Кирилл Рябов «Сжигатель трупов»
Когда я училась в школе, мы еще писали сочинения по литературе, и я помню, как схолпотала оценку 2/5 – пять за грамотность, и два за содержание. Пожилая учительница Вероника Аполлоновна даже зачитала перед всем классом выдержки из этого моего претенциозного опуса – в виде примера, как не надо делать. Что-то было там на свободную тему, избыточно художественное и фрондерское.
Вспомнила эту историю, потому что, читая рассказы Кирилла Рябова, боролась с искушением поставить начинающему автору ту же оценку – пять за грамотность и два за содержание, хотя до преклонных лет Вероники Аполлоновны мне еще далеко.
У автора легкое перо, ему даются диалоги, движение сюжета естественно, у прозы есть свое, достаточно приятное звучание. Но жизненная философия автора, или, как говорили в советское время, идеологическая подкладка его творчества вызывает смешанные чувства. Сборник называется «Сжигатель трупов», но честнее и точнее его было бы назвать «Ужасы нашего городка».
Мир ополчился на героев Рябова, с ними происходят только ужасы или кромешные ужасы; ну или просто что-нибудь очень печальное, как необъяснимая смерть породистых котят в заглавном рассказе со знаменательным названием «Погост».
Жизнь, самый изобретательный из кулинаров, по какой-то причине кормит всех героев Рябова одним и тем же блюдом – это камни обмана и предательства, орошенные слезами бессильного горя.
В рассказе «Плевок» герой выходит из психиатрической лечебницы, и вынужден обратиться за помощью к единственному близкому человеку, родному брату. Конечно, же тот вгоняет несчастного калеку в ад вечного безумия:
«— Мразь! Ты блядский психопат! Тебе нечего делать среди людей! Ты в своей дурке должен был сдохнуть! Что ты тут делаешь?! Сука! Кто тебя выписал? Кто?! Тебе нечего здесь делать!».
Неласков мир и к двум детишкам из рассказа «Стрельба из настоящего оружия»:
«Дома ничего не изменилось. Сплошная нищета и пьяный батяня, храпевший в своей комнате на обгорелом матрасе».
И даже когда им предоставляется возможность досыта поесть, они испытывают только отвращение к миру:
«Мне стало тошно от пьяных рыл, улюлюкающих в мою сторону. Я решил, что, если кто-то попытается потрепать меня по щеке, я вцеплюсь в него зубами».
Циклу рассказов о ленинградской блокаде придан совсем уж замогильный колорит в духе Мамлеева и Петрушевской, и здесь автор возводит настоящее ледяное царство обмана и предательства. Рябов не пытается создавать исторически точную атмосферу, его не слишком интересует и психология человека, поставленного в жесткие условия этического выбора (эту коллизию очень интересно рассматривает, например, Юрий Клавдиев в своей пьесе «Развалины»). Рябов заранее поделили человечество на два лагеря – априори страдающие, беспомощные, нежизнеспособные и абсолютно пассивные герои становятся жертвами безусловно подлых, бессовестных и бесчеловечных случайных знакомых, друзей и близких. Очевидно, автор задается вопросом, что бы сам он делал в блокаду, и отвечает однозначно – ослабел бы и умер, не в силах помочь даже самому себе.
По-моему, только один рассказ из всего сборника заканчивается хорошо.
«Любовь к неодушевленным предметам» в беспощадно фрейдистском ключе описывает один день из жизни тотально несамостоятельного, необъяснимо пассивного героя. Ему повезло – рядом появляется женщина, которая готова взвалить на свои плечи весь груз жизненных решений. В половину двенадцатого дня она кое-как вытаскивает героя из постели. Она активна – по крайней мере, уже приготовила завтрак:
«Я вышел на кухню. Следом вышла Юния, поставила на стол тарелку и положила в неё пельмени. Крутой завтрак. Самое то, если валишь лес или работаешь на шахте. А я-то бездельник. Ну ладно, время почти обеденное. Сел и стал есть. Пельмени «Ленинградские», мы тут все патриоты своего болота».
Тут бы снова лечь в постель, но неугомонная девушка тащит героя в Арт-центр, где нужно по поручению общего друга получить какой-то диплом. Вся жизненная энергия героя уходит на жалобы – ему холодно, у него, как пелось в известном куплете, «нет теплого пальтишки и нет теплого белья».
«— Ну тихо, тихо, — сказала Юния. — Купим тебе штанишки, куртку новую. Только сначала диплом заберём.
— У меня зуб болит, — хныкал я. — И сердце. Ноги замёрзли, кошмар!
Короче, вёл себя как ребенок, которого мама тащит утром в детский сад, а он домой хочет, мультики смотреть».
Он и правда – капризный ребенок. Она – заботливая мамочка.
Только благодаря доброте девушки Юнии приключения с получением диплома закончились хорошо – она купила герою оранжевые треники, и ему сразу стало тепло и уютно.
Это странное стремление к непременно пассивной роли, к изображению жертвы, к кровной близости с Грегором Замзой дает обратный эффект – вместо сочувствия герои рассказов Рябова вызывают недоумение или даже усмешку. Собственно, впечатление, которое оставляют по прочтении рассказы, лучше всего описал Марк Твен:
«Она стояла под плакучей ивой, задумчиво опираясь правым локтем на могильный памятник, а в левой руке держала белый платок и сумочку, и под картинкой было написано: «Ах, неужели я больше тебя не увижу!». На другой — молодая девушка с волосами, зачесанными на макушку, и с гребнем в прическе, большим, как спинка стула, плакала в платок, держа на ладони мертвую птичку лапками вверх, а под картинкой было написано: «Ах, я никогда больше не услышу твоего веселого щебетанья!». Была и такая картинка, где молодая девица стояла у окна, глядя на луну, а по щекам у нее текли слезы; в одной руке она держала распечатанный конверт с черной печатью, другой рукой прижимала к губам медальон на цепочке, а под картинкой было написано: «Ах, неужели тебя больше нет! Да, увы, тебя больше нет!». Картинки были хорошие, но мне они как-то не очень нравились, потому, что если, бывало, взгрустнется немножко, то от них делалось еще хуже».
Впрочем, я очень желаю Кириллу Рябову выбраться из заколдованного круга своих страхов и начать писать о чем-нибудь добром, веселом, жизнеутверждающем. Мне почему-то кажется, что его мизантропия – всего лишь поза, и радость жизни вернется к нему с наступлением настоящей петербургской весны.