Светлана Алексиевич «Время сэконд-хенд»
Данная книга – пятый, финальный том эпопеи Алексиевич, в которую входят также «У войны не женское лицо», «Последние свидетели», «Цинковые мальчики» и «Чернобыльская молитва»; сама Алексиевич называет ее «Красный цикл». Как и прежде, данная книга состоит преимущественно из интервью – с людьми анонимными, которые, как предполагается, должны своим «хором» составить некий портрет времени и обозначить какую-то определенную проблему. Здесь проблема наиболее амбициозная: Алексиевич и ее герои, ни больше, ни меньше, заняты ответом на вопрос «почему у нас ничего не вышло» — то есть, осмысляют итоги последних двадцати пяти лет России.
Поскольку Алексиевич работает, как это принято говорить, «по болевым точкам», книги ее пользуются (заслуженным) успехом. Проблема, однако, с нынешней книгой, в том, что там этой болевой точки заметно нет.
Это может прозвучать странным, если учесть, что распад страны, пропажа СССР и все, что за этим последовало, стало для довольно серьезного числа людских жизней самой большой трагедией – как личной, так и трагедией потерянной идентичности. Тем не менее, здесь, как и везде, следует различать субъективную и объективную стороны процесса: когда погиб Джеймс Дин, для многих девочек это тоже явилось трагедией всей жизни, которую кто-то из них даже и не пережил. Гибель империи – тема, безусловно, глобальная; однако идеологическое и философское обеспечение этого процесса может быть самым разным: одно дело – иметь поломанную жизнь, другое же – иметь для этого основания; если считать таким снованием сам факт поломанной жизни – то может получиться ровно то, что до сих пор выходит у всей той малахольной категории людей, что в сети называются грубым словом «совкодрочеры» (тут просятся модные понятия «фрустрация» и «ресентимент», считайте, что я их сказал). То есть, идея заключается в том, что проблему, переживаемую всеми людьми, которые составляют хор книги Алексиевич и – шире – всеми теми, кто до сих пор не может опомниться от краха СССР, можно определить – тавтологично – как трагедию сознания, ищущего (и, разумеется, не находящего) трагедию в материале, который даже на драму не тянет, чтобы наиболее необидным для себя образом выстроить (или даже сочинить) причины, по которым их жизнь закончилась. Собственно, судя по названию книги, Алексиевич это понимает; ее понимание, однако, никак не может повлиять на тот факт, что (по крайней мере для тех, кто описываемые события знает в качестве участника) книга, сфокусированная именно и только на этой проблеме, будет чтением весьма тягостным. Трансгрессия законопослушного человека всегда производит тягостное впечатление, но еще более тягостное впечатление производит законопослушный человек в, так сказать, поисках своей трансгрессии: тут есть что-то совсем жалкое (и одновременно высокое), что-то от «И возропщу!» Василия Ивановича Базарова. А, меж тем, этот крик «И возропщу!» — и есть во многом содержание книги Алексиевич: и сочувствие ее героям очень быстро уступает место глухому, утомленному раздражению: ну так возропщи уже, а? сколько можно грозить.
(Вообще, идея того, что героем русской литературы является маленький человек, помимо очевидной пользы принесла нам немало и вреда: далеко не всегда писатель, для которого маленький человек является принципом, умеет не пересекать ту грань, за которой история маленького человека превращается в газетный раздел «Спецовка твоего размера»; еще печальнее бывает вариант, когда сам автор так срастается со своими героями, что книги его становятся прямой самоапологией маленького человека и почти шантажом читателя: не хочешь сочувствовать маленькому человеку? Да кто ты после этого! Что бы сказали Гоголь и Чехов, поглядев на тебя?)
Проблема книги во многом состоит и в том, что Алексиевич, будучи, например, на двадцать лет старше меня, считает себя, как и я, поколением Горбачева. Со мной-то все понятно, мои подростковые года и юность пришлись на середину-конец 80-х; а вот в ситуации с Алексиевич это, по всем определениям «поколений», звучит странно – и характерно: сознательно выбрасывая из всего опыта двадцать лет активной жизни, она как бы оказывается в ловушке сознания, слишком долго находившегося на стадии гестации: когда оно после этого затяжного периода вдруг вылупляется и оформляется, то окружающее ее впечатывается в сознание, видимо, так же прочно, как и зрелище солнца в разум взрослого, никогда прежде не видевшего солнца человека; и другие впечатления по сравнению с этим становятся тусклыми и не заслуживающими внимания. Ну или можно пойти другим путем и счесть, что ощущение своей принадлежности к горбачевской эпохе для Алексиевич — своего рода манифест: результат будет тот же, только еще и отягощенный тем, что нежелание впускать в себя все предшествовавшее, последовавшее, подлежащее и надлежащее — оно становится совершенно осознанным; бабочка сама насаживает себя на булавку, и булавка эта торчать начинает сразу, еще с авторского предисловия, напоминающего залитую, как жук, в янтарь передовицу какого-нибудь постперестроечного издания вроде Огонька, вот так:
«Сколько может стоить человеческая жизнь, если мы помним, что недавно погибали миллионы? Мы полны ненависти и предрассудков. Все оттуда, где был ГУЛАГ и страшная война. Коллективизация, раскулачивание, переселение народов…»
Кто эти все, которые из ГУЛАГа? Уже выросло не одно поколение людей, которые нетвердо знают, кто такой Ленин; слова «коллективизация» и «раскулачивание» сейчас волнуют только железобетонных сталинистов и их не менее железобетонных оппонентов, для всех остальных это в лучшем случае пассивная память или наглый риторический примем в сетевых дискуссиях. Да, есть люди, которые занимаются книгами памяти, да, честь им и хвала, но почему их надо называть «мы»?
Книга разрезана на две части – в первой собраны интервью, относящиеся к 90-м, во втором – к 2000-ым. Предполагается, видимо, что тут должна проследиться какая-то эволюция представлений: но дойдя до второй части, ты в первом же интервью, в первых же строках натыкаешься на свободу и колбасу! То есть, урок книги в лучшем случае следующий: нашу страну населяют люди, которые бесконечно (вот уже двадцать лет) лелеют воспоминание о том, как они стояли у Белого дома, как у страны был шанс и так далее; люди, для которых до сих пор актуальна дихотомия свободы и колбасы; словом, все эти люди, у которых единственный момент большого выбора в их жизни настолько впечатался в разум, что они уже не в состоянии думать ни о чем другом. Если это правда – то неудивительно, что у нас все вот так.
Напоминает это все скучную бессобытийную жизнь человека, у которого самым светлым воспоминанием была встреча с кинозвездой, или modus operandi профессиональной вдовы (например, Йоко Оно), которая существует только за счет того, что не дает забыть миру о своем муже; раздражение, которое взвывают такие люди у мира, словами описать трудно, и это раздражение их только еще больше злит. В сущности, вся книга – это портрет людей, в одночасье лишившихся инструмента, с помощью которого можно познать и изменить мир: еще вчера у них этот инструмент был («Единственное верное учение») – а после его не стало, а мир остался. И вот они пытаются заново создать этот инструмент, бьются головой о невозможность придумать не то что сложную оптику, а хотя бы какой-то примитивный молоток; если бы им в жизни не выпал тот однократный искус выбора, что был у них в 89-91 годах, они бы и дальше жили спокойно; но в рай обратно не пускают.
Собственно, создать портрет такого человека – тоже серьезная художественная задача; проблема, однако, с Алексиевич, в том, что и она (судя по авторскими замечаниям в книге) – сама ровно «такой же» человек: ее до сих беспокоит отпадение советского гражданина от социализма и то, что этого до конца так и не произошло. Все мы любим читать книги о детях; но представьте, что было бы, если бы книги детях были написаны самими же детьми. В случае с книгой интервью Алексиевич подобный подход обнаруживает себя в том факте, что все ее герои – это напрочь застрявшие в прошлом люди, она их так отбирает, что в книге нет никого другого, и складывается впечатление, что у всей нашей богоспасаемой страны до сих пор нет больше тем для размышления, кроме как выяснить, был ли прав Горбачев и стоит ли свобода колбасы. А ведь это не так.
А потом дело доходит до интервью, находящегося на месте послесловия, и все, в общем, приходит в ту точку, в которую всегда приходит в этих случаях (то есть в случаях, когда исторический и социальный анализ подменен эмоциональной апологетикой, зачастую скатывающейся в эмоциональный шантаж):
«Н. И.: Недавно опубликован свежий «левадовский» соцопрос об отношении к лидерам страны. Лучше всего относятся к Брежневу (56 %), Ленину (55 %), Сталину (50 %). К Горбачеву и Ельцину отношение отрицательное (66 и 64 % соответственно).
С. А.: Разочарование в произошедшем огромнейшее. Это говорит о том, что элиты не сделали свою работу».
Ну и далее:
«Н. И.: Пустоту же чем-то надо заполнить.
С. А.: Все кричат, что нужна национальная идея, а заполняют барахлом. У частного человека появились новые возможности. У меня один из героев признается: когда упал железный занавес, мы думали, все бросятся читать Солженицына, а люди кинулись кушать разное, чего не пробовали никогда, ездить в те места, которые могли увидеть только по телевизору…»
Алексиевич, таким образом, по сути досадует на то, что элиты опять не объяснили народу (которому только дай пожрать и прибарахлиться вместо того, чтобы читать Солженицына), что и как нужно думать, и не дали народу счастливую жизнь. И вся ее книга под этим углом превращается в документ цеховой рефлексии: одни интеллигенты не объяснили, как надо, другой идет за ними и фиксирует их провал. Вообще, «миссия» русской интеллигенции, этот универсальный онтологический аргумент, эта ее бесконечная попытка утверждения собственной субъектности уже порядком начинает раздражать: во-первых, там очень много взятых на себя обязательств, которые туда никто не делегировал, а во-вторых, там социальный анализ постоянно норовит подмениться «отношениями», то есть эстетическим и метафизическим взаимодействием «интеллигенции» и «народа», в котором, причем, интеллигенция играет традиционно женскую роль – то есть роль той самой «шеи», на которой сидит «голова». По сути же – и книга Алексиевич лучшее тому повреждение – эта миссия представляет собой чистый инструмент навязывания обществу фрустрации – оно, общество, и радо бы переключиться либо на повседневную жизнь, либо на философское, диалектическое осмысление реальности, но перед ней встает, плечом к плечу, intelligentsia (давно уже явочным порядком превратившаяся в отдельный класс), которая вопрошает его за СССР, сталинизм и слезинку замученного ребенка. И общество, у которого до сих пор не изжит еще школьный комплекс вины перед аристократами духа, втягивает голову в плечи и, как маленький наказанный ребенок, заводит шарманку про то, что оно верило Горбачеву, а он его, общество, обманул и дал колбасу вместо свободы.
А что, собственно, оно еще может сказать? На ритуальный вопрос даются только ритуальные ответы, этому вас любой масон научит.