Однажды вода в раковине перестала сливаться, а напротив, принялась переполнять фаянсовые берега. Я испугался и вызвал сантехника. Неразговорчивый мужичок долго копошился, развинтил трубу и через какое-то время извлёк отвратительного вида объёмистый комок.

— Тряпки в раковину суёте, а валите всё на нас, на сантехников, — укоризненно проговорил мужичок, вручая комок мне.

Как эта тряпка угодила в трубу, ума не приложу. До сих пор иногда просыпаюсь и думаю, как?

Осенью мой папа, известный читатель, оставив позади первые сто страниц романа “1993”, спросил меня: “Шаргунов что, написал роман про сантехников?” После я много раз слышал подобный вопрос, читатели хотели про колыхания народных масс, про бесстрашного отца-командира, про кровавых предателей родины, засевших в Кремле, а оказалось, про сантехников. А я не соглашусь, роман не про сантехников, а про людей, про таких, которые ходят по тротуарам и ездят в автомобилях, которые любят сначала одних, думая, что навеки, а потом куда горячее любят других, про повзрослевших детей и надоевших родителей, ну и про сантехников тоже.

Мне довелось видеть, как Сергей Шаргунов читает “1993” вслух на открытом воздухе и шагающие мимо, среди которых, кстати, были и вполне с виду, сантехники, останавливались и слушали до конца. Такое кое-чего стоит.

А ещё в романе есть про козу. И на мой вкус, всё что про козу, вообще вау.

Сергей Шаргунов замахнулся создать эпопею, то есть роман о том, как частная жизнь множества разных людей пришла – и, в каком-то смысле, привела – к событиям сентября-октября 1993 года (там у него еще есть идея частного человека, желающего большой истории, но прописана она очень слабо, и я ее опущу). Задача почтенная, по поводу практически каждого большого события двух последних веков написано не по одной подобной книжке, — и, если и не новая, то, как минимум, проверенная. Формально в книге имеется главный герой и некоторое число «почти главных», то есть, роман следует модели «Войны и мира»; согласно той же модели последние несколько глав занимают непосредственно описания драматических событий, связанных с Белым домом. Таким образом, читатель настраивается на большой и серьезный социальный анализ как минимум.

В случае с избранным автором временем, однако, есть одна существенная и при этом совершенно внешняя проблема, которую деть некуда, как ни крутись: по отношению к описываемым событиям Шаргунов находится в несколько двусмысленном положении человека, который, с одной стороны, не является, в силу возраста, их сколько-нибудь сознательным свидетелем, а с другой – пишет о том, что до сих пор воспринимается как современность, а не как прошлое. То есть, у него такое положение не историка и не свидетеля, а, скорее, сочувствующего иностранца, который был рядом с произошедшим, но, в силу неодолимых ограничений, мало что понял, однако чисто формально считает себя участником событий. И вот эта «иностранность» взгляда – первое, что тут заметно: сразу же на читателя прыгают два героя пролога по имени Петя и Настя – уже достаточно для того, чтобы счесть, что автор героев искал по телефонному справочнику в чужом городе – так, в наших отечественных сочинениях и фильмах (как пародийных, так и серьезных) на тему Дикого Запада всегда действуют Билл, Джо, Сью и Мэри.

Начинает он книгу, однако, не с 1993 года, а с событий Болотной, которые выписывает с изрядной прилежностью: у всех участников происходящего непременно есть какая-нибудь характеристика , имеются душевные переживания, и есть даже целый портрет Дмитрия Быкова – вот он — «Над ними, сдобная рука в бок, в безразмерной сырой футболке с полустертым Че Геварой, высился большой писатель Дмитрий, щурился покрасневшими глазами, довольно утирал усы и кудри, точно бы только из бани».

Прилежность эта, однако, несколько механическая, так, словно человек применяет прием, прочитанный в учебнике. Выглядит это вот так:

«— Почему не пускаете? — осведомился дородный мужчина с пружинистой бородкой.

— Ждем команды, — сказала девушка-полицейский, обмахиваясь металлоискателем.

— Чьей команды? — спросил паренек с камуфляжным рюкзаком, болтавшимся на плече.

— Не ясно, что ли? Главного упыря, — хитро подмигнул приземистый старичок с седым мхом на круглой голове».

Как видите, никто не ушел обиженным, каждый участник диалога либо имел, либо сделал что-то характерное. Собственно, это и есть аналитический метод Шаргунова, который присутствует затем во всей книге: все происходящее там пытается предстать картиной «подлинной жизни» через какую-нибудь деталь; этих деталей так много, что за ними скоро начинает подозреваться какая-то попытка скорее не обрисовать наличие чего-то, а, напротив, нечто очень важное скрыть.

Что именно? А вот что — Шаргунов, понимая недостаток личного знания, активно тут пользуется воспоминаниями людей постарше: юношей он участвовал в Думской комиссии по расследованию событий 1993 года, теперь он опросил большое число очевидцев, затем прочел газеты, поглядел телепередачи Парфенова – и, таким образом, набрав нужное число анекдотов, стал их выдавать за реальную жизнь: на читателя с первых станиц обрушиваются Белое братство, Богдан Титомир, коммунисты, демократы, песни Ветлицкой, «довели страну!», Невзоров, казанские гопники (про которых, кстати, к 93 году в Москве уже никто не помнил), бомжи (а как же!), проститутки (куда же без них!), спирт Рояль и споры о политике в каждом углу. Еще Эдгар По учил нас, что не очень утонченный человек, задумав в зашифрованном тексте скрыть концы предложений, непременно там начнет частить и выписывать слова особенно густо; примерно то же происходит и с Шаргуновым – стараясь придать своему повествованию «естественный», «подлинный», «достоверный» вид, он заваливает его таким числом деталей и примет времени, что повествование имеет вид чего угодно – но только не подлинного описания реальности.

Таким образом, получается, что детали у Шаругнова не очерчивают границы реальности, а, напротив, маскируют недостаток личного об этой реальности знания. Поняв это, моментально перестаешь удивляться (да и радоваться, впрочем, тоже) густонаселённости книги – тут есть интеллигенция, работяги, девочки-школьницы, хипстеры, студенты — труднее сказать, кого тут нет; у всех у них какие-то свои заботы, проблемы, их диалоги могут длиться по десять страниц, перемежаемые биографическими экскурсами, психологическими зарисовками и, словом, всей этой машинерией, с помощью которой традиционно создаётся «большое произведение». Может показаться в связи с этим, что автор обладает большим жизненным опытом, многое повидал и многое знает – но нет, метод «маскирующей детали» работает и тут: девочки тут говорят о чем? – правильно, о сексе, бухле и мальчиках, работяги говорят о чем? – правильно, о драках, бухле и о том, что просрали великую страну; женщины думают о чем? – правильно, о своих мужчинах и о том, как они, их мужчины, хорошо и тихо спят. То есть, все здешние персонажи заняты ровно тем, что перечисляют маркирующие тот или иной социальный, гендерный и возрастной класс людей детали быта, то есть, те приметы, которые и делают их – участниками того или иного возрастного, гендерного и социального класса, примерно так же, как в опере Филипа Гласса «Эйнштейн на пляже» певцы пели названия тех нот, которые они, собственно, в данный момент поют.

Эта автореферентность шаблона, традиционная для любого каталога, распространяется у Шаргунова и на социальный анализ – он его создает через изобилие «социальности», как она у нас понимается, то есть говна на улицах, а также историй о висельниках, нищете и прочего такого же сорта оживляжа. Ближе к концу книги на авансцену и в разговоры героев входят исторические личности вроде Анпилова и Хасбулатова: но что, как вы думаете, делает Анпилов? – он читает речи и улыбается (он столько тут улыбается, что за ним можно подозревать нервную болезнь, но на самом деле это Сергей Шаргунов просто так подсознательно впечатлялся его действительно неординарной величины ртом). А что, например, характеризует Хасбулатова? – вы-таки не поверите: то, что у него есть «свои чеченцы», что он профессор и что он говорит речи. Что характеризует Руцкого? – то, что он «солдафон». Если бы Шаргунову сюда удалось впихнуть Ленина – не приходится сомневаться, что тот бы картавил, носил кепку и любил детей.

Словом, реальность, взятая материалом романа Шаргунова, репрезентуется через перечисление шаблонных представлений о реальности, составляющих, видимо, оптику Шаргунова: если вы хотите знать, как Сергей Шаргунов видит историю, жизнь и психологию – то книгу прочитать, наверное, стоит; больше же ничего в ней нет. Даже бытовые наблюдения его шаблонны – например, дело не обходится тут без той разновидности инфантильного, как это называется в феминистских теориях, male gaze, которую наш человек усваивает еще в школе после чтения какого-нибудь Бунина и в которой непременно встречается слово «порочный» или его синоним, например: «Она была припухшей той милой мякотью, что добавляет юным созданиям порочной привлекательности, и должны миновать годы, прежде чем обнаружится негодная толстуха» — это такой почти неизбежный в интеллигентных русских кругах сорт вуайеризма, прямо обеспеченный духовностью, то есть представлением о том, что у женщины есть ее предназначение и оно известно какое. Густо усеивают текст и классические эпитеты, отмечающие у нас тот извод почвенничества, что процвел в позднесоветские времена, когда почвы никакой как раз не осталось, – характерной приметой которого является непременное употребление акустических эпитетов типа «звонкий» и «хлесткий» по отношению к человеку.

В итоге, по количеству примененных Шаргуновым речевых штампов, характерных для условной «постперестроечной литературы», которая для себя открыла изнанку жизни, политоту и тот особенный хтонический извод женской сексуальности, который непременно подразумевает разврат, — роман «1993» вполне может считаться энциклопедией русской современной литературной жизни. Сейчас, видимо, многие уже не помнят, но во времена, описываемые Шаргуновым, такой сорт искусства у нас назывался «чернухой»: тут подразумевалось даже не скопление черных сторон русской постсоветской жизни, а некий особенный инфантильно-этнографический взгляд на них, при котором они выпирали диковинно и выпукло, как медузы на камнях в морской отлив. В этом смысле тогдашняя «чернуха» была просто-напросто еще одной разновидностью наивного искусства; ровно этим – с поправкой на окультуривающее влияние прогресса – является и роман Шаргунова: не история, не аналитика и даже не приключенческая книга – а просто заметки туриста, который с помощью газет, чужих воспоминаний и собственной предрасположенности к поиску надежных решений запечатлел жизнь в полном согласии с рекомендациями туристического гида. Туристы из Парижа везут фотографию Эйфелевой башни, а из Москвы – Кремля; Сергей Шаргунов из своей туристической поездки в прошлое привез пухлый сборник «примет времени», сдобренный заодно приметами, по которым нервные люди опознают «литературу».

Истоки, питающие прозу Шаргунова, залегают на глубине и требуют серьезных геологических изысканий. Видно, что писатель сознательно ограничивает себя, избегает соблазна языковой игры, жонглирования метафорами. В своем новом романе Сергей Шаргунов старомодно, по-тургеньевски поэтичен, по-толстовски внимателен к подробностям, по-чеховски скромен в оценках. Объект его исследований – жизнь заурядных людей, и аскетизм в выборе выразительных средств позволяет следить за развитием авторской мысли, не отвлекаясь на спецэффекты.

Шаргунов не пугает, не сотрясает, не пророчествует. Не ставит перед собой задачи окунуть читателя в ледяную прорубь сразу всей метафизики русской жизни. Но, высвечивая мифопоэтическую изнанку обыденного мира, он отыскивает в житейских вещах ту силу светлого смирения, которого праведники ищут в вере.

«1993» — не политический роман, хотя заглавие отсылает к событиям двадцатилетней давности, к эпохе очередного исторического слома. Как врач исследует сустав, чтобы сделать заключение о состоянии всего организма, так писатель методично разбирает жизнь одной типичной семьи, крошечного нерва в гигантском теле общества.

Трое людей – муж, жена, их подрастающая дочь – одновременно чужие и бесконечно близкие друг другу, связаны нерасторжимыми узами привычки, материальной зависимости и страха одиночества. Каждый из них мечтает о чем-то большем, каждый боится потерять то, что имеет. Любовь их тлеет под спудом бытовых проблем, то вспыхивая, то угасая, и эта невозможность постоянного горения любви – самая трагическая нота бытия Вити Брянцева, его жены Лены и дочки Тани.

Эта строптивая девочка, эта нежная и добрая женщина, этот крупной породы мужчина – неглупый, в меру порядочный, в меру пьющий – в другое время могли бы стать героями «Сибириады» или «Соли земли». Здесь же, в 1993 году, они стоят на сквозняке Истории, между городом и деревней, одной частью сердца с ученой интеллигенцией, другой – с темной народной стихией. В них нет востребованной в новые времена предприимчивости, но есть живучесть рода. Их соединяют с землей невидимые корни и не прицельный выстрел, но слепой удар рока уничтожает Виктора Брянцева, «ватного богатыря», как в насмешку называет его жена.

Шаргунов недавно перешагнул порог тридцатилетия; в 1993 году он был ребенком, и молодого автора принято упрекать в недостаточной достоверности и неверном понимании событий тех лет. Мне кажется, эти упреки таят под собой комплекс обманутых ожиданий. Кажется, что писатель подсовывает читателю не ту историю.

В романе нет ни романтической Свободы на баррикадах, ни революции, пожирающей своих детей. Оказавшийся в гуще народного восстания Виктор Брянцев чувствует ту же растерянность, что и Пьер Безухов, блуждающий по занятой французами Москве – от костра к костру, от одного горящего дома к другому, без видимой цели, лишь с тайным намерением убить Наполеона (Ельцина?) и тем спасти отечество.

Стремления шаргуновского героя невнятны, но через поток его сумбурных мыслей, в обрывочных речах, в мимолетных знакомствах предстает истинная стихия русского, «ватного» бунта, в котором не бывает победителей и побежденных, где все – заложники неизбежного предательства, где все виноваты и правы одновременно.

Сила Шаргунова в том, что он старательно избегает оценок и выводов. Причиной тому – не столько желание сохранить независимость взгляда, сколько невозможность завершения этой истории. Через двадцать лет внук Брянцева выйдет на Болотную площадь, где будет слышать те же разговоры, и так же пылко воспламеняться при звучании слов «справедливость», «свобода», «предательство», «Россия». И снова не будет ни правых, ни виноватых, и бесконечная спираль истории возьмет свою привычную дань.

Хотя формально в 1993-ем году герой и его жена оказываются по разные стороны баррикад, их развела не идеология, а случайность. Вернее, затянувшийся семейный конфликт, недоверие и недопонимание, паралич языка. Формальное противостояние сторонников Ельцина и парламента по Шаргунову так же условно, как и сегодняшний водораздел между «либералами» и «патриотами» (если мы говорим о таких вещах, как комплекс убеждений, а не о корысти, приспособленчестве, наивности или невежестве).

Вслед за Гоголем, Толстым, Чеховым, Платоновым и всей русской литературой Шаргунов говорит о том, как разрушительно извечное стремление человека к счастью. Эта мечта о несбыточном рае «без царя», «без Ельцина», «без Путина», без воров и коррупционеров, без продажных силовиков и бесчестных олигархов уже не однажды заводила Россию в непролазные, погибельные болота.

Мечта о несбыточном счастье – главное топливо жизни маленького человека – всегда приводит к гибели. Огромность мечты не вмещается в душу, разрывает ее на части – об этом прискорбном несоответствии вся русская литература. Наверняка кому-то уже приходило в голову, что и набоковский Гумберт Гумберт – всего лишь англизированный Акакий Акакиевич, а его Лолита – ожившая шинель, эта вечная плащаница всех униженных и оскорбленных.

Виктор Баринов, «ватный богатырь», винтик в механизме Истории или один из тысяч атлантов, держащих на своих плечах русскую землю, тоже погибает от мечты – о бессмертии, о всеобщем блаженном рае.

Подводя итог своей пространной речи, скажу еще одно: как мне кажется, в этом году в названии премии «Национальный бестселлер» произошел перенос смысла с существительного на прилагательное. Пару лет назад в далекой Малаге, в обычном супермаркете, прямо передо мной испанская девушка выложила на ленту у кассы книгу «VIDA Y DESTINO» VASSILI GROSSMAN. И я странным образом почувствовала радость и гордость за то, что русское слово так или иначе отзовется в судьбе этой незнакомки.

Роман Шаргунова уже, насколько я знаю, переведен на иностранные языки. И вполне возможно, в эту минуту в отдаленной точке земного шара та же симпатичная незнакомка открывает еще пахнущую типографской краской книгу и думает: «Ну-ка, посмотрим, что там у них на этот раз?». А в этот раз все то же, что и в прошлый – непознаваемая русская душа.

Пожалуй, первый зрелый роман Шаргунова. В «1993» Сергей отвлекся от присущей раньше «лимоновской» линии повествования о себе и соратниках, и внезапно оказалось, что автор в силах создать систему убедительных живых персонажей, чувствует дух времени, логику эпизода и владеет другими вроде бы чисто ремесленными вещами, без которых настоящий романист состояться не может. Семейная сага, обернувшаяся политическим противостоянием – невероятно актуальная штука, но единственное, без чего, на мой взгляд, книга легко бы обошлась и даже выиграла – это заход в современность с ее протестами на Болотной. Пусть бы все осталось в 1993-м – с подмосковным семейным гнездом, козой, дочерью-подростком и Белым домом, опаленным тут и там, будто от него прикуривали.

Самый выразительный персонаж романа С. А. Шаргунова это, конечно же, коза Ася. Наверное, потому, что она — единственный персонаж (тех, которые толкаясь бегут от ОМОНа, мы вежливо пропустим: пускай бегут), мотивы поступков которого ни автор, ни кто-либо из героев не пытается прояснить. Коза лишена типического, она не является носителем черт той или иной социальной группы (как человеческой, так и козьей). Поэтому ее поведение, явно выходящее за рамки привычного понимания мелкого рогатого скота лесником Севой, и кажется таким пронзительно человечным.

Остальные же герои, наоборот, напоминают продукты в супермаркете: на каждом гордо красуется яркая этикетка: если сантехник — то пьет, если сектантка — то плохо кончит. Подобное распределение персонажей по типажам, возможно, облегчает восприятие романа, претендующего на звание эпического портрета семьи на фоне исторических событий. Но в то же время эти ярлыки лишают действующих лиц лица, даже несмотря на цветастость эпитетов в их описании. Все они — марионетки в руках если не истории, то автора. Виктор Брянцев, главный герой романа, казалось бы, должен отличаться от других персонажей именно тем, что он Герой, один из тех, кто гордо стоит на баррикаде. Все-таки, ореол святости Борца за… — не важно за что, — плотно укоренился в сознании. Но причины, по которым Виктор оказывается на линии огня у Дома Советов, а затем у Останкино, ровно противоположны тем, что должны быть у Героя. Он, как и многие из тех, кто был там в 1993, попадает в саму гущу событий случайно. «Так сложились обстоятельства» — самая антигероическая формула, которую можно придумать.

Наверно поэтому в романе есть эта абсурдная сцена с пролитым борщом, который женщина не смогла донести «нашим». Борщ как символ типичного дома и семьи льется в романе дважды: в упомянутом эпизоде на улице и сцене обеда, когда Виктор решает переехать в Подмосковье, т. е. бежит от семейных проблем, от самого себя, так и не сумевшего «построить дом». Какой уж из него Герой, Борец? Впрочем, и у внука, сидящего в «Матросской Тишине», не находится внятного ответа на вопрос зачем же, все-таки, он вышел на улицу. Так есть ли вообще Герои, Че Гевары, Александры Матросовы, Рудины? Или их на подвиги толкало такое же стадное чувство? Вот, перечитаешь роман С. А. Шаргунова, и думаешь — нет Героя в моем Отечестве, ни одного, разве что коза Ася.

Рамка романа — события на Болотной: в объяснительной записке задержанный юноша пишет, что выйти протестовать его вдохновил пример деда, погибшего во время событий 1993-го. Сам роман представляет собой, таким образом, историю деда. В 1993 году это сорокалетний мужчина, чья семья существенно пострадала от экономического краха, вызванного гайдаровскими реформами. Перед нами семейная история, рассказанная с заделом — с детства и, более подробно, с момента знакомства будущих мамы и папы, — и разрешающаяся в заглавном году. Он — за Белый дом, она — за Ельцина, но куда существеннее их общая усталость друг от друга и от нищеты. От конфликта родителей больше всех страдает дочь, которая лишается внимания и присмотра. Обычные пубертатные проблемы решаются в ее случае куда более сомнительным образом, чем это бывает обычно. Существенную часть романа занимает подробное описание октябрьских дней в Москве — Шаргунов пишет то, что хочется назвать панорамой по аналогии с панорамами Бородинского сражения в Москве или панорамой обороны Севастополя. В финале герой умирает на улице от сердечного приступа.

Сергей Шаргунов – вполне известный писатель. Лауреат премий, не обойден вниманием ни читателей, ни критиков. Наверное, в творчестве каждого автора наступает момент, когда пора замахнуться на действительно крупное произведение. Не в смысле объема (хотя и это тоже), а в смысле важности темы, широты охвата, так сказать. Мне кажется, новый роман «1993» стал именно таким «рублевым» замахом Шаргунова.

Написать книгу о 1993 годе – это надо иметь смелость. Тема, как бы понятнее выразиться, специально, умышленно забытая. Без сомнения, многим сегодня стыдно вспоминать события той злополучной осени, когда при поддержке большинства населения страны наша демократия была расстреляна из танков и наступила пора сперва олигархического, а затем и авторитарного правления. Что же произошло тогда, в 1993-м в Москве? Пожалуй, даже те несколько тысяч человек, кто участвовал в защите Дома Советов и в уличных митингах, не смогут дать полноценный ответ. А те, кто сидел в других городах у телевизоров, и вовсе дезинформированы. Историческое переосмысление случившегося ко многим пришло только спустя годы.

Времена политического кризиса в романе «1993» переживает «типичная» русская семья. Обедневшие от потрясений, запутавшиеся в происходящем и в собственных взаимоотношениях люди. Таких действительно было очень много. Семья в романе возвышается над историей, Шаргунов фактически направляет повествование по пути жанра семейной саги. В этом он мастер! Герои книги необыкновенно отчетливы, а их жизни наполнены самим течением времени. Шаргунову также присуща замечательная образность описаний. Блестящие метафоры! Например, любовная сцена в лесу – это просто взрыв ощущений, где задействованы все органы чувств, включая осязание. И таких запоминающихся сцен в романе много.

Что же касается исторических событий, то здесь автор щадит читателя. Кажется, его более всего занимает феномен многообразия мнений. Ключевую роль в книге играют прогулки героя по улицам, во время которых он встречает реальных политических деятелей и знакомиться по очереди с основными идеями, наполнявших тогда российское общество – от черносотенцев генерала Макашова до субкультурных анархистов в панковском прикиде.

Вот это, пожалуй, слабая сторона романа. Идей-то было много, безусловно, но столь ли важно давать нам пристально рассмотреть этот достаточно наигранно поданный срез общества? За калейдоскопом плюрализма от читателя прячется нечто более важное, а именно – историческая оценка событий 1993 года.

В этом ключе и финальная сцена романа, наивная в своей прямолинейной образности: разрубленное надвое русское общество воссоединяется тогда, когда уже слишком поздно. Нелепая смерть и бесславный конец.

Да! Он и был бесславным, тогда, в 1993-м. Но не совсем этого хотелось от такой важной и смелой темы.