Когда читаешь в биографии Павла Крусанова «работал осветителем в кукольном театре», все освещается.

Осветитель в кукольном театре. Вот. Так же работают и его книги.

В нашем кукольном театре включили тот свет: появился «Царь головы», сборник лукавых рассказов «о необычайном» (так называется первая часть книги, объясняя тему сборника; название второй, «Узорник», дает представление о художественной манере автора. Или наоборот). Герои всех рассказов сталкиваются с чем-то запредельным, и вынуждены с этим жить. В первой части запредельное действительно фантасмагорично, во второй оно таково лишь для героев, наблюдатель же может все объяснить, не прибегая к «необычайному». Ну и дурак наблюдатель.

Сборник отчасти рифмуется с сорокинской «Теллурией», — обе книги исследуют, так или иначе, российский миф, обе книги пробуют границы на прочность. «Теллурия» жестче, это лобовое столкновение. У Сорокина нет никаких отношений с читателем, разве что гвоздь в его голову забить, так что его «Теллурия» разбирается только с языком и миром.

«Царь головы» — отчетливо питерская книжка, темная, обманчиво нежная, она заговаривает читателя, искушает его то мешком света, то чужими воспоминаниями, то кладбищем, то жизнью в собачьем, беличьем, вороньем теле, обещает ему приключения, дружбу, отношения, время чудес, темные «сказки города Питера». (Отдельное спасибо за смешные питерско-московские разборки, корюшка vs барабулька.) Как герой рассказа «Собака кусает дождь» ходит на охоту не за добычей, а за впечатлениями, так и все герои Крусанова, равно как и его читатели, «ловцы впечатлений», и все они сами охотно попадаются в сети. Все, что происходит в книге, творится здесь и сейчас, хоть язык и делает вид, что время действия размыто от «Записок охотника» до конца времен.

Что-то в сборнике неладно с мешками, они появляются постоянно, — то мешок надевают на голову героя «По телам», чтобы он не увидел, куда его везут, и где его разум переселят в тело собаки, то героиня «Это не сыр» обнаруживает мешок рогов карибу, то божественный дар, чудесный мешок света в «Мешке света» поманит кондитера. «Из мешка / На пол рассыпались вещи. / И я думаю, / Что мир — / Только усмешка, / Что теплится / На устах повешенного», — осознанно или нет, «Царь головы» усмехается этому хлебниковскому тексту.

«Царь головы» легко и обидно проясняет устройство нашего мира. Вот как в рассказе «Как исчезают люди». Во-первых, люди исчезают. Во-вторых, все, что придумаешь, правда. В-третьих, герой, глядя на живых, уверен, что «имеет дело с какой-то неугомонной формой смерти». Ведь миром наравне с живыми правят мертвые. И живые, предупреждает один из персонажей сборника, живут по правилам мертвых. Чтобы не попасться в эту ловушку, чтобы «смирить свой внутренний труп», надо призвать в голову царя.

Это притчи о злых чудесах — не вполне авантюрное фэнтези, не совсем неомифология, не то чтобы питерский магический нуар. Это книжка пограничных маршрутов. Живое-мертвое, человек-животное, необученный – ученик – монах – святой, раб – царь – червь…

Портрет человека в момент перехода, когда он медлит на ничьей земле, слушая мягкий, размеренный шепот бесов. Карта ближнего пограничья. Поменять обложку на «Петербург. Серия «Лучшие путеводители» — и раздавать прибывающим в Пулково, пусть знают, что их ждет.

Новый крусановский сборник прерывает ряд великолепно исполненных стилистически, но несколько единообразных романов. Любопытно, что более емкая форма (рассказ) не только подстегнула воображение писателя, но и сообщила дополнительную пластичность его языку – и в «Царе головы» то и дело сталкиваешься с мимикрией стиля почти сорокинского толка, но без его отстраненности и столичного холодка. Уже в первом «охотничьем» рассказе под пером автора оживает чуть ли не тургеневский канон, органично помещенный в наши дни и оборачивающийся неожиданной фантасмагорией: подвал с бесами в банках вызывает уже ряд совершенно иной окраски ассоциаций, психоаналитического скорее толка. В сборнике вообще явственно проступает эта особенная слиянность в прозе Крусанова искреннего метафизического чувства с предметным реализмом, которая рождает в читателе завороженность и доверие к самой причудливой фантазии автора.

А почему на рукопись рецензий никто не пишет?..

Я бы рада ошибаться, но смею предположить, что есть у членов жюри повод для подсознательного опасения: вот так напишешь про Крусанова, после чего — он обратит на тебя свой пронзительный взгляд. И – подумает. Или, чего доброго, тоже напишет. А критик, живущий внутри Павла Васильевича, не пощадит никого.

Но мне терять уже нечего.

Шесть лет назад я принесла в редакцию «ЛИМБУС ПРЕСС» свою рукопись. Спустя полгода получила на электронную почту лаконичное послание от Павла Крусанова, следующего содержания:

«Вы же сами понимаете, что Вы – не писатель».

Надеюсь, что тот экземпляр моей рукописи за долгостью лет самоуничтожился. Сейчас мне искренне стыдно, что она оказалась в руках главного редактора издательства. Сегодня я бы не показала её даже наркоману из соседней квартиры, там есть много, чего стыдиться, и ничего – чем бы гордиться.

Зато нынче я поимела честь прочитать рукопись книги Крусанова-писателя, сборник рассказов «Царь головы», а также — имею удовольствие публикации этих несвязных строк.

«Царь головы» — обескураживающее название, удачное. В мою голову, которая, возможно, «без царя», никогда не приходило, что разум в расхожем фразеологизме буквально сопоставляется с монархом (точнее, его отсутствием) в государстве.

Исходя из одного только названия рукописи, ясно, что автор – империалист.

Что подтверждается в процессе чтения:

«Однажды он говорил о том, что тоска по империи, то и дело накатывающая могучим валом на человеческий род, по природе своей не более чем тоска по долговременной красоте, что долговременную красоту нам могут обеспечить только теократии, деспотии и подобные им формы обустройства социума, и если принять это за истину, то выходит, что призыв к либерализму и народовластию по существу — преступление против эстетики. Равенство не угодно Богу, поэтому у людей разные судьбы, а у ангелов — чины. Презревший различия отрицает Бога».

Или:

«Правда ваша, — вежливо согласился Пал Палыч. — Только в том бяда, что законы пишу ня я, как вы сказали, с пуповиной, а те клящи, для кого зямля давно уже ня мать родна, а корова дойная. Завистливые и жадные. А и у тех разумения нет. Они меня учат, а сами ня знают никак корову за вымя подержать, ни как ей ко´рма задать» — откровенничает герой рассказа «Собака кусает дождь». Каркасом рассказа является классический лейтмотив: сопоставление «деревенского» жителя с городским. Пётр Алексеевич, прибывший из города на иномарке с целью развлечь себя охотой, безнадёжно жалок в своём проигрыше (1:8) в дОбыче водоплавающей дичи Пал Палычу. Последний, кстати, употребляет в своём лексиконе частицу «НЯ», что наверняка произведёт впечатление на моих двадцатилетних приятелей – любителей аниме. При этом Пал Палыч вовсе не «няшка», но Русский Мужик, почти крестьянин: пьёт водку, закусывает салом, купается в реке, живёт тем, что ему «природа даёт» и имеет «подпол». Тот подпол, где Пал и хранит свою тайну, узнав которую, может быть, ясно осознаешь не только органичную мудрость героя, но и суть чаяний самого автора, Палыча создавшего…

«— Но если вспомнить, — продолжил наладчик, когда мы двинулись дальше, — то все инициации в традиционных культурах без этого, без физической му´ки то есть, никогда не обходились. Без неё — никуда. А если так, то можно ли боль понимать как унижение, и только? Конечно, для слабых духом так понимать её удобней. Потому что есть повод объявить боль вне закона и с чистой совестью, не стыдясь малодушия, через чудодейственный укол от неё улизнуть. А между тем разве не страдание есть мера всех вещей? Разве не оно — главная жила жизни? Но человек из раза в раз обманывает страдание — теперь и в зубе у него бур дантиста орудует без боли, и занозу ему из пальца вытащат во сне. Глупо спорить: с одной стороны, хорошо…

— А есть другая? — не утерпел я.

— Представьте себе — есть. И если не забывать о ней, держать на счету, то получается, что человек, обманывая себя таблеткой или шприцем — не говорю уже про эвтаназию, — обходит изначальные условия сделки» — тут Павел Крусанов, сам того, надеюсь, не ведая, объяснил нарастающую в России, а Европу уже поглотившую, популярность такого явления, как БДСМ. И он прав, потому как следствие возможно завуалировать, но первопричину, ПРИРОДУ явления – не уничтожишь.

В общем, из книги «Царь головы» я выписала достаточное количество цитат для того, чтобы не иметь никакой возможности приводить и пытаться анализировать их ВСЕ в рамках данной рецензии.

Текст и увлекательный, и полезный.

Только вот: делается немного печально от того, что писатель, который утверждает то, «что взаимные колебания благоденствия и горя — единственно возможная гармония», то есть, по сути, рассуждает о неизменной дуальности всего сущего, подчас не допускает той мысли, что кто-то транслирует аналогичные ощущения и соображения, по существу ни коим образом не конфликтующие с его же. Просто делает это иначе, используя противоположную форму, другой, полярный способ.

Так что «Царя головы» буду советовать молодому поколению, как только выйдет книга.

А сама, даже не холоп, но петербуржАнка и девка холопа, пойду в рюмочную. В одном интервью Павел Васильевич сетует на то, что о рюмочных мало написано…

Стану созерцать, искать метафоры, сама пить не буду. Некто, поселившийся в моей голове – не велит.

«Царь головы» — это книга, которую надо будет перечитать. Следя за мелькающими поворотами запятых, сюжетов, действующих лиц впадаешь в состояние близкое к оцепенению, настигающему кинозрителя в предчувствии скорой развязки.

В этом цикле рассказов творится новый миф, конечно же, петербургский, топографически точный, что только усугубляет реальность нереального, возможность невозможного в восьми историях. Это миф о языке. Язык — одно из действующих лиц рассказов. Он с одной стороны — глина, из которой лепится повествование, с другой — сюжет, как например взаимоотношения в триаде «труп-мертвец-покойник», с третьей — пожалуй, самой главной — он есть начало и конец бытия, «дом бытия». Начало — первый рассказ, пронизанный нарочитым вниманием к речи, подтверждением этому служат постоянные ремарки «здесь говорят…». Конец, неизбежно возвращающийся к началу, — рассказ «Глина», в котором наконец-то связываются воедино все разноцветные нити, лепится нечто единое (обратите внимание на то, что содержание сборника по форме похоже на вазу), и это единое замыкается в слове «узорник», найденном на страницах труда Даля о живом великорусском…

Номинирована рукопись «Царя головы», которая вот-вот выйдет в свет. Меж тем, некоторые из рассказов сборника уже опубликованы: «Как исчезают люди» в «Русских детях», «Это не сыр» в «Октябре», «Царь головы» во «Времени культуры» и, опять же, в «Октябре». Безусловно, каждый из рассказов самостоятелен и самоценен, живет собственной жизнью во времени и в пространстве, но, кажется, что мы, читатели, вовлечены в игру, языковую, конечно, но только уже вышедшую за границы печатной страницы. А значит, впереди нас ждет что-то важное, ключевое, что-то, что позволит «вывести средний ритм для улиц данного города» или же собрать слово «вечность». А может, и нет.

Сборник рассказов из двух частей – «О необычайном» и «Узорник» – всего восемь рассказов. Сюжет каждого рассказа ловко придуман, в каждом есть и изюминка, и неожиданность, и — как бы это сказать – чистая радость от рассказывания неслыханного. Мастерство Павла Крусанова не вызывает ни малейших сомнений — это тот случай, когда при взгляде на вещь сразу видно, сделана она руками мастера или made in China. Вещи Крусанова уже сейчас можно было бы продавать на Сотбис. Язык для него не бурный поток, которому нужно «отдаваться», но знакомый и податливый материал, из которого можно слепить все, что подскажет фантазия. Именно поэтому все восемь рассказов, с одной стороны, похожи на автора («и я тоже Крусанов!»), а с другой — все совершенно разные. Примерно так мы опознаем руку большого живописца, какие бы сюжеты и каких бы героев он ни писал — бытовую сцену, мифологическую или библейскую. Финальный рассказ придает книге видимость «романа в рассказах» – все сюжеты здесь оказываются подобранными в один пучок.

Крусановские тексты читать — удовольствие. Потому что язык чёткий приятный, гармоничный и органичный. Из классической русской литературы. Такой ни с чем не спутаешь. Читаешь и читаешь. Есть литературные новоделы, изобилующие иноязами, слэнгом, журналискими ходами-выходами. Или смены стиля, как у Сорокина: то нам покажут Гиляровского, потом постпанк. Крусановский стиль спокойный, уверенный и чистый. Едем по нему, как на санках по чистому снегу.

Пишет Павел Васильевич в рассказах «Царь головы» о вещах для русской литературы привычных: о мертвецах, о зверолюдях, о паранормальных состояниях. От Гоголя до Мамлеева — это русское любимое занятие (в прямом смысле) — перемывать покойникам кости. Но у Крусанова важное отличие. Он смотрит на окрестный пандемониум спокойно и по-доброму, как судья, как на своих детей.

«Южинские писатели» бесконечно нагоняют жути, без истерик и без рваных жестюэлей, беготни, достоевщины шагу не ступят. Всюду у них Кибела, Дионис, Шатуны, рваные раны от сбрендивших от соседства с ними домашних животных…

Крусанов не так: он к своим психам, гипнотизёрам, «настройщикам головы» относится флегматично и вдумчиво, как доктор. Как врачеватель душ. И образ врача в его рассказах особый, совсем непохожий на привычного нам измученного районного эскулапа.

Этот доктор из начала начал современной медицины. Экспериментатор неизведанных пространств, народов и стихий. Ведь давно известно, что Михаил Булгаков и Корней Чуковский вдохновлялись одним и тем же доктором-номадом, врачом-богоискателем. Звали его Давид Ливингстон — этногрф и путешественник, непримиримый борец с рабством. Лечивший людей и зверей в сказочной Африке. Его книги повлияли немного ни мало на отмену рабства в России и США.

Доктор-этнограф, внимательно разглядывающий мир со стороны, будто бы из неизвестного четвёртого измерения. Как таинственный «узорник» собирает он из людских судеб, ложных идентичностей, комплексов и психозов невиданное миром Творение.

Он вселяет человеческий дух в белок, милых Крусанову жуков и ворон.

И твари смотрят умными глазами на двуногих пожирающих в кафешках котлеты по-киевски.

Для чего? Чтобы осознать, чтобы понять, чтобы реализовать замысел Творца…

Чучельник-маньяк из рассказа «Волосатая сутра», превращающий студентов в крокодилов и обезьян словно бы списан из волшебного мира Гауфа. Но Гауф ведь тоже взялся не из безвоздушного пространства.

Согласно изначальному скифскому мировоззрению – звери – это боги, земное проявление небесного. Азбука и прозрения скифского «звериного стиля» есть прикосновение к Божественному через Звериное.

Крусанов нарисовал нам очень древних жрецов-наладчиков, возвращающих падших людей к изначальному священному тотему. Время этих жрецов видимо подошло.

Крусанов приоткрыл замысел, намекнул «как всё будет делаться».

В новое скифское время Царей Головы…