Илья Бояшов верен себе и в отношении литературного приема, и в отношении принципиальной неповторяемости темы. Есть писатели, которые, выпуская роман за романом, в действительности всю жизнь ваяют одну книгу, поскольку объект письма (тема, событие, проблема) не отпускает субъект письма (автора), требуя от него «священной жертвы» и внушая, что еще не все слова по этому поводу сказаны. Иной раз это хорошо (В. Шаров), иной раз нет (Е. Попов). Зависит, как всегда, от степени одаренности пишущего. Бояшов не таков. Он другов. Сохраняя найденную интонацию и индивидуальную притчевую манеру, соблюдая от книги к книге примерно одинаковую меру объема, необходимую ему для полноты высказывания, он всякий раз наполняет эту обманчиво простодушную форму новым содержанием. Он и в живом общении держится той же стратегии: его обманчивое простодушие вводит собеседника в заблуждение, внушает ложное чувство некоторого превосходства, после чего поддавшийся первому впечатлению обычно бывает посрамлен. В конце концов Бояшов десять лет проработал в Нахимовском училище преподавателем истории, обстановка там армейская, а в армии первое дело – прикинуться шлангом. Так и с бояшовским текстом – сначала думаешь, что еще за детский утренник, а потом текст затягивает, и ты пропал.
История в пересказе не требует больших усилий: это эпитафия обществу, до недавнего времени еще державшемуся на инерции импульса эпохи Просвещения, эпитафия человеку фаустовского типа. В былые времена человеческая душа имела цену для Мефистофеля, потому что была спасаема, и могла улизнуть из его сетей в жизнь вечную. Сегодня, по мнению автора, душа человеческая в обезбоженном мире принципиально не спасаема, а стало быть, отец лжи и гроша ломаного за нее не даст, не то что царств земных, – зачем, если душа человека и так всецело принадлежит ему и никуда уже от него не денется. Покупать у себя свое – действительно, нелепица. Таким образом в мире, где все имеет свою цену, вещь, спрос на которую отсутствует, вместо чувства воспарения, приносит чувство досадного обременения. Она лишь мешает поступать по хотению и следовать путем чистого наслаждения.
Действие повести – бесконечная череда мытарств героя, страдающего от претензий собственной души и всячески стремящегося от нее избавиться. А поскольку она и даром никому не нужна, то он готов уже и состояние спустить на то, чтобы душу извлекли из его тела, как больной зуб, как воспалившийся аппендикс. Если есть жанр роман-дорога, то перед нами повесть-исцеление, содержание которой – определение недуга и последующее испытание различных способов лечения, порой весьма экзотических, порой весьма драматических, до тех пор, пока болезнь не оказывается бесповоротно побеждена, и измордованная душа не покидает тяготящееся ею тело. И вот что – на всем пространстве повести нет и намека на дидактику или назидание, которые, надо сказать, вообще чужды Бояшову, интуитивно понимающему разницу между литературой и проповедью.
Да, пересказ прост, но как во всякой литературе, достойной этого имени, дело здесь не в последовательности событий, а в самом материале языка, авторской интонации, точности деталей и состояний, насыщенности на глазах читателя разворачивающейся авторской мысли.
Согласитесь, это не похоже ни на «Армаду», ни на «Путь Мури», ни на «Танкиста», ни на «Безумца и его сыновей». Даже предположить не берусь, куда автор увлечет нас своей следующей книгой.
