Ксения Букша.
«Завод «Свобода»»

Рецензии

Сергей Рутинов

Ксения Букша «Завод «Свобода»»

У Ксении Букши хорошо развиты зрение, слух, обоняние, осязание и даже вкус. У нее хорошая память. С таким арсеналом можно начинать, но Ксения начала давно и теперь продолжает. Ее новая книга «Завод «Свобода» – производственный роман. Первое, что приходит в голову: Зачем?

Производственная жила, разработанная и полностью выбранная соцреализмом, тысячи раз безнадежно экранизированная и всеми кому не лень спародированная, была закрыта писателем Владимиром Сорокиным. И вот теперь Ксения Букша решает вдохнуть жизнь в тлен, прах и гнильё. Посмотрим, что у нее получилось.

Во-первых, роман этот очень похож на текст киносценария. Но только такого сценария, по которому все фильмы уже сняты. Все производственные драмы, от «Случая на шахте номер шесть» до «Дублера, который начинает действовать».

Не только советская производственная традиция пошла в ход. Почему бы не использовать при оживлении душного жанра зарубежный опыт? Вот, например, «Танцующая в темноте» Ларса фон Триера. Его же «Самого главного Директора» Ксения точно учитывала в работе и даже передала ему привет в виде эпизодического персонажа Гамбревского. Чем Завод «Свобода» хуже ресторана «Труд» из «Вдаль уплывают облака» Аки Каурисмяки? А тем же самым хуже, чем всегда.

«За некрашеным, рассохшимся, заляпанным окном, в сонном пыльном безветрии, темнеет, и это не ночь: ленинградские ночи в мае белые. Нет, это буря надвигается на Нарвскую заставу с моря. Искоса направленным, желтоватым светом озарены напоследок улицы. Валя K вспоминает вдруг, где и когда он видел такой же странный свет: когда был маленьким и они уплывали из Ленинграда на барже. Смотри, сказал Вале старший брат. Валя обернулся на город и увидел над ним фантастическое, зловещее солнце, заревом гремящее по черному небу. Мама, там конец света? — спросил Валя. В ту ночь горели Бадаевские склады.»

На Бадаевских складах мне нужно было сделать паузу, потому что это невыносимо.

Писатель Андрей Темников говорил так: когда пишут фронтовую прозу, то там обязательно есть сцена, где герой вынимает пистолет, привязанный ремешком к кобуре, вылезает из окопа, оборачивается к воинам и кричит «За мной!» — это известная фотография, которую везде печатают. И писателю брать такие вещи зазорно.

Конечно, у Сорокина горящие Бадаевские склады тоже есть. Про них заливает несмышленому школьнику пожилой перверт Штаубе. Сорокин прав, ТАК говорить на эту тему можно только имея какие-то особые намерения по отношению к слушателю. Либо иной вариант, неподсудный – попугайничанье, повторение тысячу раз сказанного. Все это похоже на неразменную шоколадку Чебурашки, что-то чужое, содранное из кино или общей замыленной, культурной памяти питерцев, нечто бесконечно провинциальное.

Когда пытаешься вспомнить редкие победы автора над производственной темой, вспоминается «Листопад» Иоселиани. Всего-то дел было – сделать местом действия винный завод в Грузии. Если Сорокин показывает безобразную суть производственной поэтики, то Иоселиани выполняя формальные условия жанра создает нечто живое. Можно вспомнить «Страсть» Годара: Почему не показывают работающие машины? Потому что это порнография. Это слишком сексуально. И еще многие вещи Платонова, где работа показана как упоительное занятие (запах машинного масла в «Прекрасном и яростном мире»), а заодно сцена у Толстого, когда Левин косит клевер. Ничего там нет общего с соцзаводом, который выглядит благостным и жеманным у искреннего сценариста, представившего себя фабричной девушкой.

Девичьи интонации героинь Букши порой умиляют, именно за счет них появляются в тексте живые места. Зато там, где у Сорокина тектонически роскошный съезд в шизофрению, у Букши – фельетон:

«… Мы обойдем все наше секретное производство и ревизуем всех, кто у нас снимает. Обучающие курсы для киллеров? Отлично. Производство пирожков с крысятиной? О’кей, тоже бизнес. Кастинг б…дей? Добро пожаловать. Штампование поддельных документов? Оставайтесь с нами. Бухгалтерские услуги? Взимаете дебиторку? Гм… Пожалуй, нам придется расстаться. Вообще, Инга, мне пришло в голову, к нам же могут подсадить шпионов. Представляешь, приходит шпион и снимает в аренду нашу яму для таяния снега. Притворившись нормальным, тихим содержателем собачьего притона. А сам из этой ямы шлет шифровки при помощи лая».

Глава 26 для меня загадка.

«Все в кайф, пипл! Разстремтие механообрабатыхующего пфыкизводстху ведется в гыпрурлении увеличения фыличестху станфыв с ЧПУ, внедрения высофыпфыкизводительных уртоматов и спецстанфыв, изготовленных силами зуфыда и покупных. Одним из высофыпфыкизводительныфыв с ЧПУ явфыется многооперационный станок — обрабатыхующий центр с магазином гы 24 инструмента Астанислао Карреа куда разойдутся деньги?»

Зачем понадобилась эта практически цитата из Сорокина? И так ведь, и без того… Впрочем, это тоже сигнал. Автор сомневается в своей убедительности, подбрасывает новые улики, когда дело уже закрыто. Вот и в главе 37 вытаскивает Триера собственной персоной (мало как будто Гамбрини) в процессе перетряхивания совсем несвежего аллегорического белья:

«на самом деле для меня завод это такая знаешь модель модель вот нашего государства как ни странно модель того вот знаешь как вот я не помню у ларса фон триера был один из его первых фильмов про психиатрическую больницу она называлась королевство это был телесериал я не помню он описывал эту модель общества существующую в реальности модель нашего государства в частности потому что этот завод в государстве и нам свойственны все те пороки и здесь есть социум здесь есть там бюрократия которая вот тоже собственно говоря все ею пронизано и мы видим коррупцию потому что где бюрократия там и коррупция мы видим здесь и любовь наверное ну вот достаточно государство вот эти четыре вот как бы стены которые можно взять покрутить на столе и представить себе это общество в котором мы вот как-то и живем как ни странно я тоже замечаю ну по крайней мере мне так кажется»

Ксения понимает, что это дурное дело и скрещивает пальцы, выкладывая все эти общие места в виде диктофонной расшифровки.

Сильное место – молчаливые звонки директору L от перенесшего инсульт Сотрудника X.

«X молча говорит и говорит, убежденно и красноречиво. Он говорит: не потеряем ли мы этот рынок? Вот взялись за «Золотой шар-М» — модернизированный. Взяться-то взялись. А условий нет. Нужен новый участок для хранения. Сейчас собираем, и на улице лежат! Очень нужно бы нам ангар для хранения построить. А еще — купить бы нам установку гидроабразивной резки материала, которая листовое железо для корпусов «Шара» резало бы смесью песка с водой. Она — экологически чистая, при обработке металла не выделяется вредных веществ. Ее можно рядом с колыбелькой ребенка ставить. Ну, и дальше целая цепочка уже мечтается… Тут нужен и сварочный участок, на котором висят, как караваны верблюдов, караваны «Золотых шаров»… В общем, много чего надо, чтобы не отстать от Канады и Чехии.

— Надеемся в государственную программу попасть, Иван Борисович, — сообщает L. — Тогда будет и гидроабразивная…

Текут минуты, течет потоком блестящая речь в гробовой тишине. Темнота на улицах меняет позу. Золотая темнота под фонарями. Немота бесснежной зимы. Серый асфальт. Прижав к уху трубку, L сидит и не дремлет. Это одна из обязанностей директора. Последняя обязанность дня и первая обязанность ночи».

В предисловии Дмитрий Быков пишет «Вертикально развивающийся писатель — большая редкость, и наблюдать за ним — одно удовольствие». Другое дело, что Быков, кажется, думает, что вертикаль это вроде встать на табуретку. На самом деле, вертикаль — это то, что вносит параметр духа, высоты неба. Да, вертикальное движение романа «Завод «Свобода» — это то, на что обращаешь внимание. Подъем на лифте.

«Единственный недостаток есть у заводского лифта: он может остановиться раньше, чем надо, и открыть двери. Надо просто еще раз нажать на кнопку, и он тогда едет правильно»

Последняя остановка лифта – финальная сцена романа. Герой АШ выписавшись из больницы приходит на завод и поднимается на верх старинной заводской башни, где недавно установлен разработанный конструкторским бюро агрегат:

«Чувство нехватки, то чувство, которое в нем было основным всю жизнь, вдруг неуловимым поворотом ключа как будто осветило мир; все так же недоставало, но это было прекрасно. Хорошо жить столько, сколько понадобится, и ты почти не переменишься, как не менялся до сих пор, и эта чуткость, и течение времени, теплая свежесть, воздушные токи вокруг, эта серо-белая дымка, в которой есть весь спектр, и «Курс», и новая разработка впереди, и узловатые веники тополей на чисто выметенном проспекте Стачек, и бледно-сиреневое небо над городом, — это и есть […]»

И это отправляет нас к Алоизиюсу Бертрану (а ведь местами книга Букши – тоже стихотворение в прозе).

«Каменщик Абраам Кнюпфер, с мастерком в руке, распевает, взгромоздясь на воздушные леса – так высоко, что может прочесть готическую надпись на большом колоколе, в то время как под ногами у него – церковь, окруженная тридцатью аркбутанами , и город с его тридцатью церквами.

Он видит, как потоки воды сбегают по черепицам и каменные чудища изрыгают их в темную бездну галерей, башенок, окон, парусов, колоколенок, крыш и балок, где серым пятном выделяется неподвижное продолговатое крыло ястреба…»

Тоже производственная тема. И здесь же ответ. Не та башня, не та. И не в лифте, который останавливается в пролетах и глотает, давясь, этажи эпох, дело.

Ксения Букша талантливый писатель и поэт подобно герою Семены Фарады из фильма «Чародеи» (да, и оттуда цитата в книге есть) заблудилась не в тех пределах, где читатель мог бы обрести счастье. Известный ловец запросов эпохи Дмитрий Быков пишет «Сейчас она (К. Букша), точно уловив запрос эпохи, написала производственный роман»

Эй, ловцы! Идите в подшёрсток!

Артем Рондарев

Ксения Букша «Завод «Свобода»»

Ксения Букша написала хорошую книжку. Ксения Букша вообще хорошо пишет – у нее очень внятный, короткий и точный язык, с массой деталей, способных суммировать и исчерпать происходящее в двух-трех предложениях, а то и быстрее: особенно ей удаются детали, проскакивающие в разговорах, то есть некие приметы мимолетной жизни, которые всплывают на поверхность мира и исчезают с нее в темпе диалога или мысли. В этой связи «Завод «Свобода» — вещь совершенно в ее стихии: это, натурально, — история завода, от момента создания до наших дней, хаотичная, часто алогичная, непоследовательная и противоречивая – потому что излагают ее сами работники завода, чья речь периодически перемежается авторскими комментариями и пейзажами, которые, впрочем, вписаны настолько в тон и настолько аккуратно, что автор тут оказывается как бы еще одним участником разговора, таким же полноправным, как и прочие, в силу очень уместно наложенных на себя ограничений – он точно так же не всеведущ, не всемогущ и, кажется, даже переживает свои ограничения точно так же остро. Разве что Букша немногим более проницательна, нежели непосредственно герои, но совсем немного, в самую меру.

Читать это все исключительно приятно, потому что у Букши для всего мира есть свои слова, которые только кажутся похожими на слова обычной речи: тут тот самый случай, когда дело не в собственно словах, а в их отборе и местоположении, то есть, это магия, сравнимая с какими-то лучшими на свете фокусами, которые обычно выглядят беспредельно простыми – но решить их под силу немногим (слово «фокусы» я употребляю вовсе не в смысле фокусничанья, а лишь в качестве примера, так сказать, бытовой необъяснимости явлений: тут, скорее, стоит помнить, что по-английски фокусник это magician). Словом, это очень, как бы сказать, «по-русски» написанная книга, и хорошо написанная притом.

Истории здешние рассказывают самые разные люди – мужчины, женщины, дети – так, что пол и возраст рассказчика можно узнать не сразу, иногда – по контексту, иногда – по грамматическому роду. В каком-то смысле это вполне фолкнеровская манера повествования: разумеется, подобным приемом кто только ни пользовался, но именно у Фолкнера в выборе между «этнографической» точностью речевых характеристик и метафизическим смыслом речи и самого факта говорения (а совместить тои другое, по-видимому, нереально) отдается очевидное предпочтение второму.

Самое главное — у Букши очевидный талант присутствия во всех тех местах, в которых присутствовать физически человеку не хватит всей жизни (что, кстати, видно было и по прежним ее вещам); ее талант — это своего рода наглядное опровержение того набившего оскомину рассуждения, что писатель должен-де все сам увидеть, понюхать и вынести на себе, прежде чем писать, – лучшие, наиболее точные вещи пишутся теми, кто предмет описания, может быть, видел и мало, зато хорошо представляет себе его; у тех же, кто обладает опытом реальной жизни, дело очень часто заканчивается очередной этнографической или антропологической заметкой. Сотворение чего-либо – лучший способ познания этого: вот Букша создала мир и теперь безупречно ориентируется в нем, в отличие от тех, кто скребет реальность пальцем.

Сама Букша, впрочем, утверждает, что в книге она почти ничего не придумала, а составила ее из тех интервью, что она когда-то брала у заводчан, делая «брендбук» (не знаю, что это такое). Тут со стороны рецензента всегда существует опасность самому, собственно, сперва «придумать», а потом «понять» автора: может быть, она и права, и если попросить ее показать интервью, из которых собрана книга, то окажется, что все те точные детали, которые мне так понравились, там уже есть. Что ж, в любом случае, за Букшей останется работа талантливого компилятора, что тоже в таких делах очень немало. Мне в это не очень верится: доводилось мне тоже брать и читать интервью, в сыром виде они некуда не годятся, даже если человек на них говорит как Цицерон. Так что будем считать все-таки, что Букша эту книгу не скомпилировала, а написала.

Тем паче что «написать книгу», в общем, и значит — собрать внешний материал и замкнуть его в единое непротиворечивое целое: то есть, в этом смысле – сделать исходный материал сугубо не похожим на повседневную жизнь. С этой точки зрения роман Буши – безусловно, литература, и притом, повторюсь, — хорошая.

Ксения Рождественская

Ксения Букша «Завод «Свобода»»

Обломки соцреализма, бракованные шарикоподшипники советского мифа, гулкие цеха забытых слов и уволенных сюжетов. «Завод «Свобода» — не производственный и не роман, а воспоминание о нем, обрывочное внутреннее кино поколения, которое только по фильмам и знает обо всех этих передовиках производства. Да и о самом производстве.

Ксения Букша — писатель умный, точный, талантливый, тут, кажется, невозможно перехвалить. Читать «Завод «Свобода» — редкое удовольствие. Букша действительно разговаривала с рабочими и сотрудниками одного питерского завода, и все эти монологи диспетчеров и инженеров «Завода «Свобода» — отголоски рассказов реальных людей, так что все честно. И нечестно: почти каждый герой носит вместо имени букву латинского алфавита, потому что завод секретный, оборонный. И почти каждый герой рассказывает не то, что было, а то, что он помнит. Истории о времени, в котором солнце ярче, а «Свобода» важнее. Роман упрятан в этом зазоре между «никогда» и «на самом деле», между взглядом с экрана и взглядом на экран, между историей и мифом, между совсем недавней историей и совсем недавним мифом. Текст то и дело вываливается в такую советскую хтоническую жуть, в такой космический восторг, что наладчицы и инженеры кажутся демиургами, древними богами, у которых слабые мы украли огонь. И одновременно – жалкими, несчастными, второстепенными персонажами, не ведающими, что всех их ждет. «Мы жили в космосе, во вселенной. Космос – это отсутствие хаоса»,- объясняют они. А другой персонаж, давно переставший быть, говорит: «Я герой прошлого, а вы герои будущего».

«Завод «Свобода» — это героический роман о людях, которые прожили свое будущее, роман о распаде целого мира и о тех, кто фиксирует этот распад. Очень важно, что здесь все основано на документе – то вылезет вдруг КВН-выступление, то покажут документальное кино о «Свободе», которое раньше никого не интересовало, а когда завод начал умирать, все вдруг кинулись его смотреть. Получается магическая документалистика, страшный, разноцветный, яркий, художником нарисованный роман (картинки в книге тоже рисовала Букша, и на них — трогательно-страшные существа с зачатками лиц). Один из героев выводит гипотезу, что человечество подобно раковому заболеванию. «Развивается по тем же законам. Борется само против себя и в этой борьбе обречено». Роман предъявляет и проигравших в этой борьбе, и победителей.

С самого начала читателя подчиняет себе магия производственных сил и производительных отношений, и он уже ничему не удивляется: ни розовому, как гречишное поле, океану, ни магическому зеркалу сенегальского вождя. Тут все оказывается уместным, как в любом хорошо созданном мире. «Михаил Степанович, я еще хотела рассказать, каких я нашла арендаторов. Посольство Сенегала — раз. Все бы ничего, но у них висит магическое зеркало вождя, и сквозь него можно ходить в Сенегал и еще в какой-то там мир белых костей, я не знаю. Плевать, Инга!».

Полифония? Ну да, полифония. Плевать, Инга. Вот составил Антон Понизовский свое «Обращение в слух», отличная идея, да и первые десять страниц блестящая книжка, — а дальше одно и то же, одно и тоже, форма ставит содержанию мат в два хода. У Букши иначе: в тексте вспыхивают сквозные сюжеты, можно найти тут лав-стори, хейт-стори, faith-стори, и все это в рассказах ненадежных рассказчиков, и пусть читатель складывает из этих обломков собственную историю. Например, историю заката империи, погружения в ночь.

А еще вот что: в русском языке засада с двойными кавычками в названии. Вот так откроешь кавычки: «Завод…», потом напишешь в кавычках «Свобода», а потом уже все. Никогда не закроются.

Наталия Курчатова

Ксения Букша «Завод «Свобода»»

Ксения Букша – человек удивительный, непростой, и, возможно, близкий к гениальности, начинала как «волшебное дитя» Александра Житинского, с тех пор написала уйму стихов и прозы – в основном все же прозы, которая, должна признаться, все это время проходила мимо меня. Не потому, что я не читала ее книг – невозможно жить в Петербурге, писать о литературе и при этом игнорировать прозу Букши. Но любая ее книга воспринималась скорее как конструкт в диапазоне от правильного до весьма впечатляющего. Отличная геометрия, баланс, но сопереживать как-то не получается. Бывают, в конце-концов, такие писатели, даже хорошие или очень хорошие, с которыми у тебя как читателя попросту группа крови радикально не совпадает.

Тем удивительнее, что «Завод «Свобода» срезонировал уже названием; отличное название. Дальше – больше. Язык, на котором Букша здесь заговорила, трансформируя его в каждой главе в новое существо, он мне родной, этот язык. Схематичность персонажей, свойственная Ксении, здесь неожиданно обернулась достоинством и находкой – все эти литерные сотрудники D, Q, F, N, L, даже будучи не прописаны автором в деталях, проступают в типических речевых манерах и воплощаются будто уже за пределами романа, на краю кадра групповой фотографии, начинают свой путь по Волынкиной улице, проспекту Стачек, берегам речки Екатерингофки. Вскоре пространство небольшого текста начинает шевелиться их движением, наполняться их голосами. Достоверность пейзажа этого ленинградско-петербургского района: Нарвская застава, Кировский завод, Екатерингофский парк вне сомнений и достигнута крайне емкими выразительными средствами. В столь странном для современности и непростом жанре – производственный роман, история завода, у Букши откуда-то берется поэзия и воздух, которого так не хватало мне в ее предыдущих вещах.

Удивительно и в то же время закономерно, что столь лиричный, и, как мне кажется, достоверный роман об одной из основ советской реальности – труде и жизни оборонного завода написал человек, заставший эту реальность лишь краешком детства. Мир «Свободы», не будучи приукрашенным, предстает у автора волшебной страной, частично утраченной, отчасти продолжающейся до сих пор – стоит только свернуть с привычного «креативного» маршрута, и, предъявив паспорт, журналистское удостоверение, что там еще нужно, пройти через заводскую проходную в темно-красные кирпичные стены, неуловимо напоминающие древнеримский форт.

Павел Крусанов

Ксения Букша «Завод «Свобода»»

Первое достоинство этой книги – отказ от стереотипов, которыми засидела людям мозги пишущая мушиная братия, исповедующая «гуманистические идеалы». Мол, производство, завод – это такая бездушная/бессердечная (часто – безмозглая) машина по производству всяких шмандюков, которая из работника-человека делает винтик-шпунтик, встраивает его в свою железную утробу, эксплуатирует на износ, после чего безо всякого сожаления заменяет износившийся расходник на новый. А вот хрен с коромыслом. Эта штучка живая. «Живая живулечка», как проскочило где-то у автора. И состоит она из людей – разбитных, озорных, изобретательных, преданных делу, переживающих за неудачи, чудиков-фантазеров – разных. И оставшиеся долго еще вспоминают ушедших, сравнивая, сожалея, осмысляя. Словом, не механизм это, а сообщество чувствующих и думающих людей, в большинстве знающих свое дело и даже его любящих. Точно так же, как государство: не машина – живой организм. Но это уже из другой оперы, которая дается в том же театре, но на большой сцене.

А раз все так, как пишет (или как организует оказавшийся в ее руках материал) Букша, а это так, то неверно и то представление, будто судьбы заводских людей темны, чадны, ущербны и жизнь их – сплошной мрак, свинство и рукосуйство. Что только нынче судьбу свою возможно достойным/шикарным образом реализовать (если, конечно, кровавый диктатор Путин не окоротит), а в прошлом все яблочки еще на ветках в повидло раскисали. Но это ведь – как разложишь карты, все дело в ракурсе… Впрочем, дадим слово персонажу книги, светлому и вполне счастливому, сшившему себе свадебное платье из парашютного шелка, поскольку другого приличного материала достать в те годы было негде: «Конечно, в чем-то было очень тяжело, сейчас как подумаешь и вздрогнешь. Но, знаете, ведь любую жизнь можно представить как несчастную. Если постараться, мою жизнь можно знаете как рассказать?! Я прямо сама разрыдаюсь, и вы разрыдаетесь. Но зачем мне это спрашивается?» Действительно, это же прописи: разве изобилие и тепличные внешние обстоятельства гарантируют человеку полноту ощущений и наполняют его легким воздухом счастья?

Второе достоинство книги – выбранная Букшей и по существу возрожденная в пространстве современной русской литературы форма текста без автора. Наполняющие роман голоса суть монологи/диалоги многих и многих (сменяются поколения) сотрудников завода «Свобода», изготовлявшего сначала оборонную радиоэлектронику, затем бытовую и медицинскую технику по конверсии, а потом – печальный финал многих славных производств… Подобную форму подачи материала впервые в русской (и мировой) литературе использовали Софья Федорченко и Артем Веселый, и только потом ее взял на вооружение автор «Дублинцев». Об этом почти никто не писал (разве что А.А. Панченко), но это так. Ксения Букша подхватила флаг – все, что есть в этой книге, дается нам через самоощущение ее героев, авторские ремарки немногочисленны и практически не корректируют этот пестрый полифонический дискурс. Что тут скажешь? Повезло автору, что на него свалился такой сильный материал. Повезло материалу, что попал к Букше, которая поняла, как следует его организовать, и что может из этого получиться. И здорово организовала. И блестяще получилось.

Казалось бы – уходящая натура, а поди ж ты… Удивительная книга. Трепетная, объемная, не оставляющая сомнений в достоверности того, к чему прикоснулся.

Анастасия Козакевич

Ксения Букша «Завод «Свобода»»

В предисловии к роману «Завод “Свобода”» Дмитрий Быков пишет, что Ксения Букша «…написала производственный роман — опять, конечно, сюрреалистический, но на огромном фактическом материале, который изучала с добросовестностью молодого специалиста». Не буду спорить с последним утверждением, но сама картонно-шаблонная формулировка после «но» пугает и побуждает к действию – закрыть книгу и никогда к ней больше не возвращаться, что было бы преждевременно. Как преждевременно вешать ярлык «производственный» на роман, в названии которого есть слово «завод».

Я не могу дать точное определение, что же такое «производственный роман», как, впрочем, и найти его в более или менее авторитетных источниках, но могу с уверенностью утверждать, что «Завод “Свобода”» написан не о том же, о чем «Соть» Л. Леонова и не так же, как «Время, вперед!» В. Катаева. И дело тут не в молодости автора, который имеет смутные представления о реалиях советской эпохи, рисующейся в глазах некоторых современников чуть ли не потерянным раем. И потребности встать за «писательский станок, обобществленный для нужд социалистического переустройства общества», посредством индустриализации художественного мира, сегодня что-то не наблюдается.

Книга Ксении Букши далека от русского производственного романа и в эстетическом плане: неужели в реалистическом (еще бы знать — что это такое…) романе возможны такие строки как «Летний вечер от пригорка малахитом стелет тень. Земляникой сладко-горькой на губах растаял день» или «Говжея изводстху кюк ментальноинструе»?! Язык романа может передать то, что «не может передать фильм», в котором ярко алые флаги, гвоздики и губы толстушки диспетчера завода Раисы становятся черными. Он раскрашивает одно из полузаброшенных помещений завода в такие цвета, что в нем хочется остаться жить после смерти. Возможна ли такая языковая эквилибристика на границе стиха и прозы у А. Малышкина, например?

И где же решение производственной задачи как сюжетная основа? Да, герои романа работают, рационализируют, изобретают, сдают или не сдают в срок, но все эти действия не приобретают статуса событий в романе. Как не становятся событиями факты биографий персонажей, которых огромное количество (8 000 сотрудников завода в момент его рассвета). Шаткий статус героев подтверждается неясностью их обозначений: у них то есть имя, а то, в обстановке строгой секретности производства, мы знаем только букву.

Да и, в конце концов, разве может в производственном романе ничего не производиться? А ведь именно к прекращению работы приходит завод, превращаясь, в определенный в момент, в обычного арендодателя. Пережив катастрофу, завод восстает из пепла, этакий киберпанк, странный, несуразный, но все еще живой, вынужденный существовать усилиями уцелевших в эту новую постиндустриальную эпоху, где возможны уже новые постиндустриальные — постпроизводственные романы.

«Завод “Свобода”» — это, безусловно, большая книга (нет, не пугайтесь, не по количеству страниц мелким кеглем), которая вряд ли когда-нибудь застынет, навечно забытая на дальней книжной полке, как шлакоблок в цементном растворе.

Ирина Ковалева

Ксения Букша «Завод «Свобода»»

Это, разумеется, никакой не производственный роман. Производственный роман — это роман на производстве, только и всего; «Завод Свобода» скорее уж роман-производство. Здесь, в сущности, нет героев, кроме самого завода. Меняются люди, меняется время, меняется язык, константа здесь только одна — производство само по себе. Букше, очевидно, не нужен сюжет, чтобы передать то, что ей нужно передать — саму стихию промышленного. Эту книгу можно было бы рассматривать как книгу стихов в прозе — стихов о заводе, ну и что с того. Завод ничем не хуже в качестве капли, в которой может отразиться история страны, чем, скажем, дворянская усадьба, вишневый сад или, уж извините, лагерь, – и роман Букши, безусловно, и есть роман об истории русского двадцатого века, уж во всяком случае второй его половины точно. От сверхусилия индустриализации до центробежных девяностых, но и — до новых нулевых, в которых оказывается, что не все еще для «Свободы» потеряно.

Алексей Евдокимов

Ксения Букша «Завод «Свобода»»

В тридцатые годы прошлого века основоположник метода социалистического реализма А. М. Горький подрядил советских литераторов создавать многотомную документальную «Историю фабрик и заводов». Но еще большее распространение и известность получили художественные опыты в данном жанре – бесчисленные, бесконечные и беспросветные «романы-опупеи», десятилетиями кормившие членов «эс эс писателей». К моменту рождения Ксении Букши (1983-й) эти серые шлакоблоки соцреализма так надоели самой читающей в мире стране, что вряд ли кто мог тогда предположить: пройдет всего-то какая тройка десятков лет – и они сделаются объектом эстетического любования и чуть ли не философского вдохновения.

Правда, метод Букши – не эпический. Хотя ее «Завод «Свобода» – именно что полувековая история большого ленинградского приборостроительного предприятия с изобилием технических терминов и многословными рассуждениями о повышении производительности труда, текст напоминает не монументальную фреску а-ля Ривера, а серию акварельных эскизов. Местами – чуть ли не комикс. По стилизаторским упражнениям Букши очевидно, что советская индустриальная эстетика для нее – что-то вполне чужое, далекое, экзотичное. Не потому, что стилизация не удается (как раз удается), а потому что эстетические приметы она воспринимает в отрыве от тошнотворно-унылого идеологического контекста, который не забыть никому, кого хотя бы в пионерском детстве назначали политинформатором или профориентатором. Характерно, что воспроизводит в своем романе Букша на деле не столько тягомотную прозу развитого соцреализма, сколько задорный кинематограф с его карнавальными ночами в заводском клубе и весной на Заречной улице.

Впрочем, роман, пусть совсем короткий, – вовсе не только стилизаторский экзерсис, есть в нем и попытка трактовки прошлого.

«Когда я была маленькая, когда я училась в школе, лжи еще не было… Страна выиграла войну, и это было такое счастье, такая правда, что ее хватило на пару десятков лет. И это было действительно по-настоящему счастливое время. Когда все искренне работали, искренне учились и учили, верили в какое-то счастье, да это не было связано с коммунизмом ни с каким, это было какое-то… Простор, пространство…» Конечно, это – миф о Золотом веке. О потерянном рае. Причем миф, не притворяющийся ничем другим. Изгнание из рая в романе тоже описано – в полном соответствии с исторической канвой: конверсия, рынок, массовые увольнения, разруха, сдача площадей в аренду криминалитету и прочие реалии, известные не по фильмам Хуциева.

При этом важно, что апологетику прошлого автор все-таки передоверяет своим персонажам, причем – старикам, вспоминающих молодость. За описанием спортивного отдыха рабочей молодежи на лоне природы («солнце светит сквозь сосны, пахнет водой и земляникой…») следует оговорка: «сейчас я проснусь и вернусь в свои шестьдесят семь». Прошлое вызывает тоску не потому, что было таким уж замечательным (было или нет на самом деле – этот вопрос в романе не поднимается), а потому, что в нем было то, чего нет в настоящем. Для персонажей Букши это их молодость. Для нее самой, как явствует из романного финала, – смысл повседневного существования.

Мораль этого финала – чеховская («Надо жить, дядя Ваня»), вольтеровская («Растить свой сад»). Там, в последней главке фигурирует наш современник, человек молодой, но выбравший вопиюще не актуальную жизненную стезю: работу на полуживом заводе за небольшую зарплату. В эпоху бренд-менеджеров и провластных политтехнологов, девизом которой остается незабвенное «А у кого нет миллиарда, пусть идет в ж…», вывести подобного персонажа с подобной философией – провокация почище Паланика и Истон Элиса. Похоже, для автора «советская» этика, какой она видится из постиндустриального консьюмеристкого настоящего, – такая же альтернатива нынешнему отсутствию в обществе всяких принципов, как надежный простодушный соцреализм – альтернатива вакууму, зияющему нынче в отечественной словесности на месте эстетических и ремесленных критериев.

Донельзя показательно, что роман про советский завод на деле оказался (что бы ни вкладывала в свой текст сама автор) романом про постсоветские «двадцать лет и три года» (перефразируя названия другой повести Букши). Они тут присутствуют по большей части фигурой умолчания – но кажется, что отталкивание от всего, что современность предлагает в качестве литературных и жизненных ориентиров, было одним из главных стимулов написания «Свободы». Кто б мог подумать во время оно, что роман постсоветского человека о «совке» получит такое название…

Амирам Григоров

Ксения Букша «Завод «Свобода»»

Никогда бы не подумал, что это так прекрасно. Вернее, ни за что не поверил бы. Тогда, в те годы. Когда все эти заводы жили. Метаболизм их в индустриальных городах был весьма заметен. Заводы выкашливали едучие дымы, иногда – разноцветные, но чаще – серые, выделяли сточные воны. Тоже, чаще, разноцветные, иногда с пенкой – то была не безобидная мыльная пенка, из ванной или раковины. То была такая пенка, что дохла от неё рыба за километр вокруг, как в Сумгаите моего детства. Пенка, которая вообще не лопалась и не спадалась. Заводы постоянно ели. Они поглощали цепочки вагонеток, вползавшие в их бесстыдно распахнутые рты. Одни вагонетки были с щебнем, другие с песком, третьи – с брёвнами, какие-то ещё – с болванками, чушками и всякими прочими баклушами. Заводы втягивали это в себя, захлопывали пасть, и раздавались пищеварительные звуки – рёв, лязг, грохот и свист. А ещё они ели людей.

Моя мама была всегда связана с заводами — она была то замом главного инженера завода им. Дзержинского, то начальником ОКСа завода имени 26 бакинских комиссаров, но в детстве я никогда не бывал у неё на работе. Кроме одного-единственного раза. И то, это было уже не детство. Мама подвернула ногу, и попросила меня сопровождать её в литейный цех. Я приехал, меня пропустили по паспорту, там было бюро пропусков, вертушка, тётка в форме. Долго блуждал по городу, состоящему из индустриальных зданий разных эпох, в разной степени облупленных. Проезжавшие по территории машины обдавали меня грязью, не трудясь просигналить или притормозить. Это было настолько не по-бакински, а если проще – так по-хамски, что было полнейшее ощущение другой страны. Литейный цех, куда мы пошли с хромающей мамой, представлял собой жутко запущенный «Нобелевский» корпус – построенный компанией основателя известных премий до революции. Это было закопчённое подобие готического собора, кровля которого, когда-то состоявшая из множества окошек, потеряла практически все стёкла, и, по сути, отсутствовала, как явление. Вход, определяемый по порталу, и бывший, как положено, в центре торца, был отчего-то заложен кирпичом, ещё в незапамятные времена, а входили туда через дыру неправильной формы, похожую на отверстие от снаряда. Мы вошли, и я понял, отчего мама попросила её сопровождать – внутри была форменная декорация к фильму-антиутопии. Полы, как таковые, отсутствовали. По неровным, оплывшим холмам из битого кирпича, песка, мусора, каких-то труб, кусков арматуры, металлических предметов неясного происхождения, были проложены шаткие деревянные мостки, по которым туда-сюда шастали чёрные от сажи морлоки в рубищах. Из труб, со свистом и во всех направлениях выдувались струйки пара. Ухали железки, извлекаемые из печей, и сизый дымок, маскируя ямы, стелился, несмотря на изрядную вентиляцию. Для меня это было форменным откровением – вот как, оказывается, выглядит начинка завода, его пищевод или, скажем, его подвздошная кишка.

Я сказал столько слов, при этом, каюсь, ни одного по существу.

Как думаете, легко ли поэтизировать венецианский канал, застроенный романтическими палаццо? Или персидский сад роз, с журчащим водомётом подле мавританской беседки, украшенной арабесками? Какой-нибудь Бенарес, с ночными кострами и священными коровами?

А вот советский завод попробуйте! Осыпать лунным светом! Воспеть! Сделать поэтическим пространством, сродни Альгамбре Вашингтона Ирвинга! Так, что его заурядная кирпичная башня, какая-нибудь убогая градирня, станет донжоном рыцарского замка! Так, что цех, оклеенный испорченными кинескопами, предстанет тронным залом могущественной древней империи! Так, что советские плешивые инженеры, страдающие изжогой, собравшиеся на планёрке, превратятся в рыцарей Круглого стола! Так, что закристаллизованное время – будет исполнено счастья, величия и любви.

Знаешь, нет никакой разницы между нами и каролингами – когда мы жили в ссср и ходили на завод, мы думали что наш завод сер и мы сами серы и невыразительны, и мы мечтали жить в прежние времена, во времена, например, карла великого, когда было всё так дивно и необыкновенно, не то, что наше время, но ты знаешь, великое видится на расстоянии, и вряд ли кто-нибудь мог представить, что по прошествии веков о нашем заводе будут слагать легенды, как о походе ролланда за пиренеи.

я только начал вычитывать представленные произведения лонг-листа, я только начал, правда, но сразу вынужден сделать паузу – неделю ничего читать не буду, это как понюхать кофе после вдыхания сильного аромата, или съесть японской маринованной редьки между двумя разными сашими – потому что нужно переключение – я всё ещё на заводе, я, как начальник производства, никак не могу оттуда уйти, о ксения букша, ксения букша.

Любовь Беляцкая

Ксения Букша «Завод «Свобода»»

Гудит, как улей

Эдуард Лимонов назвал свой последний, очень талантливый, поэтический сборник «СССР – наш Древний Рим». Он чертовски прав. Европа неоднократно реставрировала Римскую империю, возрождала античные стили, водила Вергилия по чистилищу. Народ же в массе своей предпочитал устроить локальный Колизей, залитый кровью рабов. Для нас сегодня схожее действие – это просмотр первого канала ТВ.

Ностальгия по СССР – явление не новое, но в наши дни претендующее на массовость. Люди быстро забывают все плохое – железный занавес, уголовные статьи за «тунеядство» и спекуляцию, дефицит товаров, серую безвкусицу советского официоза и тотальную военщину. Зато имперскому сознанию есть где разгуляться: какие простроры были «наши». Это вам не крошечный Крым, а целый Казахстан с прилегающими среднеазиатскими республиками (интересно, какой процент марширующих под знаменами новых иллюзий назовет их все?), Кавказ, Украина с Белоруссией да Прибалтика в придачу. Такую страну просрали, нехристи! В общем, доползли мы до того, что хвалить СССР стало частью государственной идеологии. Разумеется, без упоминания бесплатного образования и медицины, социальных гарантий и реально работающих профсоюзов. Нет, нынешние совкодрочеры оперируют исключительно территориальными притязаниями и образом внешнего врага. Короче, ничего, кроме циничного лицемерия, в этом нет, если уж начистоту.

Я не хочу сказать, что талантливая писательница Ксения Букша плывет вместе с лаптями в этом коричневом потоке. Но ее «Завод «Свобода» во многом вторит настроениям сегодняшнего дня. История вымышленного, но узнаваемого во множестве своих реальных братьев, советского предприятия показана исторически достоверно. И автор, вроде бы, полностью отсутствует в этом тексте, не навязывая читателю никакой точки зрения и не делая оценочных намеков. Однако, все же, читая о «Свободе», невозможно не поддаться обманчивому обаянию промышленной утопии. Энтузиазм, трудовые подвиги, самопожертвование во имя идеи – качества, присущие работникам «Свободы», согласитесь, взяты из производственных фильмов советской эпохи, но не из реальной жизни. Взгрустнем о развалившемся предприятии, сдающем сегодня в аренду 90% своих площадей, но не забудем: завод – это люди, но люди – это не завод.

А вот форма произведения Букши – совсем из иного дискурса. Необычный, если не сказать необыкновенный это текст. История завода рассказана обрывками воспоминаний, интервью, газетных вырезок, радиорепортажей, снов и фантазий. Эта книга – сама как сон без пробуждения, витиеватый и хаотичный, но последовательный во времени. Вещий сон. Чтобы написать такое сновидение, нужно разобраться в огромном количестве деталей (включая реальные детали ракет и радиолокационных станций). И эта работа выполнена блестяще.