грибы растут». Герои «Возвращения в Египет» пытаются культивировать эти грибы как шампиньоны на ферме. Причем вырастить нового Гоголя они хотят не в метафорическом, а в самом прямом смысле. Потомки родственников бездетного гения ежегодно собираются в усадьбе под Полтавой, ставят «Ревизора» и «Женитьбу», инсценируют гоголевскую прозу, анализируют наследие самого знаменитого представителя своего рода – а заодно укрепляют внутриклановые связи в расчете на «близкородственное скрещивание». Дабы не разжижать кровь Гоголей, а произвести в роду нового гения, который завершит то, что не завершил автор «Мертвых душ». То есть – допишет «Мертвые души».

Все дело в том, что спустя десятилетия после смерти Николая Васильевича новые поколения клана укрепляются в вере в гоголевское мессианство – известно ведь, что Н. В. в последний период жизни считал себя способным и обязанным изменить судьбу России посредством писательства. Известно также, что миссия осталась не выполненной, второй том «Мертвых душ» отправился в печь, третий так и не был написан – а в судьбе России с тех пор были лишь военные неудачи, политический террор и назревание революционной ситуации. Стало быть, — решают потомки, — задача ложится на них. «Мама называет «Мертвые души недоговоренным, недосказанным откровением. Гоголь замолчал на полуслове, оттого и пошли все беды. Говорит, что пока кто-то из нас не допишет поэмы, они не кончатся».

Селекционные работы набирают силу как раз в преддверии революции 1917-го года. Они даже приносят плоды – хотя исторические пертурбации и путают вполне уже, казалось, сложившиеся планы. Как бы то ни было, в годы Гражданской на свет появляется Николай Васильевич Гоголь-Второй: двоюродный праправнук автора «Носа», его «стопятидесятипроцентный» тезка (совпадает не только отчество, но даже имя матери) и сознательный последователь, решающий завершить поэму о птице-тройке. Этот Гоголь-Второй, проходящий через разнообразные российские мытарства 20-го века, попадающий в лагерь, в сектантскую общину и умирающий вскоре после распада Союза, в Казахстане, посреди безлюдной степи, — и есть формально главный герой толстого, многословного и многофигурного шаровского романа. А поскольку роман эпистолярный, то состоит он по большей части из переписки Гоголя-Второго (Коли, как зовут его корреспонденты) с бесчисленными и неотличимыми родственниками, главным образом дядьями. В каковой переписке повествования о вековых злоключениях членов клана соседствуют с обильными литературоведческими, историософскими и религиозными размышлениями.

Роман в письмах – форма столь же банальная, сколь универсальная. Она применима в любом жанре, но предполагает неторопливый темп и широкий размах: бумажное письмо обычно посылается далеко и доходит небыстро. Когда романный материал – судьба России в последние два века, а ключ – фигура Гоголя и его литературное наследие, неизбежно рассчитываешь на эпос. Но Владимир Шаров – не эпический писатель. Гоголя при жизни с легкой руки Аксакова величали русским Гомером (он и поверил – возможно, на свою беду). Но Шаров – никаким боком не Гомер. Событие его занимает меньше, чем рассуждение, нарратив – меньше, чем трактовка, и роман на его на деле – не столько роман, сколько трактат. Не новая «Одиссея» и не новые «Мертвые души», а аналитический талмуд по поводу «Мертвых душ». Точнее, конечно, не «Мертвых душ» — а судеб России. Осмысляемых не столько с помощью гоголевских, сколько с помощью библейских сюжетов. Вот и главная, вынесенная в заглавие метафора – из Ветхого завета (как впрямую объяснял ее автор, Россия в революцию пыталась вырваться из египетского плена, но вместо Земли обетованной вернулась обратно).

Гоголь тут даже кажется иногда лишним. Загадка незавершенности «Мертвых душ», эксперимент с их завершением – все это само по себе могло бы стать материалом большого романа в каком угодно жанре. Но Шаров верен кругу собственных интересов, тем и приемов: то-то его герой решает обратить Чичикова в старообрядчество и свести с народовольцами (сектантство религиозное и политическое всегда занимало Владимира Александровича). Развивая болезненное мессианство позднего Гоголя, шаровские герои видят русского Моисея то в Хлестакове, то в Чичикове – но чем закончились попытки самого Николая Васильевича трактовать свои плутовские тексты как учительные, известно. Гоголевские притчи при всей их универсальности – не чета библейским. Просто в силу своего литературного, а не религиозного генезиса они в первую очередь все-таки истории, а не иносказания. Однако Шаров действует именно как богослов – извлекая из общеизвестного сюжета потребное себе смысловое содержание. Но если сюжеты библейские на то изначально и рассчитаны, то Гоголь сопротивляется (активнее и результативнее всего он, повторюсь, сопротивлялся самому Гоголю – позднему). Уж слишком очевидна зачастую умозрительность, навязанность результата. При должной интеллектуальной сноровке можно, конечно, «Ревизора» прочесть как парафраз книги Исхода – но при такой же сноровке таким же парафразом можно представить и «Винни-Пуха».

(Чем-то, кстати, шаровский подход парадоксально близок фрейдистскому – недаром какой-то психоаналитик, разобрав по Фрейду именно что милновского «Винни-Пуха», обнаружил там массу пикантного. Про Гоголя и говорить нечего. Впрочем, большого парадокса тут нет – если учесть интерес Шарова к сектантству и отчетливо сектантскую сущность фрейдизма.)

Понятно, отчего масштаб и трагизм отечественных исторических коллизий 20 века располагают к библейским аллюзиям и провоцируют на высокопарность. Да и в предыдущие века характерное для русского исторического сознания мессианство нередко сбивало писателей с литературы на проповедничество – печальный пример Гоголя тут один из известнейших, но далеко не единственный. Но и писать беллетристику как проповедь (тем более Священное Писание), и трактовать ее таким же образом, — практика, слишком дорого стоившая как литераторам отечественным, так и читателям.

Мне уже приходилось говорить – касаясь судьбы критического реализма на Руси – что мы присутствуем при завершении двухвековых (как минимум) традиций отечественной словесности. Традиция неразличения границ беллетристики, философии и духовной литературы – одна из них. И Владимир Шаров (про которого не всегда и скажешь, он главным образом кто – историк, религиозный мыслитель или сочинитель belles lettres?) к этой традиции имеет самое непосредственное отношение.

Его случай особенно любопытен и показателен как раз принципиальным интересом к сектантству. Если при царизме и генсеках литература нередко брала на себя функцию духовной оппозиции и даже духовного подполья, то нынешнее всевластие рыночного формата загоняет нерыночную беллетристику в эту подпольную нишу уже не по идеологическим, а по чисто коммерческим причинам. Что, впрочем, так же способствует ощущению маргинальности и провоцирует на манию мессианства. Разница в том, что во времена Толстого или даже Солженицына писатель-проповедник ощущал себя с мирской властью как минимум на равных («Толстой колеблет трон Николая, а Николай не может поколебать трон Толстого»), то теперь ему светит разве что роль отшельника на краю степи, «кормчего» в общине очередных «бегунов» от мира. И спасительность этого бегства остается, как водится, исключительно вопросом веры.